- У каждого своё. У кого упрямство, у кого каменная жопа... Кроме остального. С братьями твоими старшими-меньшими заветным мыслям не давай огласки! несообразным воли не давай. Предадут-украдут-донесут! Или смеяться будут. Делай, главное лишь. Дело не стемнишь, не схарчишь, не затыришь. Жизнь-подлючка так складывается, что тебя оприходуют не по тому, что ты дюже способный там и, может быть, талантливый даже. А по тому, что ты сделал, милок. Сделал - и взвейтесь соколы орлами! А не сделал - колоти себя в хилую грудь. Только это не набат, это колотушка по горшку треснувшему. И талантливые-то как раз на горку и не взбираются. Почти научно достоверный факт мудрости жизни. Есть воля - есть человек. Потом. Не раскрывайся. Открытую книгу никто по второму разу читать не будет. Ты уже всё сказал. Уложился. Раковина надвое, как пухлые ножки на погонах, а жемчужное зерно петушок-жестяной гребешок склевал. Чем удивлять? Нечем. Нуль, через "у". Но и другое: нечего признавать свое поражение. Наоборот! Говори, что ты победил, когда проиграл. Всегда есть на кого списать. Есть враги - на врагов. Нет врагов - на предвзятость. Или на обстоятельства, на худой конец. Пока своего поражения не признал - ты не проиграл. Ты способен победить! Как говорится: не теряйте мужества! Худшее впереди! А вот те шиш, говорила. Это для вас худшее впереди. А для меня только лучшее! Ссать я хотел мелкими брызгами на ваше нытье. Ну как? - Рисовальник отошел от мольберта.
- Я б такое дома повесил.
- То-то и оно, - довольно ответил Рисовальник. - Полная херня.
- Ты как-то не ценишь.
- А что ценить? Вот я в семь лет чайную розу нарисовал - вот это шедевр. То, что надо - останется.
- А что такое вообще-то живопись? С музыкой мне как-то более-менее. Литература тоже, как никак и без пузыря разобраться можно. А вот что живопись, что не живопись?
- Налетай, торопись, покупай живопись. Имя, - ответил Рисовальник, складывая мольберт.
- Что значит - имя?
- Вот, скажу тебе. Продавалась в комиссионке акварелька. Скока? 25 рублей. Ладноть. Купим. Вроде дорого, да? Четвертной. На другой день в антиквартный сдал за тыщу. Потому как это Коровин. Имя.
- Ах, вот оно что!
- Именно - что. Есть два типа дураков: одни говорят: "Это старое, а значит хорошее", другие: "Это новое, а потому лучшее".
14
После полдника с оладушками - традиционный волейбол - местная панацея от тучности живота.
Компания подбирается с песочка по купальничку и стратегические силы обычно размениваются нашим и вашим, чтобы сохранялся какой никакой интерес. Поскольку сетку приносим, натягиваем и уносим мы, веселый звонкий мяч тоже с наших горных палестин, мы же, естественно, и держим фасон. Это как в банально-прозаическом анекдоте: подходит фраерок в кабаке к столику за которым девица и жгуче-южный человек: "Можно потанцевать с вашей симпатишной дамой"? Ответ всем досконально известен.
Мадамы, выхваченные с пляжа, в последующем вполне могут оказаться особами приближенными, ведь разговор завести уже проще простого. Поэтому отбор кадров проводится тоже загодя, весело и непринужденно.
Короче, сами понимаете.
Кисели и компоты, поглощенные за полдником, за время игры дают себя знать обильным потовыделением и после каждого пятнадцатого мяча вся команда плюхается освежаться. Где опять-таки, дуркуя, можно ненароком похлопать по интересным местам.
В один из забегов в пляжную волну, нырнув слишком рьяно, Минька больно пропахал животом по дну и вынырнул с золотой цепочкой на носу, на которой болталось узкое обручальное кольцо и солидная печатка с черным камнем и кабалистическим знаком, выгравированном на нем.
- И цепь золотая! Чай дорого стоит, - подмигнув, сказал Маныч.
- Как солнце горит, - буркнул Минька.
Находка была подвергнута всестороннему анализу, после чего почесывая плоский живот, искатель приключений спрятал добычу в карман плавок, застегнув его предусмотрительно булавкой, что припасена у всех нас на случай судорог при далеких заплывах.
Свидетели находки, щедро приправив ситуацию юмором, шумно выразили неудовольствие своими неоцарапанными животами.
- Товарищи! – подмигнув нам, бросил призыв Маныч. - Давайте искать! Может еще найдем? Помните я в пиджаке? - напомнил он.
Еще в кабацкую бытность, как-то в перерывчике, утерев пот со лба, Маныч, засовывая платок в карман брюк, внезапно спохватился и, насторожив глаз, произнес: "Шуршит". Затем стал мять полу пиджака и приговаривать: "Кажись, денежки, а?"
Анекдот был в том, что почти новый манычевский пиджак был с фальшивыми карманами, то есть совершенно без карманов. Там, где у всех людей карманы, у него была только видимость. Клапана. Бывают и такие пиджаки. После нервного вспарывания подкладки тупым кабацким ножом, из пиджачных недр был извлечен червонец! Из другой же полы пиджака - прозаический рубль.
Феномен сей остался неразгадан.
В другой же раз, тоже в кабаке, собираясь домой и сматывая удлинители и шнуры, я обнаружил у колонки матерчатую черную сумку. В сумке была трехлитровая банка густой, словно масло, сметаны, и такая же банка домашнего творога. Кто пришел в кабак с этими банками, почему оставил на эстрадке, осталось неузнанным. Да мы и не узнавали. Зачем?
Находки, при желании, можно в любом месте найти. Даже в самом неожиданном.
Кто-то вспомнил, как бутылку портвейна в скверике на скамейке нашел, кто-то про кошелек с мятой трехрублевкой на автобусной остановке, кто-то байку про найденный лотерейный билет, естественно, на двадцать четвертую "Волгу". Маныч, которой с находками на "ты", рассказал про находку в коробке конфет.
- Пошел я в воскресный день прогуляться. Пивка кружечку пропустил, в магазинчик один-другой зашел, галантерею посмотрел, радиотовары, хлебца еще горячего купил, да решил по парку пройтись.
- Вот так всё и начинается, - оживился Седой. - Всякая хрень. Да-с, с хорошего и начинается.
- Денечек, как говорится, осень золотая, - продолжал Маныч. - Бабье лето. Настроение болдинское. Мечтаю о чем-то. Горбушку хрустящую отломил. К парку уже подхожу, что-то меня в аптеке привлекло, в переулке. Стою у витрины, разглядываю. А позади меня, левым ухом слышу, такой примерно разговор:
"У меня всё нормалёк там. Братан двоюродный, всё мужики свои. Уж пито-перепито. Мужики мне всегда – Санёк, чуть что – мы тут, не пропадешь. Я и попаду по-пьяни, так через два часа уже дома, еще и подвезут, понял? Свободно любому в лоб закатать могу. И ничего мне не будет".
А я, так краем уха слышу, но думаю-то о своём. О своём я думаю, о хорошем. Я расслабленный такой, всё мне по нраву сегодня. А те, что сзади, дальше базарят:
"Ну вон тому дятлу можешь?" "Которому?" "Да вон тому".
Тут меня по плечу кто-то, эге, мол. Я добродушно поворачиваюсь.
Ба-бац!!
Хуяк!
Здравствуй, асфальт!
Полежал маленько. А куда торопиться? Теперь-то уж точно некуда. Чувствую, кровушка закапала. Достал платочек, по лицу размазываю. Ну, вот тебе, ёбчика мать-то, сходил за хлебушком.
Посидел-посидел, тупо, помню, еще заметил, что каблуки на ботинках уже стоптаны совсем, в ремонт надо, встал, сумочку с хлебом с травки подобрал, да пошаркал домой, асфальт пачкая.
По тормозам рядом. Менты. Что? как? Меня на переднее сиденье, и газу по переулкам.
И, действительно, идут по дороге двое, друг за дружку держаться.
- Эти?
- Они.
Просимо до хаты, гости дорогие.
Приезжаем в отделение здешнее. Заводят этих деятелей. Распиздон, что меня приветил, так дружественно кому-то: а, мол, Вася, здорово. Меня на скамеечку у входа посадили, я кровку слизываю, а тут, буквально, еще один мент подошел. Амбалистая такая ряха. Молотобоец кубанский. Этот, мой-то, к нему с объятиями, а тот дверку в комнату открывает и заводит его. Дверку прикрыли.
Чего я здесь, думаю, Артушенька, сижу? какого доброго жду? домой надо шлепать, бодягу свинцовую на харю лепить. А то как бы самого, неровён час, на пятнадцать суток не закатали. У нас ведь как? Ягненок всегда виноват.
Слышу там, в комнате, будто шкаф упал. Выводят моего. Потускнел он что-то, не веселится больше. Расстроился что-то. Повели, руки за спину. Дежурный ко мне: "Заявление писать будете?" А чего не буду? буду. Написал.
Кособочу домой, размышляю, надо же, хороший же был день, настроение такое, а тут на тебе! Как нарочно. Не радуйся мол, свин, понапрасну.
Жена аж ахнула, когда дверь открыла. Понятное дело, я бы и сам на жопу присел: человек-человеком ушел, а является чучелин с харей расквашеной.
А по утру… Мало того, что физию по всем углам разнесло всеми цветами радуги. Губища, как у верблюда, вась-вась. Глаз грецким орехом. Нос набок, помидориной перезревшей. Рожа… Будто дети школьным глобусом в футбол гоняли. И это с одной-то плюхи!
Проходит дней там сколько-несколько.
Я на больничном, естественно. Сижу дома. Желтею потихоньку. Куда с таким телевизором?
Звонок в дверь.
Открывает моя.
Стоит какая-то баба чужая, ах-ах, так жалостиво, простите де, дурака моего, дело уголовное, и наглым буром в квартиру лезет.
Моя: "А мне какое дело? Не надо людей по голове на улице стукать. Пусть сидит. Поделом".
Эта давай рыдать в заходы. Вот, конфетки возьмите, коробку пихает. "Грильяж в шоколаде". Тут супчик-то со своей губой еле-еле цедишь, а она грильяж, видите ли, принесла, стерва. Я разозлился, губой шлепаю – уйдите сейчас же! вон отсюда! а та ни в какую, пихает эту коробку, слезы крокодильи льет. Ну моя, психованная была в это время какая-то, больная наскрозь, по психозам всяким в нервный диспансер ходила. Да забери ты эту коробку, вопит, лишь бы убралась поскорее.
В общем. Всучила она всё ж конфеты эти подарочные, еле-еле за дверь вытолкали.
Снова настроение говённое.
Я на диванчик, страдать. Добил меня этот грильяж совсем. Что, думаю, за невезенье! А тут сестра к моей зашла, та еще дура, конченая. Сели они, трясогузки, на кухне балаболить, самовар поставили чаи гонять. И конфетки так, кстати, вроде б пришлись. А чего с ними церемониться. Еще слышу и смеются, паскудины, надо мной. Хоть какая-то, от него польза, говорят. Засранки. Открывают атласную крышку с цветами первомайскими - ба! три стольничка в коробке, на конфетах. Коричневенькие. С Кремлем.
Я тут же подхватился – нервы ж всё. На пределе. Кепку, плащ, деньги схватил и - в ментовку.
Нет уж, думаю, варвары. Не получится. Не на таких, сволочуги, напали.
Залетаю в кабинет. Лейтенантик, следователь, меня увидел, ну как солнышко ясное стал. "Помирились? Вот и ладненько, вот и хорошо. Вот тут, внизу, подпишите, что претензий больше не имеете".
Эге, думаю, сколько ж тебе дали, если ты такой ласковый. Да и черт с вами!
Подписал!!
Вышел, брату с автомата звякнул, выезжай мол, Вовка, дело есть. Взял водки, шампанского, коньяка дорогущего бутылку, язык, икры, буженины, рыбы красной, фруктов разных на базаре. Самого такого, что в жизнь бы ни купил. Да зашел ещё в радиотовары и "Океан-209" взял, закордон слушать.
Дома - скатерку, сервиз достал, хрустали. Посидели существенно. Джаз по "Голосу Америки" поймали. Закусили, как цари.
А и правильно, Артушка, сделал, брат говорит. Всё равно б его отмазали. А так - деньги. Живые.
И когда, бывало, денежек в доме нету, жене, помню, говорил: "Пойти может, прогуляться, губу подставить?"
Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Вяло побросав еще с полчаса мяч, сборище потихоньку расползлось. На сегодня волейбол стал безнадежно не интересен.
Ради справедливости следует отметить, что некоторые из свидетелей драгоценной находки впоследствии не раз были замечены в том, что бестолково ныряли у берега в мутной воде, шаря руками по дну. Лица у них были жутко озабочены.
Мы же отправились в беседку, заказали пивка с доставкой и - в покерок до ужина.
Проигравшего - по ушам.
15
Однажды в теплую летнюю пору, под вечерок, когда солнышко уже завалилось и вот-вот стемнеет, мы поднялись на гору, с сокровенным запасом мокрого, и, усевшись кружком, затеяли винпозиум на тему "Вермутский многоугольник".
- Смирно. Вольно. Нали-вай! - скомандовал Седой.
- Пьем заразу, - глядя стакан на просвет, сказал я. - Пьем и пьем. Когда печенку сушить начнем? В рифму получилось.
- Некрасов.
- Давай разгонную, не томи.
Выпили, крякнули, занюхали запахами, исходящими от сковородки, что томилась на примусе.
- Винцо не в счет. Винцо и в церкви дозволяется.
- А водочка? Сладкая водочка сколько народу загубила? - ханжески-назидательно произнес Лелик.
- А спасла? Подсчитывали? Еще не известно, где плюс, а какой минус.
- Кровь очищает. Раз. Стресс долой. Два. Противогриппозное номер один - три. Морозоустойчивое - четыре. А настоечки лекарственные? На медку? Всё на спиритус вини.
- Когда Чарли Паркера в морг привезли, - сказал Маныч, - дежурный врач записал: возраст - пятьдесят-шестьдесят лет. А Паркеру было всего-то тридцать пять. Вьюнош, если разобраться.
- Это дело? - щелкнул Минька себя по кадыку.
- Виски. Ну и дрянь, конечно. Кокаинчик. Без этого никуда. А, кстати, непьющих художников нет, - продолжил Маныч. - Вообще, творческих людей у которых не стоит - тоже нет. Окромя ентого: одно пить, то еще ладно. Жизнью червяка художник жить тоже не может. Ему эмоции нужны. А когда примешь, соответственно... Сами понимаете.
- Вольному воля, а пьяному рай.
- Но и сказано: не упивайтесь вином, - поддержал тему Рисовальник. - Потому что в нем распутство, - пробасил он по-церковному.
- Нет вредных веществ, есть вредные количества.
- А мы по-маленькой. По бичуть. Зато ни дня без стопочки.
- Удовольствие должно быть не частым, - возразил Рисовальник. - Стоит заметить - хорошие вещи и встречаются не часто. Что в природе, что в жизни. Праздник должен быть праздничком. Его заслужить надо. Если хорошо поработал - в кайф хорошо отдохнуть. А если спал без просыпу шесть дней в неделю, а на седьмой принял, то голова вне всякого заболит.
- Не пей, не кушай, не дрочи.
- Если б Мусоргский не бухал? - спросил Маныч. - По пьянке ж сочинял. Достоверно известно. Да и остальные постоянно квасили. Это в наше время все кому не лень дурь употребляют. А тогда пили. Сколько запивох-то престрашенных среди гениев?
- А вот, кстати. Не знаю кто сказал, что в вине весь человек проявляется. Кто скот - тот станет скотиной, кто человек - ангелом. Значит и тут. Выпью рюмку, выпью две, прояснилось в голове.
- По канону-закону количество обычно в качество переходит.
- "Переходит". А как же. Думаешь, что оно подстегивает, ан хера - ты за ним уже бежишь. Вприпрыжку. Какое уж там... раскрепощение, творческий, тётя-мотя, стимул. Не допинг, а подпопинг. В итоге.
- Да-да. Не тебя это стимулирует, - подтвердил Рисовальник. - Не тебя.
- Ешь то, чего не хочешь, пей то, чего не любишь, и делай то, что не нравится. Помрешь здоровеньким.
- Всё мне позволительно, но не всё полезно. Всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною, - по-шаляпински вывел Рисовальник. - Я, скажу вам, пил. Да. Пил, признаюсь, запоем. Так пил, что ни дня, как ты говоришь. И пить-то особо не мог, а пил. Стакан - и под стол. Не принимал организм. Здоровый у меня организм, собака. Не принимал отраву. Как выпью, так и блюю. Трудно мне с ним пришлось, пока не дожал его. Организимус. Правда, и работал. И деньги были. А, знаете, пока у тебя бабурки есть, народу вокруг тебя вьётся... Все тебя любят! Слова какие! Талант. Гений. Ого-го! Эге-гей! Втягиваешься. Глядишь, и работать уж некогда, пить надо. Какая работа? Поддавать хочется, гулять. А денег уже нет. А не похмелишься - руки дрожат, тоже не работа. Какое-то время за старые заказы еще отдавали, долги возвращали… Опять компания, опять гудёж. Дошел до пяти бутылок водки в день.
- До пяти?
- С утра надо принять, чтобы жить, днем чтобы поддержать, а впереди ночь-ноченька. Да ведь не как у людей, а Бесконечная. Страхолюдная ноченька, жуткая. Черней туза пикей. И твоей жизни всей - ящик водки. И если ты не выпьешь - тебе же будет хуже. То есть, поезд дальше не идет, всех просят выйти из вагонов. И, пожалуй, был бы мне полный сехешфехешвар, да как-то квасил с одними. За друзей считал, задрыг. Пили на даче. Зимой. У меня уже не кровь, а сливай и поджигай, а тут поддали, ну, здорово крепко. На третий день я себя под столом нахожу. Только одни глаза лузгают. Слышу, собираются. Уходят. Один говорит: а что, его так оставим? печка не топлена, замерзнет же. А и насрать, другой отвечает, туда и дорога, он уж совсем ни на что не годен, алкашня поганая. Воздух чище будет.
- И что? Ушли?
- Допили и ушли.
- Заебись история!