Когда отдаленный гул самолета, наконец, послышался, создалось впечатление – он ворвался в тяжелую ночную тишину. Дробот по примеру остальных, также передвигающихся справа и слева, замер, глубоко вдохнул, затем подтянул автомат к груди, осторожно перевернулся на левый бок, глядя в направлении леса, куда увел свою группу Родимцев.
Гул быстро приближался.
Над темными верхушками лесных деревьев взлетела красная ракета, изогнулась на пике, с шипением устремилась вниз.
Дробот, подброшенный вверх какой-то непонятной силой, вскочил на ноги. Одновременно, не дожидаясь специальной команды от находившегося где-то в авангарде Фомина, с земли поднялись другие бойцы.
Самолет был уже, судя по гулу, совсем рядом. Взлетела еще одна ракета, Полина четко выполняла приказ.
Но чего-то не хватало. Роман никак не мог понять, что происходит, точнее – почему ничего не происходит: не вспыхивают разом прожектора, не ревет сирена, не слышно криков, не звучат первые выстрелы. Вместе с остальными он, как и было велено, мчался с автоматом наперевес к лагерю, и партизаны, на удивление, не наткнулись даже на малейшую попытку сопротивления.
Ответ нашелся через мгновение.
Воевать было не с кем. Сопротивляться было некому.
Лагерь был пуст.
Ни охранников на вышках, ни конвоя, ни пленных. Оплетенные колючей проволокой ворота стояли нараспашку, словно приглашая атакующих войти в…
Да.
В мышеловку.
Со стороны леса враз загрохотали выстрелы, автоматы пели дружно, выпуская короткие очереди. Взметнулась еще одна, четвертая ракета, и над объектом из ночной темноты возник силуэт самолета.
Зенитки на батарее молчали. И все-таки что-то шло не по плану.
Точнее – не по тому плану, который так старательно просчитывал, выверял и согласовывал Игорь Родимцев.
Опустевший лагерь. Выстрелы в лесу – но не звуки боя.
Бомбардировщик сделал круг над уже не секретным объектом. Секунда – и он сбросит свою бомбу.
– Нет, – проговорил Роман Дробот, до которого вдруг ясно дошел весь скрытый и ужасный смысл происходящего на его глазах, с ним, с Полиной, с Родимцевым, со всем отрядом, и тут же повторил в крике, срывая голос и от бессилия что-либо изменить паля в воздух. – НЕТ! НЕТ! СТОЙТЕ! НЕТ!
Его крик слился со звуком первой разорвавшейся бомбы.
3
Сумская область, Ахтырка, апрель 1943 года
До города по плану Татьяны небольшая группа добиралась раздельно.
Местное подполье получило указания заранее, и переодетых полицаями, снабженных соответствующими документами партизан Костю Крюкова и Бориса Залевского ждала в оговоренном месте, в одном из дворов Горпиновки, запряженная подвода. Ряженых "полицаев" для верности сопровождал полицай Любченко. Зимина в этот раз решила в село не наведываться. Добиралась до Ахтырки по шоссе и рассчитала точно: прилично по здешним меркам одетую женщину охотно подобрал грузовик, в кабине которого сидел пузатый немецкий интендант.
Знаний языка Зиминой с лихвой хватило, чтобы флиртовать с немцем до самого города, пообещав встретиться с ним в офицерском казино если не нынче вечером, то завтра уж наверняка. Сегодня она должна управиться с важными делами, потому и не обещает. Назвав невзначай фамилии нескольких офицеров из местной администрации, еще раньше полученных по каналам подполья, Татьяна окончательно расположила к себе интенданта наличием общих добрых знакомых.
Скорее по привычке путать след, чем действительно собираясь сбить с толку именно этого своего нового знакомого, Зимина попросила высадить ее ближе к центру, недалеко от комендатуры. И сразу же, чтобы не мелькать лишний раз, свернула на ближайшую улицу, немного поплутала, затем вышла ближе к уже опустевшему базару и направилась к восточной городской окраине, куда в указанное место должны были вскоре подойти ее товарищи. Долго ждать не пришлось, группа снова воссоединилась, Татьяна даже удивилась, как гладко, без сучка и задоринки, все проходит.
– Я вам тут с утра сказать собирался, Татьяна Павловна, – сразу же завел разговор Крюков, спрыгнув с подводы. – Знаете, какой сегодня день?
Не только Зимина – почти все в отряде, иногда включая Родимцева, периодически становились жертвами крюковской эрудиции. До войны он трудился метранпажем в типографии, где набирали популярные журналы и брошюры, потому за десять лет работы его голова разбухла от обильной и совершенно бесполезной, по мнению окружающих, информации. Которую Крюков, тем не менее, то ли назло тем, кого это заметно раздражало, а вероятнее всего – просто для того, чтобы не дать мозгам заржаветь, периодически выдавал наружу. Выдавливая новости, словно воду из отжатой губки.
– Когда тебе надоест уже? – без нотки раздражения, скорее по привычке, попыталась отмахнуться от него Татьяна.
– Никогда, – буркнул вместо него Залевский, в недавнем прошлом – механик МТС, получивший всего-то неполное среднее образование и, как успела заметить Зимина, не слишком тяготившийся этим. Наоборот: те, кто знал больше него, заметно раздражали партизана, и Крюков, вне всяких сомнений, этот список возглавлял. На что Константин никак не реагировал – он давно привык, что его беспричинные короткие ликбезы мало кому приходились по сердцу. Однажды Родимцев в сердцах даже отправил Крюкова в наряд вне очереди: неисправимый говорун просто попался командиру в неподходящий момент.
– А что такого? Когда-то давно, очень давно, именно в этот день от звука священных труб разрушились иерихонские стены. И древний неприступный город пал!
– Это откуда?
– Библейская легенда.
– Вот не думала, что ты у нас верующий.
– Та я ж беспартийный, Татьяна Павловна! – широко улыбнулся Крюков. – Мне можно! И потом, про иерихонские трубы не обязательно в религиозных книгах… Мы как-то набирали такую, знаете, с картинками книжечку, для детей…
– Ой, отстань со своими трубами! Чего ты вообще про них вспомнил?
– Вспомнилось вот.
Странное объяснение Зимину, как ни странно, вполне удовлетворило. В конце концов, бывшему метранпажу Крюкову не обязательно нужен был какой-то повод, чтобы вспомнить нечто, прочитанное однажды. Достаточно знать день календаря.
Бывают же чудаки, все им нипочем, даже война…
– Дослушаем твои байки позже, – жестко отрезала она, хотя на Крюкова невозможно было сердиться. – Времени у нас не так чтобы много. Люди готовы, Федор?
– А то как же! Ждут, все на месте.
– Тогда пошли.
…Их ожидали на конспиративной квартире. Татьяна переночевала в этом доме в свой прошлый приход. Ожидавших было трое: молодой парень Гена Зубов, служивший переводчиком в управе, Миша Живченко, раненый красноармеец, по воле случая не успевший отступить и теперь находившийся на нелегальном положении, и Женя Сивкович – она-то и спрятала раненого у себя в доме.
Зиминой еще в прошлый раз показалось, что между молодыми людьми что-то есть и объединяет их уже не только общее дело борьбы с оккупантами и их прислужниками. Женщина старалась не отягощать себя поисками ответов на ненужные пока вопросы. Все равно если она права, то ничего изменить не сможет, поздно уже. Татьяна искренне считала, что со всякими чувствами, в первую очередь – с любовью, нужно подождать, пока идет война: они только мешают, привязываться нельзя ни к кому, если любишь – делаешь глупости. Однако сейчас Зимина не собиралась никого воспитывать: ни болтуна Крюкова, ни молодых влюбленных подпольщиков. Впрочем, так или иначе наставлять их придется: согласно письменному приказу Родимцева, эта маленькая группа, включая Федора Любченко, поступала в полное распоряжение Татьяны.
Это она довела до собравшихся в первую очередь, пустив бумагу по кругу. После чего Залевский, прочитавший последним, выудил из кармана пальто зажигалку и поджег приказ. Догорела бумага на полу, партизан растер пепел подошвой сапога.
– Всем все понятно? – уточнила Зимина на всякий случай.
– Делать что, говори, – вместо ответа сказал Любченко.
– Который час?
У Зубова оказались часы – "луковица", без цепочки, с тусклой крышкой.
– Начало седьмого.
– Точнее?
– Восемнадцать десять.
– Время есть, – кивнула Татьяна. – План очень простой. Ровно в восемь вечера, уже меньше чем через два часа, ваша группа, Живченко, ударит по зданию полицейской управы. Федь, ты говорил, обычно в это время начальник полиции сидит там?
– Шлыков последние дни вообще там, почитай, ночует, – ответил Любченко.
– Окна его кабинета…
– Покажу, – перебил ее Федор.
– Значит, ответственный за операцию ты. Зубов, Живченко, бросаете гранату в окно. Сигнала не ждете, только восемь на часах – сразу швыряйте.
– Если Шлыкова там не будет?
– Он обязательно выбежит на крыльцо, когда паника начнется. Но, в конце концов, наша задача – не столько казнить Шлыкова, хотя он давно ходит под приговором, сколько посеять панику. Это часть общего плана, ясно?
Какого именно, Татьяна решила не уточнять. Остальные предпочли не спрашивать.
– Ну, ясно, значит. Женя, ты никуда не лезешь, твоя задача – ждать с подводой на соседней улице. Федор, прикрываешь отход, отвлекаешь полицаев, шуми погромче. Сам уходи при первой возможности, после всего тебе в городе оставаться нельзя. Мы с вами, – Зимина посмотрела на своих спутников, – сейчас идем к Грищенко, Людмиле, нашему агенту. Ее тоже надо вывезти, мы прикрываем отход. Дальше по обстоятельствам. Рация в лесу, Женя?
– Как велено, вывезли в надежное место.
– Хорошо. Главное – не делать ничего лишнего. Повторяю: мы – не главные силы, выполняем всего лишь часть общего замысла. Готовы?
Ответом было молчание.
– Ну, раз так… Еще есть время выпить чаю. Ставь чайник, хозяйка. Сахарок у нас с собой.
Маму Людмила вывезла из города несколько дней назад.
Долгое хождение по лезвию бритвы научило ее верить предчувствиям. Все это время Людмила держалась не в последнюю очередь из-за необходимости присматривать за больной матерью. То положение, которое Грищенко заняла в Ахтырке как бывшая жена и нынешняя сожительница начальника районной полиции, позволяло ей обеспечивать маму нормальным питанием и даже доставать нужные лекарства. Иногда, лежа в темноте и стараясь заснуть, она пыталась ответить себе на один очень важный для нее вопрос: если бы не задание партизанского штаба и подполья, смогла бы сама выкручиваться все это время? Смогла бы решиться на подобный шаг, не для собственного, весьма условного благополучия, а для того, чтобы обеспечить необходимый уход за мамой?.. Ведь здоровье матери было той главной причиной, почему учительница Грищенко не ушла с другими беженцами из родного города, хотя такая возможность у нее была: мама не вынесла бы переезда, тем более – такого неопределенного, как уход с колонной беглецов, имевших слабое представление о будущем.
И вот теперь, когда на связь вышла та женщина, из лесу, из отряда Строгова, время для Людмилы будто ускорило свой бег. Она что-то почувствовала, и не только по настрою той связной: Шлыков тоже сделался в последнее время каким-то слишком уж нервным, притом что и раньше особой сдержанностью не отличался. Слушая его пьяные сетования на непонятный кипеж, поднятый немцами, частые упоминания при этом обычного вроде села Охримовка с матерными прилагательными, а также видя заметный интерес подполья и людей из лесу именно к этим сведениям, Люда не на шутку встревожилась. Она почувствовала: очень скоро могут начаться некие события, которые поставят под реальную угрозу ее положение и даже – жизнь. К такому повороту женщина готовилась с определенной долей фатализма. Но как бы все ни повернулось для нее, рисковать матерью Люда Грищенко не имела права.
Потому пустила в ход все свои связи, чтобы раздобыть транспорт и эвакуировать маму к дальним родственникам в село недалеко от Гадяча. Свою маленькую операцию провела успешно и даже радовалась, что в последние дни Шлыкову было не до нее. Конечно, спросит, куда отправила мать, но Людмила надеялась – этот факт Петра порадует. Даже не факт отсутствия мамы, а решение этого вопроса без его, Шлыкова, участия.
Она даже не подозревала, как это обстоятельство обрадует явившихся под вечер партизан. Людмила не ждала таких гостей, но, увидев на пороге давешнюю связную, почему-то сразу все поняла. Сразу вырвалось:
– Собираться?
– Добрый вечер, – мягко сказала Зимина.
– Извините, – чуть смутившись, Люда отмахнулась от чего-то невидимого. – На нервах вся. Проходите.
– Понимаю. Мы с вами не познакомились толком в прошлую встречу. Вернее, я знаю, что вы Людмила. Меня Татьяной зовут.
– Настоящее имя? – зачем-то уточнила Грищенко.
– Нам теперь других не понадобится. Вы верно угадали, собирайтесь. Только вот мама…
– Ее нет. Вывезла, давно хотела.
– Очень хорошо, – Зимина облегченно вздохнула и при этом не смутилась собственной несдержанности. – Значит, можете уходить спокойно.
– Вряд ли мама в полной безопасности, – сказала Людмила. – Но время такое, каждый день жить опасно.
– У нас еще будет время и познакомиться ближе, и поговорить, – Татьяна поискала глазами и нашла на стене старые ходики с гирьками. – Точно идут часы?
– Я ведь школьный учитель. Нам нельзя без правильного времени.
– Тогда у нас его, времени, осталось очень мало. Берите только самое необходимое, на улице нас ждут…
Зимина не закончила – снаружи легонько стукнули в стекло. Никакого сигнала предусмотрено не было, Зимина вообще не собиралась здесь долго задерживаться, потому сразу поняла: ситуация нештатная, случилось что-то непредвиденное. Почувствовала это и Людмила, бросила на Татьяну тревожный взгляд. В руке Зиминой уже был пистолет, но она не успела ничего сказать, даже подумать – в дверь громко постучали.
– Кто? – быстро спросила Татьяна.
– Никого не жду. Кто угодно, – Людмила сбилась на шепот.
Стук повторился, на этот раз колотили громче. Зимина подумала лишь мгновение.
– Вас может не быть дома?
– Да. Только не в такое время. Комендантский час, никто не рискует, даже мне Шлыков не советовал.
После третьей серии ударов в дверь снаружи донеслось громкое:
– Люда, какого черта! Открывай давай!
Молодая женщина в испуге прикрыла ладонью рот.
– Шлыков!
Теперь забеспокоилась Зимина: по ее расчетам начальник полиции должен быть сейчас в управе, и если все уже пошло наперекосяк, то…
– Можем уйти через окно? – И тут же, мотнув головой, возразила сама себе: – Нет, лучше не стоит. Он может сразу поднять тревогу, время не выиграть. Может, он сам уйдет…
– Нет. Петр наверняка знает, что я дома.
– Что там? – Татьяна кивнула на прикрытый занавеской дверной проем.
– Мамина комната… была…
– Открывайте. Если получится выпроводить – хорошо. Нет – действуем по ситуации, со мной на улице двое бойцов. Постараемся вырваться, выхода другого просто нет.
Зимина ничего не объяснила. Людмиле этого и не требовалось: сама понимала, что события пошли не так. И теперь не важно, каким был план подполья и Строгова.
Сняв пистолет с предохранителя, Татьяна шагнула в соседнюю комнату, отметив: края занавески не касаются пола и ее сапожки можно увидеть снизу. Потому шагнула в сторону, отходя от дверного проема, прижалась спиной к стене, сбросила цветастый платок – он не упал на плечи, а сполз на пол, Татьяна машинально оттолкнула его носком ноги вглубь комнаты, толчок вышел неожиданно сильным, платок скользнул по полу и скрылся под кроватью. Откинув волосы со лба, Зимина прижалась затылком к стене, согнула правую руку в локте, выставила ствол перед собой. На миг прикрыла глаза, подняла веки, лишь услышав, как вошел, громко топая, мужчина.
– Что-то случилось, Петя? – Голос Люды не дрогнул, она держалась спокойно и уверенно.
– Спала или как? – Шлыков тоже говорил ровно, слышался обычный праздный интерес.
– Прилегла. Нездоровится.
– Что такое?
– Голова болит. Сиплю. Простыла, видать, погода вон…
– Погода как погода, – судя по звукам, Шлыков взял стул, уселся на него – скрипнуло под тяжестью рассохшееся от времени дерево. – Ну, про погоду дальше поговорим или про другое?
– Не поняла. Ты вроде как без настроения…
– Откуда ему взяться, Люд? Война, поди… Грамотная ведь баба, детей в школе учила… Умная. А забыла: о погоде болтают когда больше не о чем. Нам разве с тобой не о чем поговорить?
– Петро, извини, конечно… Я тебя не ждала… То есть, так рано… Обычно ты позже приходишь… Я бы отдохнула, приготовила бы чего-нибудь…
– Ты мне все уже приготовила, Люда, – тон Шлыкова перестал нравиться Татьяне. – Ну, обсудим тут или со мной пойдешь? Хотя хоть как надо тебя с собой забирать. За тобой ведь я. Или не поняла?
– Пока нет, – а вот ее голос дрогнул, и Татьяна окончательно убедилась: происходит что-то очень нехорошее, из ряда вон.
– Еле уломал хера криминалькомиссара, чтоб разрешил лично тебя забрать. Не чужие люди вроде, а, Люд?
Снова прикрыв глаза, Татьяна крепче стиснула пистолет и затаила дыхание.
– Все равно не понимаю…
– Не понимаешь? – Шлыков говорил, не меняя тона, и все-таки в его голосе слышались слабые нотки сожаления и разочарования. – Ты, видать, забыла, что я какой ни есть, а легавый. Не мусор, как блатные называют, именно легавый, охотничий пес. Чего вылупилась, дура?
– Только что была умной, теперь дура… Вроде не пьяный…
– Оттого и дура ты, Людка, что сильно умной себя поставила. Для вас, баб, любой мужик пьяный, если от него водкой несет. А я уже скоро месяц, как держусь. Разве так, для запаха. Чтоб ты, такая умная, и дальше считала – квасит Петро Шлыков от тяжелой работы по-черному. Никого умнее себя вокруг не видела, да? – Татьяна услышала резкий звук отодвигаемого стула – полицай резко поднялся. – Надо не всегда умной быть, Людка. Когда-то полезно и трошки дурой прикинуться. Я в милиции работал, память отшибло у тебя? Забыла, сучка, что я опер? Ты ведь не бывшая училка, ты ей до конца жизни останешься, хоть весь керосин на базаре продай! И я легавым останусь, сколько жить буду! – Шлыков перешел на крик.
Зимина изо всех сил сдерживалась, чтобы не выйти сейчас и не выстрелить в него, хотя точно знала: этого уже вряд ли избежишь.
– Не ори, – Людмила все еще пыталась сохранить остатки спокойствия.
– Ага, мамку твою разбужу? Так нету мамки, Людка, нету! Подсуетилась, вывезла, я тебе не мешал! И теперь, дорогая, это наш с тобой секрет, тайна наша военная! Дошло? Ладно, раз до сих пор не дотумкала, прямо скажу: расколол я тебя, Люда Грищенко, еще тогда, когда ты за мной увязалась. Могла ведь остаться в городе, с мамкой, ан нет – правдами и неправдами потащилась за немцами! Я вот жалею, что раньше к тебе не пригляделся! Тоже, знаешь, квалификацию теряю, засланные под носом, в койке одной! Хотела опера обдурить, грымза ты школьная?
– Шлыков!