– Ну, пока я тоже ничего такого особенного не вижу… – Дроботу показалось, что Родимцев его сейчас слегка успокаивает. – Так, много совпадений, разве нет? Еще совпадение: постучали вы именно в ту хату, где живет партизанская связная. Связные, коли уж совсем быть точным, – Кузьма Опрышко, инвалид, с женой Катериной.
Однорукий дядя Кузя, как звали его односельчане, при немцах остался работать пастухом, как и при советской власти. Ногу, точнее – стопу потерял не на гражданской, хотя успел в свое время повоевать. Несчастный случай на лесопилке, чего греха таить – по пьяному делу. Опрышко новая власть не заподозрила в связях с партизанами лишь потому, что перед самой войной дядя Кузя скандалил в сельсовете по поводу трудодней, обещал дойти до райкома, если надо – то и до обкома. Помнится, обругал власть в целом, что по большому счету было грехом посильнее брани в чей-либо персональный адрес. Конфликт не разрешился, началась война. Как коротко сообщили Родимцеву в УШПД, уже после прихода немцев, по поручению подпольного обкома, пастуха, а заодно и супругу его тетю Катю завербовали.
Как человек, достаточно опытный в подобных делах, Родимцев знал: агенты, подобные семейству Опрышко, по оперативной классификации относились к так называемой третьей категории. Их определяли как "исполнителей": передавали нужную информацию в отряд не прямо через связных и разведчиков, а через промежуточные звенья – партизанских связных, проводников, подполье. Свежий предвоенный конфликт неожиданно помог – дядю Кузю немцы с подачи начальника кустовой полиции считали чуть ли не главным врагом коммунистов во всей Охримовке.
– Это наш план такой был, – пояснил Роман.
– Наш – это…
– Мой и Кондакова. Вернее, Кондакова и мой. Семен находился в лагере дольше меня, успел наладить кое-какие контакты. Близко сошелся с Василием Боровым, того склонили к сотрудничеству партизаны. Сам он в лагере оказался случайно…
– Опять случайно, – вставил Родимцев.
– Послушайте, товарищи командиры! – вспылил Дробот, которому осточертело сдерживаться и соблюдать субординацию. – Если вы мне не верите, если каждое слово ставите тут под сомнение, правда – лучше сразу в расход! Я в могиле лежал, с покойниками, меня уже ничем не испугаешь!
– Вас, товарищ Дробот, никто пугать не собирается, – успокоил Фомин. – Здесь не маленькие дети собрались. Мы не в игрушки играем, не в казаки-разбойники, должны понимать.
– Понимаю.
– Не вижу!
– Чего?
– Понимания не вижу! Именно потому, что здесь не игры, вам и задают такие подробные вопросы. Может, вас они задевают, обижают, вы через многое прошли. Только наша цель, вот с товарищем Родимцевым, – снять все, даже самые простые, нелепые, как вам кажется, вопросы в отношении вас.
Дробот промолчал, инициативу вновь перехватил командир.
– Итак, то, что некий Василий Боровой служил в полиции, поддерживая при этом контакты с партизанами, подпольем, сейчас не так важно. Если я верно понял из вашего предыдущего рассказа, он попал в лагерь из-за истории, не имевшей прямого отношения к его связи с отрядом, так? – Роман кивнул. – Этот Боровой, если я правильно все уловил, дал Кондакову, организатору побега, контакт в Охримовке. Пастуха Кузьму Опрышко, так?
– Я и говорю… – снова завелся было Дробот, но Родимцев остановил его знакомым жестом.
– Погодите, без спешки. Данный контакт вы, в свою очередь, получили от Кондакова. Когда его убили при побеге, вы воспользовались контактом, отыскав хату однорукого пастуха. Там вас укрыли, накормили, даже вымыли и кое-как приодели. Пока я правильно говорю?
– Так все и было, – подтвердил Дробот.
– Теперь следите за ходом моих мыслей и поймете, что меня волнует. Не только меня, вот товарища Фомина тоже, – командир слегка прокашлялся. – Если бы наши разведчики не появились у Опрышко, как вы собирались действовать? Сидеть в погребе, ждать конца войны, конца света, чего-то еще?
– Нет, – теперь Роман говорил более уверенно. – Нужно было, конечно, отлежаться, прийти в себя. Только оставаться у пастуха рискованно. Дядя Кузя пояснил: отряд, с которым он был на связи, не так давно снялся с места. Но я все равно собирался или искать партизан, или двигать к линии фронта, или же – думать, как можно связаться с нашими.
– С кем именно?
– Понятия не имею. С кем-нибудь. С нашими. У меня важная информация, передать нужно срочно, через кого – не важно. Если совсем честно, товарищи командиры… В общем, сам не представлял себе, как и до кого можно добраться. Мой спаситель, Кузьма, других связей, кроме как с ушедшим отрядом, просто не имел.
– Правильно, такой порядок агентурной работы, – подтвердил Родимцев. – Звенья, подобные пастуху Опрышко, обычно знают немного.
– И потом, – Роман вздохнул, – понимаете, я в тот момент, когда готовился бежать, во всем полагался на Кондакова. Он-то как раз хорошо подготовился, ему просто напарник был нужен. Вот для таких случаев, как я понял.
– Для каких? До меня не совсем дошло.
– Один погибнет, зато другой дойдет, сведения донесет.
– Если оба погибнут?
Дробот снова решил промолчать.
– Хорошо, – командир достал из кармана галифе кисет, полоски газеты, ловко свернул самокрутку, закурил. – Ладно. Допустим пока, что все это правда.
– Послушайте, а у вас что, есть другое предположение? – вновь не сдержался Дробот. – Вот кто я, по-вашему?
Теперь не спешил с ответом Родимцев. Не только потому, что не знал его, прикрывая сложность в оценке не до конца понятной ситуации напускной строгостью и играя при этом злого следователя: роль, к которой привык, проводя допросы еще до войны. Игорю очень хотелось, чтобы парень с наголо обритой головой – жена дяди Кузи сама потрудилась ржавой тупой бритвой, справедливо опасаясь вшей, – в штопаных галифе, старых резиновых сапогах с высокими голенищами и телогрейке, надетой прямо на застиранную исподнюю рубаху, убедил его: все, что случилось с ним, было именно так, а не иначе. Он сам должен постараться и аргументированно опровергнуть все, пусть и самые невероятные сомнения командира. Пускай они в свете законов военного времени абсолютно логичны и объяснимы.
Ведь если этот парень действительно тот, кем себя называет, и если то, что он пытался сбивчиво поведать, – правда, в таком случае отряд "Смерть врагу!" выполнит задание командования раньше определенного Москвой срока.
Пока Родимцев медлил с ответом, Фомин снова решил включиться в допрос. Примерив на себя роль доброго следователя.
– Мы разбираемся, товарищ Дробот. Поймите: пока что вы – человек без документов, рассказывающий историю, в которую поверить можно, но сложно. Эти трудности Игорь Ильич как раз пытается для себя преодолеть.
– Ладно, – хлопнул себя по коленям Роман. – Думаете – думайте, ваше право. Только в таком случае вам надо решить, верить или не верить в то, что под Охримовкой, недалеко от лагеря военнопленных, фрицы строят секретный объект. Он как-то связан с обороной. Больше ничего не могу сказать, выводы не мне делать, – он уже не боялся собственной дерзости, видимо отбоявшись свое до конца жизни еще в лагере. – Как считаете, нужно передавать эту информацию, может она оказаться важной для нашего командования? Если вы не верите мне или, пускай так, верите не до конца, придется задержать с отправкой сведений. И кто знает, к чему такая задержка приведет.
Родимцев и Фомин вновь переглянулись.
– Любая информация будет проверяться, – проговорил командир. – Именно потому, что имеет для командования фронтом, судя по всему, стратегическое значение. Так что пока, Дробот, мы в силу ряда причин склонны верить вашим словам и хотим верить. Дело за малым. Почему вы решили, что немцы в лесу недалеко от лагеря, из которого вы так удачно бежали, возводят именно секретный объект? И почему, по-вашему, он связан непременно с подготовкой к обороне данного рубежа?
На Романа внимательно смотрели две пары глаз.
– Я ведь объяснял уже…
– А мне кажется, вы сами не все поняли из того, что пытались нам тут сказать. В любом случае повторите еще раз. Только теперь уже с чувством, с толком, с расстановкой, как говорится.
– Грибоедов, – вырвалось у Дробота.
– Это кто? – не понял Родимцев.
– Писатель и политический деятель прошлого века, – отчеканил Роман. – Написал комедию "Горе от ума". Она растаскана на цитаты, сейчас вы сказали одну из них.
– Умный? – Командир склонил голову набок, вздохнул: – Знаешь, повидал я таких умных на своем веку, пускай недолгом пока. Не умничай, ладушки? Отвечай, когда спрашивают.
Родимцеву надоело топтаться на месте. Он начинал злиться на Дробота. Парень напоминал ему, пускай отдаленно, тех крикунов, которые сперва пытались со всей серьезностью объяснить, почему именно его арестовали по ошибке, а вскоре – кто-то даже очень быстро, – искренне, насколько позволяли выбитые зубы и сломанные ребра, признавали правоту советских органов государственной безопасности и каялись во множестве грехов. Раскрываясь даже для самих себя с новой, неожиданной стороны.
– Отвечу, – просто проговорил Дробот. – Хотя вообще-то ответы не я нашел. Кондаков их увидел, в карманах расстрелянных. И додумался, еще раньше, чем я в лагерь попал.
3
Сумская область, Ахтырка, апрель 1943 года
Аусвайс у Татьяны имелся настоящий. Такой, что даже самый бдительный патруль ничего не заподозрит.
Зная, в какой район выдвигается отряд, тамошнее подполье прямо из главного, московского штаба получило задание раздобыть из ахтырской комендатуры нужные бланки. Дальше, как было условлено, связной ждал Зимину в заранее оговоренном месте. Татьяна знала: это полицай из районного управления, завербованный подпольщиками по заданию партизанского штаба еще осенью. Служба позволяла ему свободно передвигаться по территории района. Поэтому, получив нужный приказ, агент устроил себе командировку на несколько дней в Горпиновку, одно из окрестных сел. Туда Зимина добралась в компании двух отрядных разведчиков, они же должны были ждать ее обратно двое суток, не больше.
Как Родимцев и предполагал, Зимина собиралась управиться раньше.
Служивший в ахтырской полиции Федор Любченко относился к той категории агентов, которых называли "посредственниками". Они получали задание по большей части от разных людей, часто – даже не видя лиц, просто читая оставленные в заранее оговоренных местах записки или снимая другие условные сигналы. Точно так же агенты, подобные Любченко, не знали, откуда пришел связной и какова его цель. Для других целей работников немецких учреждений старались не использовать: немецкие власти после первых месяцев оккупации разучились полностью доверять кому бы то ни было из местных, а сами коллаборационисты, ко всему прочему, не доверяли друг другу. Атмосфера полного недоверия требовала страховки, которая выражалась в слабом информировании "посредственников". Если они становились-таки на путь предательства, и такие случаи, увы, редкостью не были, сдать могли только того, с кем вступают в прямой контакт. Тогда подполье и партизаны моментально отрезали все связи с задержанным.
Да, провал делал такого человека обреченным. Его бросали на произвол судьбы. Глубоко в душе Татьяна с таким положением вещей не соглашалась, ведь в любой момент ее саму могла постигнуть та же участь. И все-таки Зимина подавляла в себе все подобные сомнения и несогласия. Идет война, она давно написала свои законы, которые неправильны, бесчеловечны – как все происходящее с людьми на войне. Это так же чудовищно, как и гибель мужа Татьяны под Минском в первые дни фашистского вторжения – позже она узнала: муж застрелился, не желая сдаваться в плен. Зимина отдавала себе отчет, что готова сделать то же самое, как только понадобится.
Впрочем, Зимина и без того уже убила в себе многое из того, за что ее давно, лет сто назад, еще до войны, любили мужчины. И даже перестала обижаться на Родимцева, называвшего ее иногда в шутку, но чаще – всерьез железной теткой. В эту броню, которую нельзя увидеть, зато можно почувствовать, она заковала себя добровольно.
Полицай Любченко наверняка с первых фраз понял, с кем имеет дело. Потому, передав Татьяне специально выправленный аусвайс, всю дорогу до города больше помалкивал. А когда при въезде в черту города прошли обязательный контроль шуцполиции, Федор вздохнул с облегчением: на этом его миссия заканчивалась, в городе Зимина должна была сориентироваться сама. Потому, довезя ее на подводе ближе к центральной части, где раскинулся базар, Любченко ссадил разведчицу и отправился по своим делам. Обратно она выберется уже другим способом, рядовой полицай не мог постоянно курсировать из города и обратно, не вызывая при этом подозрений.
Татьяна никогда раньше не бывала в этом старинном городе, но в полной мере ощутила его атмосферу и настроение – люди еще не успели опомниться как от недавнего освобождения Ахтырки, так и от еще более стремительного возвращения немцев. Случилось это меньше месяца назад, но прежняя, оккупационная жизнь снова наладилась. Зимина, хоть и не поддерживая с сопровождавшим ее полицаем активный разговор, задала несколько вопросов, которые ее интересовали прежде всего, и получила исчерпывающий ответ. А именно: на свои полученные при оккупантах посты вернулись почти все, кому удалось отступить во время панического бегства немцев из города еще не так давно, в феврале. Потому зверствами отличались даже не немцы, для которых возвращение себе Ахтырки было лишь частью удачного контрнаступления вермахта. Полицаи, вернувшиеся обратно сразу же после своих новых хозяев, срывали на местном населении свою злость за проявленную при бегстве трусость. Именно потому оккупационные власти чувствовали себя здесь более уверенно, чем где бы то ни было, – здешняя полиция во многих случаях действовала даже жестче немецких властей, так что город и район фактически были отданы на откуп бургомистра и районной полиции.
Человек, на встречу с которым шла Татьяна, по заданию штаба ушел вместе с полицией. И вернулся, продолжая выполнять задание, получая нужную информацию из первых уст, непосредственно от полицейского начальника, бывшего сотрудника ахтырской милиции Петра Шлыкова.
Пройдя мимо полуразрушенной стены старой, еще с казацких времен, городской крепости, Зимина оказалась на городском базаре. Недалеко расположилась церковь, и Татьяна увидела на ее ступеньках сухонького старика, пристроившего рядом свои деревянные костыли, – от колена левой ноги шел самодельный деревянный протез. Возле старика на земле стоял сколоченный из фанеры ящичек, в нем стояли граммофонные пластинки в белых конвертах.
Не веря до конца своим глазам, Татьяна подошла, наклонилась, быстро перебрала руками конверты. Довоенная жизнь незримо ворвалась вместе с ласкающими взгляд довоенными названиями: "Рио-Рита", "Нинон", Штраус, даже Вертинский… Знакомые мелодии тут же отдались в голове, женщина аж зажмурилась на мгновение, вспоминая офицерский клуб в Минске, танцевальный вечер, своего будущего – о чем Танечка тогда еще не подозревала, – мужа в новенькой, хрустящей форме с командирскими кубиками на вороте…
Тряхнув головой, чтобы отогнать неуместные теперь мысли, Зимина выпрямилась.
– Интересуетесь, дама? – встрепенулся старик. – Двести рублей, как буханка хлеба. Или столько же марками. Могу даже поменять на хлеб.
– Кому такое нужно сегодня? – не сдержалась Зимина.
– Таким, как вы, барышня.
Почувствовав, что спрашивает что-то не то, Татьяна легонько прикусила язык, сделала полшага назад.
– Я вообще-то просто спросила. У меня и патефона-то нету.
– Что, господа немецкие офицеры тоже без музыки? Танцульки под что устраивают?
Оделась для сегодняшнего выхода Зимина довольно-таки консервативно. Во всяком случае, ни внешне, ни по манере одеваться не походила на девиц, которые поддерживали связь с солдатами и офицерами вермахта. Возможно, подошла бы по возрасту, Татьяне не так давно исполнилось двадцать восемь. Она знала, что выглядит старше, под глазами собрались нехарактерные для ее возраста морщины, в светлых волосах серебрилась ранняя седина. Когда нужно, она вообще могла показаться сорокалетней сельской бабой. И уж точно не чувствовала себя на свои настоящие годы. Тем не менее старик с пластинками, сам того не понимая, сделал ей своеобразный комплимент, намекнув на успех у немецких мужчин.
– Я вдова, – сухо ответила она, хотя не понимала, для чего вообще поддерживает разговор.
– Так оно и понятно, – кивнул старик. – Сейчас много вдов. Что ж, мерзнуть вам, что ли? Весна-то нынче холодная… Ну, берете что? Нет, тогда товар не заслоняйте.
Солдат с девушкой под руку появились очень вовремя. Татьяна отступила в сторону. А девица, выхватив первую попавшуюся пластинку затянутой в блестящую перчатку рукой, защебетала на ломаном немецком с щедрой примесью украинских слов. В чем она так живо пыталась убедить немца, Зимина не вслушалась. Резко повернувшись, двинулась по направлению к базарным рядам. Если ей не показалось, если одноногий старик впрямь как-то странно посмотрел ей вслед, – что же, пускай смотрит, это его право.
Торговали на рынке всем, что можно было оценить в деньгах.
Зимина, поправив на плече довоенную штучную сумочку, сунула руки в карманы пальто и неспешно пошла вдоль рядов, время от времени прицениваясь, но по большей части просто рассматривая товар. Хотя здесь пытались продать иглы для примусов и патефонов, керосиновые лампы и стекла к ним, даже книги, картины, фарфоровые статуэтки и подсвечники, горожан, как и везде, интересовали в первую очередь еда и одежда. Только сало, хлеб, картошку, молоко и яйца возможно было обменять на брюки, рубашки, пиджаки, но особенно ценились ботинки и сапоги. Всякий раз, когда Татьяна останавливалась и спрашивала цену, владельцы товара, в основном – женщины, закутанные в платки, смотрели на нее с надеждой, готовы были торговаться. Но она отходила прочь, слыша в спину тихие проклятия. Когда – брошенные по привычке, но чаще – враждебные, злобные, подобно змеиному шипению.
Рядом с одной из женщин Зимина задержалась чуть дольше. Та, одетая в несвежий серый фартук поверх новой с виду телогрейки, держалась на некотором отдалении от основной массы базарных завсегдатаев. Пока Татьяна прохаживалась между рядами, успела отметить: она была одной из немногих, если не единственной, на кого ни разу не обратил внимания полицейский патруль. Торговки керосином вроде как не существовало. Несмотря на то что женщина время от времени громко и звонко зазывала покупателей, распевая только одной ей знакомый мотивчик:
– Ке-ро-син, кер-ро-син, вот ко-му ке-ро-син!
Темно-желтая мутная жидкость стояла рядом, на деревянном прилавке. Возле бутыли лежала большая металлическая воронка. Внизу, под прилавком, высились еще две емкости: такая же бутыль и зеленая армейская канистра. Видимо, у торговки имелся доступ к этому товару, причем единоличный, – больше на базаре керосин никто не предлагал.