Вот они пробираются в прифронтовую зону, здесь пока тихо, затишье по всему фронту. Вот где-то неподалеку, с нашей стороны, вдруг начинают бить зенитки, и командир, мгновенно реагируя на ситуацию, приказывает переходить фронт – кто-то отвлекает внимание, знатно подгадали, как знали. Вот они ползут, вжимаясь в землю, вот по очереди скатываются в первую же траншею. Дальше – неразбериха: бойцы в блиндаже под охраной, Родимцев где-то кому-то что-то докладывает. Наконец, под утро охрану снимают, гвардейцы кормят всех, и новый приказ: капитан Родимцев и его люди отправляются подальше от переднего края, в какой-то поселок Хомутовка. Где их поставят на довольствие и где, как понял Дробот, вчерашним партизанам нужно ждать дальнейших указаний…
– Проходи, мил человек, гостем будешь.
Окликнули из дальнего, самого темного угла. Параша стояла в противоположном, ближе к окну.
Как успел заметить Роман, он в этой камере был четвертым. Двое остальных, которые на появление нового человека не отреагировали никак, держались отдельно, расположились у стены ближе к свету, стараясь при этом держаться подальше от вонючего ведра. Но, видимо, им проще было терпеть запах нечистот, чем своего сокамерника.
Из чего Дробот сразу сделал первый вывод: арестанты и тут, в замкнутом пространстве, разделились на две условные группы. К которой из них примкнуть, Дробот пока не знал. Скорее всего, тоже придется держаться отдельно. Роман подозревал: причины ареста каждого из них кардинально отличаются от той, по которой он сам оказался за решеткой.
– Здравствуйте, – ответил сдержанно и, немного подумав, обосновался на полу у стены, противоположной окну. Так он мог наблюдать за всеми тремя.
Напротив него расположился высокий небритый мужчина с копной каштановых волос и в серой шинели без пуговиц. Рядом, хотя и не вплотную, устроился коротко стриженный востроносый парень, брюки заправлены в сапоги, свитер и ватник, брошенный под зад вместо тюфяка. Того, кто засел в углу, Дробот по-прежнему не мог разглядеть толком, лишь по густому голосу сделал вывод: тип с таким баритоном должен оказаться благообразным и упитанным.
– Какими судьбами? – снова спросили из угла.
– А вы там не прокурор часом? – поинтересовался Роман. – Слишком много вопросов.
– Почему много? Я только вот первый раз спросил. Должны же мы познакомиться, раз уже вот тут все вместе…
– Ничего я никому не должен, – отрезал Дробот.
– Зря, – подал голос небритый, усаживаясь поудобнее.
– Что зря?
– Мы тут, уважаемый, все в одной упряжке. Судить нас будут одинаково. Только меня наверняка расстреляют. Вот его, – кивок в угол, – могут, пожалуй, выпустить. Отшлепают, попугают – и отпустят. Хотя по законам военного времени спекуляция – преступление серьезное.
– Не слушай ты его, – тут же ответил тот, кого назвали спекулянтом, и Роман понял: спор этот тянется здесь давно и конца ему, вероятно, не будет. – Я здесь сидел еще при немцах! Меня, слава тебе господи, забыли выпустить. Представляешь, товарищ, – забыли! Так драпали, сволочуги! Я даже не в гестапо сидел, меня в полицию забрали и там держали! Тех-то, кто сидел в гестапо, расстреляли обязательно. А меня вон в погребе законопатили, при управе! Наши быстро наступили, как говорится, быстрота и натиск!
– Чего ж тебя, жертву, сюда посадили снова?
– Не разобрались! Меня ж выпустили, а потом через неделю опять… Донес кто-то в комендатуру, что я сотрудничал… ну, сам понимаешь…
– Спекулянт он, – вновь откликнулся небритый. – Взяли его, потому как делиться не хотел с полицией. Для острастки прихватили и для рапорта, конечно.
– Я семью красного командира от голода спас! – огрызнулся спекулянт. – Не будь меня, загнулись бы уже!
– Ага, подкормил гражданку и склонил при этом к сожительству! – парировал небритый. – Не слушай его, парень, баба сама же на него в комендатуру и заявила!
– Да, непросто у вас тут все, – согласился Дробот. – Ты-то откуда знаешь?
– Так он же, шкура продажная, в полиции служил! – как-то слишком уж радостно пояснил спекулянт. – У меня бронь была, понимаешь? А до войны я, значит, по снабжению. Это дело ведь что при советах нужно налаживать, что при немцах, так же, вот скажи, так?
– Не знаю, – честно признался Роман.
– Так вот меня слушай! Крутился-вертелся, что колобок…
– Сорока ты, Уваров, а не колобок! – вставил полицай. – Сорока-белобока! Этому дала, этому дала, этому дала…
– А этому – не дала! – Из своего угла спекулянт Уваров ткнул в сторону полицая вытянутым указательным пальцем. – Вот вы, сволочи продажные, прихвостни немецкие, на меня дело-то и состряпали! Ничего, вот только дай срок: уж я про тебя, Чумаков, ро́ман напишу! Такой, что каждое предложение – подрасстрельная статья!
– Так меня, мандавошка ты поганая, только один раз расстрелять можно! – Дроботу показалось, что полицай Чумаков даже немного гордится этим: – Сколько ни пиши, сучонок, больше раза не убьют. Только ты ж знаешь, радости такой тебе я не дам, – теперь он говорил, обращаясь к Роману: – Ничего у него не выйдет. Я ведь сам сдался, товарищ… тьфу… в общем, как там тебя…
– Дробот, – машинально ответил тот, зачем-то добавил: – рядовой, – и уж совсем не в тему прибавил: – Рома.
– Значит, знакомы будем, – кивнул полицай. – Так вот, Рома, я ведь сперва с остальными рванул. Никто ж не думал, что советы… ну… наши… а, ладно! Никто ж не знал, что вернутся. После Сталинграда, конечно, продвинулись вперед, немец замандражил, и все равно, не прикинули мы здесь, что так быстро все. Курск вон в феврале взяли, а сюда, в Хомутовку, недели две как вошли. Прорвались, я так понимаю, тактический маневр, что-то в этом роде…
– Военный?
– Воевал, – ухмыльнулся Чумаков. – Не сейчас, в финскую. У меня ведь, у нас… ну, у бати, значит, в деревне, тут недалеко, хозяйство было. Сперва единоличником, потом с колхозом стал тянуть. Раскулачили, в Сибирь. Сестра в город с уполномоченным сбежала, брат куда-то завербовался, туда же, в Сибирь, только города им строить… Я в армию, как срок пришел. Кое-что про войну знаю. Демобилизовался, считай, сразу после финской, живу себе тут тихонько. Когда опять война, твою мать…
– И что? – История Чумакова начала живо интересовать Романа.
– Ниче! – огрызнулся тот. – Поначалу броня, от МТС. После сняли, солдат не хватает. Не ждал, пока забреют, собрался да и мотнул в лес. Думал, отсижусь, потом подамся в деревню, к родне, там спрячут. Немцы пришли, вернулся… Так вот…
– Значит, сдался сам? – переспросил Дробот не столько потому, что ему действительно была интересна история своего сокамерника, сколько для поддержания разговора: сидеть в полумраке и молчать, терзая себя глупыми мыслями, считал в сложившейся ситуации не слишком нормальным для себя.
– Ага. Надоело по лесам сидеть. Долго бы просидел, как думаешь?
– Не знаю…
– О, вот и я так же… Надоело все до чертей собачьих! Пускай судят. Власть надолго поменялась, как я полагаю. Сколько кору грызть, год, два, десять? Нет, брат, шалишь: шлепнут – так шлепнут. Нет – отсижу сколько надо и выйду. Крови на мне не больше, чем на других. Не вешал, не расстреливал, а вот рядышком – да, стоял. На облавы ходил, на обыски, конвоировал арестованных. Отвечу, скорей бы только, утомился…
Видно, Чумаков говорил об этом не раз и не два. Роману показалось, что новый сосед и, соответственно, новый слушатель – только повод очередной раз высказать такие вот мысли вслух. Он понимал: вчерашнему полицаю молчать было даже тягостнее, чем ему, то ли дезертиру, то ли провокатору, то ли недавнему партизану.
– Давно тут?
– Пятые сутки. Мы, считай, друг за дружкой сюда попали. И все знакомцы.
– Во-во, про дружка своего еще расскажи, человек не знает! – снова вмешался из своего угла спекулянт Уваров.
– Слышь, олень сохатый, глохнул бы, в натуре! – подал, наконец, голос третий сокамерник. – В дерьме утоплю, сука! Давно нарываешься!
И в голосе прозвучала неприкрытая угроза: так шипит ядовитая змея, когда хочет атаковать. Вообще-то Дробот никогда не видел ядовитых змей, разве гадюк в лесу, и то очень редко, к тому же они всегда уползали, не желая встречаться с человеком. Но в детстве читал сказки Киплинга. И, будучи парнишкой с развитым воображением, очень хорошо представлял, как готовятся к нападению злобные кобры Наг и Нагайна, лютые враги отважного мангуста Рикки-Тикки-Тави. Востроносый, не участвовавший в беседе все это время, чем-то напомнил Роману смертельно опасную рептилию.
– Из блатных? – спросил он.
– Т’е какая печаль? – Цыкнув щербатым зубом, парень сплюнул тонкую цевку слюны рядом с собой на земляной пол.
– Вместе вроде сидим…
– Вот вроде и сиди, – в тон ему ответил востроносый. – А ты, чушка, станешь без дела гундосить – точно утоплю, и ничего мне не будет, по’эл?
– Кончай, Ворон, – устало проговорил Чумаков. – Вишь, он тихо сидел. Затюкал ты барыгу-то совсем, пока вот человек новый не появился. Осмелел, думает, товарища надыбал.
– Я сам по себе, – быстро пояснил Роман. – Как вы тут сидите, чего с кем делите, мне печали нет.
– И все равно расскажи, за че попал, – назидательно проговорил тот, кого назвали Вороном. – Люди тебе тут, как попу на исповеди.
– До выяснения, – уклончиво ответил Дробот.
Странно. Похоже, такой ответ Ворона удовлетворил.
– Солдатик, я так посмотрю. Накосячил чего в войсках?
– Вроде того, – согласился с его выводом Роман.
– Ясно. Чтобы ты понимал, солдатик: мы вот тут, – востроносый обвел рукой помещение, – чалимся все вместе вообще случайно. Таких не положено вместе держать. Только других мест нет, крытую разбомбили, прямой наводкой. Сидел бы там вот этот олень – амба, – он кивнул в сторону Уварова.
– Точно, – подтвердил Чумаков. – Советский артиллерист удружил. Была в поселке тюрьма. До войны милиция пользовала, потом ее под гестаповскую приспособили. Старое здание, не сейчас строили, до революции еще арестный дом был. Так что товарищам негде содержать арестованных в поселке, кроме как здесь.
– И что, за это время с вами так ничего не решили?
– Некому решать толком, – охотно пояснил знающий Ворон. – Говорю, недели две как советские в Хомутовке. Власти толком нету, комендант уже два раза поменялся. До нас просто руки не дошли. Так, дергают когда в комендатуру, чего-то спросят, абы спросить, и назад. Кормят, и то ладушки.
– Интересно, – Дробот устроился поудобнее. – Вот вы все время "советский, советский". Сами-то вы какие будете?
– С Чумой ясно все, – хохотнул Ворон. – Насчет барыги суд пускай решает, если он уже есть где-то, этот суд. А касаемо меня, так я сам по себе. Ни советский, ни немецкий. Русский, курский, если так говорить.
– Из Курска сам?
– Вообще из Орла. А в Курске долго чалился, вот как в последний раз вышел перед войной. Вор я, так тебе понятно? Ни под кем не бегал бобиком, ни под коммунистами, ни под немцами.
– Как так?
– А так. Уметь надо. Станешь прокурором – расскажу. Пока извиняй, – Ворон развел руками.
Спина с непривычки немного затекла. Выпрямившись, Дробот прошелся по превращенному в тюремную камеру подвалу, приблизился к стене с зарешеченным окном, привстал на цыпочки. Н-да, метра два до него, не больше. Похоже, выходит не во двор здания, а на поселковую улицу: снаружи отчетливо доносились голоса, то и дело сновали туда-сюда машины, кто-то периодически отдавал приказы и крыл кого-то беззлобным матом.
– Чего, на волю потянуло? – хохотнул Ворон. – Вылезти захотелось?
– Да нет… Так просто…
Дроботу самому трудно было объяснить, почему человек, оказавшись в мрачном полуподвале, без надежды скоро выйти отсюда, все равно тянется к единственному источнику солнечного света. Вместо ответа прошелся по кругу, сделал на ходу несколько гимнастических упражнений и снова вернулся на свое место.
Спекулянт. Полицай. Вор.
И он, боец Красной Армии, сбежавший пленный, военный преступник.
Да, среди всей этой компании он, окажись на месте представителя компетентных органов, сам не знал бы, что делать с неким Дроботом Романом.
Зато ответ на один вопрос у него точно имелся. Что ему делать в ожидании, пока мудрые головы разберутся, – спать, пользуясь моментом, что же еще. Судя по всему, как минимум до следующего утра вспоминать ни о нем, ни о его сокамерниках будет просто некому.
– Давай за победу, капитан!
Чокнувшись алюминиевыми кружками, офицеры выпили спирт. Родимцев тут же торопливо запил обжигающую жидкость, от которой успел отвыкнуть в лесу, двумя большими глотками воды из примятого с одного боку котелка. Капитан-гвардеец с красивой фамилией Оболенский закусил огромным, собственноручно состроенным бутербродом – чуть не половина банки тушенки на толстом куске хлеба. Крепкие белые зубы этого великана вкусно впились в хлеб, охватив если не половину, то добрую четверть.
Капитан Оболенский, у которого Игорь, выполняя приказ руководства, оперативно принял дела, долго мял его в своих медвежьих объятиях, узнав о том, что может, наконец, сняться с поселка и двинуться с ротой в сторону передовой. Родимцеву даже показалось, что этот сибирский богатырь, будто впрямь сошедший с тщательно прорисованных агитационных плакатов, на которых могучий советский воин насаживает на острие огромного штыка немцев, похожих на мелких серых тараканов, готов расцеловать его. Но в последний момент будто удержался, зато помял еще немного и с шумом помчался отдавать приказы по своей гвардейской мотострелковой роте. Отметить приказ Оболенский решил вечером и выполнил задуманное: не вошел, не ввалился – ворвался в комендатуру, где Родимцев уже понемногу обживался, и тот всерьез побаивался, что огромный, пышущий неудержимой энергией сибирский мужик развалит ему здание. А ведь оно оказалось одним из немногих, уцелевших после недавнего стремительного наступления.
Вообще-то, как пояснил ему Оболенский, сколько-нибудь стратегического значения поселок Хомутовка не имел. Расположился чуть в стороне от главного направления движения основных частей, и немцы не слишком в него вцепились. Отбить Хомутовку, по словам капитана, было важно хотя бы для того, чтобы еще немного отодвинуть линию фронта и тем самым дать понять – именно здесь, на этом участке, вскоре ожидаются важные подвижки. Возможно, предположил гвардеец, немцы потому и отдали поселок без особых усилий – подпустили поближе, дали возможность противнику начать, как они полагали, предсказуемые действия.
Конечно же, всех стратегических замыслов Ставки гвардеец не знал, да и не задумывался особо. Ему важнее было постоянно находиться при деле, на самом передке, потому исполнение обязанностей коменданта какого-то населенного пункта Хомутовка капитана Оболенского заметно тяготило. Тем более что сам он всего неделю как принял поселок у такого же, как он говорил, бедолаги. Предшественника перебросили на другой участок, рота же Оболенского, по его кудрявому выражению, увязла в провинции.
…Только сейчас, когда они пили спирт и капитан потчевал нового товарища фронтовыми байками, партизанский командир, наконец, в полной мере осознал правоту слов гвардейца. Еще днем, получив из штаба неожиданный для себя приказ оставаться со своими людьми в Хомутовке до особого распоряжения, исполняя обязанности коменданта, Игорь отнесся к этому спокойно. Теперь же, когда Оболенский обрисовал ему ситуацию вокруг поселка, стало окончательно ясно – это лишь начало его, капитана Родимцева, конца.
Когда отряд, точнее – его остатки прибыли в Хомутовку и командир, верный собственному приказу, отправил Романа Дробота под арест, он получил доступ к рации и связался с УШПД в Москве, давая о себе знать. Полученный ответ не удивил Родимцева: в штабе вполне обоснованно считали, что отряд "Смерть врагу!" полностью уничтожен еще четырнадцатого апреля и выход на связь воспринялся буквально как воскрешение из мертвых. Подготовив Полине короткий отчет и указав в нем на необходимость расследования всего, что произошло, Игорь упомянул о бойце Дроботе, которого считает целесообразным допросить в связи с провалом отряда.
Ответ пришел незамедлительно. Из него Родимцев узнал о провале подпольной сети в Ахтырке, в том числе – о гибели Татьяны Зиминой и всех, кто ушел с ней на задание. Время совпало со временем разгрома отряда "Строгова", что давало все основания сделать вывод: все это время партизаны и подполье, а через них УШПД и главное – четвертое управление НКВД получали дезинформацию. Не вполне пока понимая, почему товарищ Строгов настаивает на вине некоего бойца Дробота, штаб запросил его данные для проверки.
На этот раз ответа пришлось ожидать дольше. Но когда Полина приняла радиограмму, Родимцев увидел, как мгновенно изменилось ее лицо – оно враз стало серым, будто девушка узнала о гибели всех своих близких и поняла, что осталась в этом мире совсем одна. Да и то – ненадолго. У самого же Игоря Ильича полученная новость вызвала неожиданное удовлетворение, даже в какой-то мере – злорадство. Выходит, его смутные, ничем не подкрепленные подозрения насчет Дробота все же имели под собою основания.
Согласно полученным данным, гвардии рядовой Дробот Роман Михайлович пропал без вести в конце марта, без какой-то мелочи месяц назад. Обстоятельства его исчезновения теперь, когда он вновь появился, более чем подозрительные: Дробота направили в Особый отдел Воронежского фронта по распоряжению начальника особого отдела батальона, его обвиняли в антисоветской агитации и пропаганде, преступлении, особенно по законам военного времени, достаточно серьезном. Сопровождал преступника старший лейтенант НКВД Николай Дерябин, тот самый, которого сбежавший – теперь, похоже, якобы сбежавший из плена, – рядовой Дробот не раз называл изменником Родины. О нем нет никаких известий, Дерябина тоже записали в пропавшие без вести.
Однако, признавая целесообразность таки доставить Дробота в особый отдел фронта, а оттуда – в Москву, где с ним продолжит работу "четверка", руководство не отдало на этот счет никаких специальных распоряжений. Из чего Родимцев сделал вывод: отправить Дробота в Особый отдел фронта – его забота и его головная боль. Игорь также надеялся, что его захочет видеть Строкач, даже засобирался, но вместо этого поступил совершенно неожиданный приказ. И принял его не партизанский командир, а исполняющий обязанности коменданта поселка капитан Оболенский: передать дела капитану Родимцеву.
Так Игорь принял Хомутовку.
Поселок, хоть и расположенный чуть меньше чем в ста километрах от линии фронта, с учетом изгиба этой линии находящийся, по сути, в глубоком тылу. Где ничего не происходило и, судя по всему, вряд ли что-то произойдет в ближайшее время.
Если меня оставили здесь, решил капитан Родимцев, значит, оглушительный провал отряда вместе со всей подпольной сетью штабом не забыт. И он как командир, будучи не в силах реабилитироваться как в своих глазах, так и перед руководством, уже оказался не у дел.
Исполняющий обязанности коменданта до особого распоряжения.