Остановившись напротив, Татьяна зачем-то повертела воронку, словно собираясь справиться о цене на нее, а не на содержимое початой бутыли. Женщина машинально поправила фартук, проговорила, не меняя тона:
– Керосин покупаем, гражданочка. Сколько надо?
– Керосинка нужна к такому-то керосину, – вздохнула Зимина.
– Керосинками не торгуем.
На мгновение взгляды женщин встретились, после чего Татьяна пожала плечами, повернулась и неспешно отошла. Убедившись, что за это время обошла практически всю базарную территорию, она такой же прогулочной походкой пересекла площадь, свернула на близлежащую улицу и остановилась у старой афишной тумбы, неожиданно для себя увлекшись чтением расклеенных на ней объявлений.
– Что пишут? – услышала сзади.
Обернулась. Давешняя торговка, уже без фартука, стояла рядом, по привычке бросая настороженные взгляды по сторонам, хотя улица была почти пустынной.
– От Строгова? – спросила негромко.
Татьяна кивнула. Под кодовым именем "Строгов" во всех донесениях и сообщениях проходил Игорь Родимцев. По большей части те, с кем приходилось общаться Зиминой, знали настоящую фамилию и даже название отряда. Однако, по неписаным правилам, конспирация соблюдалась.
– Да. Вы Людмила Грищенко?
– Все верно. Вас…
– Называйте Таней, этого хватит. Керосин свой на кого оставили?
– Оставишь тут, – хмыкнула Людмила, снова оглянувшись. – Полицаев шумнула, стоят, стерегут, пока я в уборную.
Деревянная уборная, которой пользовались базарные обитатели, располагалась недалеко отсюда, в небольшой нише между домами. Зимина знала и это: другой возможности поговорить с агентом, не подвергая ее при этом ненужным рискам и подозрениям, просто не было. Статус сожительницы начальника районной полиции позволял Людмиле Грищенко отдавать полицаям мелкие распоряжения, а те невольно обязаны были подчиняться.
Если по-хорошему, то Людмила, по имевшейся у Зиминой информации, не сожительствовала с Петром Шлыковым в том смысле, который чаще всего вкладывается в эти слова. Она не стала его любовницей только потому, что того требовала подпольная агентурная работа. Хотя связь с комендантом полиции – это часть полученного женщиной задания, но имелась одна особенность. А именно: до войны Грищенко уже состояла со Шлыковым в самой что ни на есть законной связи – они были женаты. Детей пара так и не нажила, совместная жизнь милиционера и учительницы математики тоже не сложилась. Вот Людмила благополучно, спокойно, без скандала, по обоюдному согласию и разошлась с Петром – тоже официально, как того требует закон.
Когда пришли немцы, Шлыков, дезертировавший из армии и вернувшийся в Ахтырку, подался добровольцем во вспомогательную полицию. Которую практически сразу же возглавил благодаря опыту милицейской работы. В городе его многие знали, и никого не удивило, что бывшая жена в какой-то момент снова сблизилась с Петром. Людей заботило только собственное выживание, и желание учительницы Грищенко вновь сойтись с человеком, обладающим в городе некоторой властью, выглядело не таким уж преступлением. Да чего там, вообще не стоило внимания. Тогда как Людмиле возвращение к оставленному некогда супругу, пусть даже на правах гражданской жены, давало большие возможности. При сложившихся естественным образом жизненных обстоятельствах заподозрить женщину в выполнении задания подполья было практически невозможно.
К тому же связь с бывшим мужем Людмилу в действительности не слишком обременяла. Они по-прежнему жили отдельно. Петр время от времени наведывался к ней, ночевать оставался редко. Не потому, что как женщина она его уже не волновала или же он вообще не испытывал потребности в женщинах: просто у начальника районной полиции было достаточно дел. На Люду он просто не мог толком выкроить время. Хотя регулярно приносил продукты, что позволяло женщине кормить мать, а однажды даже предложил подработать.
Благодаря не пойми каким связям Шлыков получил доступ к керосину, часть которого без особого риска можно было продавать на базаре. За это предложение вчерашняя учительница математики ухватилась охотно – связываться с подпольем и партизанами так стало намного проще, и подозрений у окружающих она по-прежнему не вызывала. Партизаны же, учитывая, какой важный источник информации представляет собой начальник полиции, воздерживались от карательных акций по отношению к нему лично.
Когда немцев зимой потеснили, Петру Шлыкову повезло: он уцелел во время отступления, и новые хозяева его не бросили. Такой удачей могли похвастаться очень немногие полицаи. Выполняя задание штаба, бывшая жена ушла вместе с ним. Вернулись обратно они тоже вместе. И вскоре после этого Людмила вновь появилась на рынке с керосином – жизнь продолжалась. Женщина, как и раньше, жила отдельно, в своем доме, по-прежнему ухаживая за больной матерью. Шлыкова, как и раньше, такой расклад вполне устраивал, разве что бывать у Людмилы начальник полиции стал чаще.
И, как отметила женщина, пить стал больше.
Сейчас она собиралась передать партизанской связной именно то, что начальник полиции рассказал, будучи в подпитии.
– Не хватятся? – Татьяна кивнула в сторону базара. – Если тебя долго не будет, ничего?
– Они ж мужики, – хмыкнула Людмила. – Знают, поди, сколько времени надо бабе, чтобы по нужде управиться.
– Верно. У нашей сестры это занимает больше времени, чем у них, – с невольной улыбкой подтвердила Зимина. – И все-таки рисковать не стоит.
– А рисковать-то нечем, – развела руками Люда. – Уложусь в минуту, подробно я тут для Строгова написала, – выудив из кармана бумажный квадратик размером с ладошку, протянула Татьяне, та быстро утопила его на дне сумочки. – Но там ничего, никаких особых подробностей. Суть такая, – она смешно, совсем не соответствуя серьезности момента, шмыгнула носом. – Передайте Строгову, начальник районной полиции недавно получил приказ: отправить в Охримовку дополнительно полсотни человек. Для охраны.
– Для охраны чего?
– Этого Шлыков или сам не знает, или даже в пьяном виде не говорит. Думаю, скорее первое. Обычно из него информация прет, если надо пожаловаться. Он мне только и плачется в жилетку.
– Плачется?
– Ну, не так чтобы буквально, слезами, – уточнила Людмила. – Шлыков вообще мужик достаточно жесткий, крепкий такой. Скорее так: злится, а излить злость некуда. Полицаев своих гоняет под это дело, только те не понимают часто, какая муха начальство укусила. Мне, можно сказать, исповедуется.
– Это все?
– Смотрите сами, думайте. Три дня назад это было. Пришел Петро ко мне поздно, с бутылкой самогона, уже где-то разговелся, так сказать. Выпил еще и говорит: где я, мол, херу криминалькомиссару полсотни рыл найду, рожу, что ли? Так я, мол, не баба. "Херу" – это он так на свой манер говорит "герр"…
– Поняла. Дальше.
– Дальше в том же духе. Полицаев приходится поднимать в ружье в пожарном порядке не только по городу, но и по району. Считай, говорит, один работать остаюсь. А требуют, как от полноценной укомплектованной управы. В некоторых селах, говорит, чуть не по одному полицаю остается. Пронюхают партизаны, налетят, и с кого потом спросят? Со Шлыкова спросят. Такого рода исповеди, понимаете?
– Ясно, ясно. Все-таки, кого или что они будут там охранять? Хотя бы намека не было?
– Усиливать, – уточнила Людмила. – Там охраны вроде достаточно, нужно усилить.
– Рядом с Охримовкой лагерь, пленные. Этот объект?
– Да! – встрепенулась Люда. – Он говорил – объект. Что-то рядом с лагерем немцы завертели. Больше ничего не сказал. Думаю, больше он и не знает.
– Хорошо. Вас там заждались, – Татьяна вновь кивнула в направлении базара.
Она чувствовала – Люда Грищенко хочет еще что-то спросить. Прекрасно понимала, как тяжело вчерашней учительнице уже почитай больше года благодарить неведомо какие высшие силы за еще один прожитый день. Зимина отдавала себе отчет: эта женщина рискует больше, чем она сама. Ведь у Татьяны есть возможность маневрировать и нет никого, кто бы от нее зависел. Людмиле же стоит брякнуть одно неосторожное слово – и бывший муж наверняка потащит ее в гестапо. А это значит: больная мама останется без помощи.
Если вообще останется жить.
Но на встрече агента со связным нет места для сантиментов, потому Зимина, коротко кивнув Людмиле, повернулась и пошла прочь, стараясь идти не слишком быстро, не оборачиваться, никоим образом не привлекая к себе лишнего, пусть даже случайного внимания.
Из города нужно выбраться до темноты. Если не получится, на такой случай Татьяна знает явочную квартиру, где ее приютят до утра.
Так уж сложилось, что мало к кому из своих подчиненных комендант ахтырской вспомогательной полиции испытывал хоть что-нибудь, похожее на симпатию или уважение.
Еще в бытность свою сотрудником милиции Петр Шлыков многое успел узнать о людях, с которыми теперь вынужден был работать. Потому отдавал себе отчет: этим нельзя доверять ни при какой власти. Сам Шлыков умудрился остаться беспартийным, от участковых партбилетов не особо требовали. Зато Петр прекрасно видел, кто вступает в партию, исповедуя единственное убеждение: личный интерес, карьерный рост и прочее, прочее, прочее. Именно новоиспеченные коммунисты строчили донос за доносом, и он, участковый уполномоченный Шлыков, был обычно первой, низшей инстанцией. Если вовремя не реагировал, следующий донос те же партийцы могли написать уже и на него самого – именно за то, что сотрудник органов без должного внимания отнесся к сигналу по поводу очередного врага.
Теперь же все эти граждане, правдами и неправдами получив бронь или уклонившись от фронта другими способами, жгли партбилеты, искренне убеждали немецкие власти – их заставили, а коммунистов они ненавидели всю жизнь, громче всех орали: "Хайль Гитлер!" – точно так же, как совсем еще недавно на парадах выкрикивали наперегонки: "Да здравствует товарищ Сталин!" Тем не менее именно такие люди устраивались служить в оккупационную администрацию, в том числе – во вспомогательную полицию. А значит, становились теперь его подчиненными.
Таким нельзя было доверять. Но другого контингента, за редким исключением, не появлялось. Потому приходилось терпеть, срывая на всех вместе и каждом в отдельности свой справедливый гнев.
Однако полицай Павло Клещов по кличке Клещ находился у Шлыкова на особом счету.
Как милиционер, пускай и бывший, начальник полиции не считал допустимым для себя контактировать с уголовниками не иначе, кроме как по работе. Когда он, Шлыков, для вора-рецидивиста только "гражданин начальник". Клещ был именно вором, и до войны Петр то проводил с ним воспитательные беседы, когда тот появлялся в родном городе после очередной отсидки, то присутствовал вместе с операми из угрозыска при его аресте.
Теперь же Паша Клещ всплыл в Ахтырке буквально из небытия. Для Шлыкова до сих пор оставалось загадкой, где пропадал ушлый вор, осужденный в последний раз за два года до войны. А еще – как удалось ему оказаться на свободе, вернуться домой и втереться в доверие к немцам. Впрочем, эта загадка была не меньшей, чем последующее чудесное спасение от партизанского приговора. Когда в феврале немцы организованно, хоть и поспешно, отступали, полицаи разбегались кто куда. Значительная часть личного состава попалась, и кого не расстреляли на месте, предстали перед показательным судом. Однако с возвращением немцев в Ахтырку Паша Клещ вынырнул так же виртуозно, как перед их отходом залег на дно, и явился в комендатуру. Его рот щербился знакомой ухмылочкой, словно не прятался черт знает где все это время, а проводил законно заработанный отпуск. Он был принят на службу из-за катастрофической нехватки людей. Как и полицай по фамилии Секира, который прибился к комендатуре пару недель назад. Судя по документам, раньше служил в Зерновом, но после недавней перетасовки на фронтах каким-то образом был переведен на новое место службы.
Сейчас перед Шлыковым стояли Клещ с привычной глуповато-наглой улыбочкой и Секира. Этот не улыбался, смотрел прямо перед собой, пялясь на облупленную штукатурку стены над головой начальника.
Шлыков большим и указательным пальцами помассировал глазные яблоки, перевел взгляд с Секиры на Клеща и спросил:
– Так что все-таки случилось в Юхновке, а, Клещов?
– Рапорт же написали, гражданин… господин комендант, – Шлыков ни на секунду не сомневался, что полицай оговорился нарочно.
– Ты писать-то не научился толком, Клещ, – вздохнул он. – Вот сколько я тебя знаю, лет десять, больше? Один хрен, как тогда каракули выводил, так и сейчас не стал грамотнее. Из твоего рапорта, который ты мне, кстати, сутки писал, я не понял ни на копейку.
– Так это… переписать или как?
– Своими словами расскажи, Клещов. У тебя байки травить всегда хорошо получалось.
– Разве он не похвастался? – Щербатый кивнул на молчавшего Секиру.
– Этот даже не все буквы знает. Ему шифровки писать, а не рапорта, – сейчас Шлыков и не думал шутить. – Излагает тоже не густо. Послушал я его блеяние, теперь вот твое мычание хочу услышать. И Секире полезно послушать. Может, новое чего узнает о ваших с ним подвигах.
– Что-то я не пойму… – завел было Клещ в своей привычной блатной манере, но Шлыков резко выкрикнул, хватив кулаком по столу:
– Отставить разговоры!
– Я не понял, говорить или отставить? – негромко переспросил полицай-уголовник, не убирая усмешки, хоть и сбавив блатные обороты.
– Говори по делу. Про то, про что я тебя спрашиваю. Хочу твой треп сверить с байкой, которую вот он уже рассказал, – Шлыков кивнул на Секиру, который даже не пытался взглянуть в сторону Клещова.
– Все у вас треп да байки, господин комендант. Вот поймай мы тогда пару красноперок, спрос был бы другой.
– Вот тут ты прав, Клещ. Спрос был бы другой. Давай сначала, не тяни резину.
– Чего тянуть? – Полицай пожал плечами. – Приехали мы в эту Юхновку проверять сигнал. Служит там у меня дружок, Ванька Бойченко. Он дал знать: там в одну местную хату наведываются лесные черти. Краснопузые, значит. Вам не сообщили, потому что вас тогда на месте не было. И потом, если не подтвердится, с нас же три шкуры за дезу, непроверенную информацию. Сколько раз так уже было, господин комендант…
– И еще будет, – кивнул Шлыков. – Пока гладко все, сходится. Верно ведь, Секира, ты так мне говорил?
– Верно, – буркнул тот, по-прежнему не глядя на Клещова.
– Дальше что было? Вот приехали вы…
– Ага, приехали, – охотно подтвердил полицай. – Перетрещали там на месте с Бойченком, сошлись на засаде. Сядем, значит, в засаду, чтоб никого не спугнуть раньше времени. Замерзли, как цуцыки, даже для сугреву того мало-мало, – Клещ щелкнул себя по кадыку. – А как врезали, так, считайте, поперло – краснопузые нарисовались. Тут виноваты, господин комендант, это как есть, казните: не вмазали бы, так не пришел бы кураж их сразу ловить. Грамотнее б работали. Конечно, те ответили, поднялся шухер до небес, партизаны в лес убежали. Тех, сообщников, мы, конечно, потрусили…
Натолкнувшись на тяжелый взгляд Шлыкова, полицай осекся, аж сглотнул, словно заглатывая несказанные слова и фразы. При этом Секира вытянулся, будто проглотил жердь, показавшись на голову выше, чем обычно.
– Все? – спросил начальник полиции и, не дожидаясь ответа, вернее – не желая слушать, уже зная, что ему скажет Клещ, продолжил: – Умеешь ты звонить с любой колокольни, это за тобой водится. Дружок вот твой – так звиздит, будто кабана рожает. Медленно, тяжело, с непривычки… сукин сын. Не умеет. Рад бы, да не насобачился брехать. А теперь вы оба меня послушайте. Писать не можете, читаете по складам, так хоть ушами… Если до вас, конечно, через уши дойдет и не надо будет вбивать через другое место.
Шлыков ожидал, что Паша Клещ из вредности вступит в пререкания. Но тот молчал, даже убрал ненужную теперь улыбочку с лица. Вместо нее обозначилось выражение напряженного ожидания. Не желая больше тянуть время, собираясь поскорее покончить с этим, комендант вынул из ящика стола картонную папку с мятыми уголками, раскрыл. В ней лежало всего два листа серой бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Прокашлявшись, Шлыков начал читать:
– Мы, нижеподписавшиеся, староста Юхновской управы Билык К. О., заместитель старосты Воропай О. И., секретарь… Ладно, там семнадцать подписей, – он для наглядности продемонстрировал лист с закарлюками, затем продолжил: – Значит, мы, в смысле – они, все эти граждане, составили акт в том, что такого-то числа апреля месяца одна тысяча девятьсот сорок третьего года из управления районной полиции в село Юхновку прибыло двое полицейских. Вместе со своим знакомым, полицейским из сельской кустовой полиции Бойченко В. М., эти двое распивали спиртные напитки под видом важного совещания. После чего, пользуясь тем, что начальник местной полиции Савчук С. П. находился в отъезде, трое указанных полицейских в пьяном виде принялись вымогать у граждан самогон и продукты. Когда же граждане отказались выдать им требуемое, полицейский Клещов П. И. принялся избивать людей хлыстом и нецензурно ругаться. Когда работники управы попытались призвать их к порядку, полицейские Бойченко и Секира стали избивать их тоже. При этом угрожали, что могут на месте расстрелять каждого за связь с партизанами и им ничего не будет. Потом эти трое подняли стрельбу в селе, назвав свои действия облавой на партизан и их пособников. После чего отобрали у гражданина села Ермоленко В. В. телегу, на которой тот вез свою больную жену в Ахтырку, сбросили женщину на землю, полицейский Клещов заявил, что телега и лошадь конфискуются, и все трое поехали на ней к хате Бойченко, где продолжили пьянствовать. Вечером трое полицейских гоняли на телеге по селу и стреляли в разные стороны, кричали и матерились, – Шлыков с подчеркнутой аккуратностью положил акт в папку, закрыл ее. – Знаете, что тут еще написано? Или куда больше, а, Клещ?
– Страх потеряли, – буркнул тот в ответ.
– Ты о ком? Вы, Клещ, так точно его потеряли. Хотите поискать? Я даже знаю, где найдете, – охримовский лагерь, слыхали про такой, нет? И ладно бы это составили на мое имя. Семнадцать человек не на вас жалуются. Точнее, не только на вас – на меня тоже. Написано на имя криминалькомиссара господина Хайнеманна, мать вашу в раскорячку, сволочи! – Шлыков выкрикнул так неожиданно, что оба полицая синхронно вздрогнули. – Там указано, что начальник районной полиции, то есть – я, никак не реагирует на подобный произвол! Даже покрывает своих подчиненных! А еще те, кто подписал эту бумагу, считают: незаконные бандитские действия полицейских против граждан дискредитируют полицию! А значит – всю немецкую администрацию! Понятно? Я, – Петр ткнул себя пальцем в грудь, – как бывший советский милиционер, хочу опорочить немецкие власти в глазах граждан! И тем самым склонить их к помощи партизанам! Вот чего я тайно добиваюсь, твари вы этакие! Знали, нет? Или, может, забыли, что немцы сейчас могут запросто в такое поверить? И в лагере не вы окажетесь, а я, матерь вашу! Какого хрена я должен волочь за вас, раздолбаев, этот хомут?