Вдалеке послышались удары колотушки по медному щиту. Это шли биричи. За уличным шумом Аленка не расслышала, о чем они оповещали, но ей почему-то стало страшно, и она прижалась к плечу притихшего Карпуши.
Зато Радко чувствовал себя в этой суматохе как щука в реке. Привстав в телеге, он громко покрикивал на лошадь и, размахивая кнутом, смело погонял ее через плотное людское море.
- Куда прешь? - вдруг набросились на него мостники. - Аль очеса застило?
Один из мужиков, распалясь и крепко ругаясь, схватил лошаденку под уздцы.
- Сворачивай к Медным!..
- Но-но, покрикивай! - огрызнулся Радко.
Лошадь попятилась, и телега уперлась в лозняковый тын. Тын накренился, покачнулся; медведь, привязанный к задку, замотал головой, зарычал. Из избы выскочил хозяин-гончар. Руки его по локти были в маслянистой желтой глине.
- Тын-то не опрокиньте! - кричал он.
Пришлось слезать с телеги и разворачивать ее руками. Никитка придерживал лошадь, чтобы не дергала, Карпуша приманивал испугавшегося медведя.
Собравшиеся вокруг люди спрашивали:
- Никак, скоморохи?
- Скоморохи! - гордо отвечал Радко.
- Князей забавлять приехали?
- Бояр тешить?
- И девка ваша?!
- Ужо попотешу бояр, - благодушно заверял мужиков Радко. - Приходите заутра на торг.
- Придем.
Дальше ехали боковыми, более тихими улицами и переулками. Дорога здесь не была выстлана бревнами, как у Золотых ворот, и трясло поменьше. Зато колеса почти по ступицу проваливались в грязь.
Недолго покружив, остановились у невысокой избы, наполовину вросшей в землю. Из избы доносился гул множества голосов.
Никитка хорошо знал это место. Камнесечцы часто наведывались сюда после тяжелого трудового дня.
- Посидите, скоро вернемся, - сказал Радко, и они с Никиткой вошли в избу.
Там над узенькими оконцами плавал тяжелый медовый дух. На лавках вдоль длинных скобленых столов, заставленных ендовами, мисками с капустой и пареной репой, со щами и кашей, сидели друг подле друга мужики - бородатые, раскрасневшиеся, хмельные. Два оборванца валялись у самого порога. На одного из них чуть не наступил Никитка. Оборванец мыкнул и откатился под стол.
Радко прошел через всю избу, раздвигая тяжелые лавки, к печи, возле которой высился у большой дубовой бочки широкоплечий детина. Детина доставал черпаком из бочки мед и разливал его по ендовам.
- А, Радко приехал, - приветствовал он скомороха. - Издалека нынче?
- Из Мурома, - ответил Радко. - Ай не соскучились по игрищам?
- Времячко ноне не то, - сказал хозяин и опустил черпак в бочку. - Эй, подходи, кому меду!
На зов его никто не откликнулся.
- Жить будешь? - снова обратился он к Радку.
- Со мной еще двое. В дороге пристали…
Хозяин поглядел на Никитку, кивнул:
- Ступайте в избу, коня - во двор. Как всегда. Да вот медку испейте…
Он налил им по полной чаре. Радко принял свою с поклоном, то же сделал и Никитка. Мед был сладкий и крепкий. От выпитого скоро зашумело в голове. Хозяин, улыбаясь толстогубым ртом, налил им по второй.
За столами кричали, ругались разнузданно. Среди прочих безликих завсегдатаев избы выделялся большого роста монах в кукуле, с длинным лошадиным лицом и круглым багровым носом, торчащим из бороды, словно из пожухлой травы перезрелая земляника. Монах смеялся и кричал громче всех, откинув до локтя рукава темно-серой рясы, торжественно крестил каждую чару.
- Благословен бог, питаяй нас, - рокотал он.
- Знатные гости у тебя, - насмешливо сказал Радко хозяину.
- Куда уж знатней. Вот тот - Чурила, суждальский книжник, - махнул он черпаком в сторону монаха. - Вчерась учинил драку, замечен был. Вернется в монастырь, наложат епитимью…
Чурила обнимал тощего, подержанного мужичка, клюющего тупым, как у дрозда, носом коричневые, залитые медом доски стола, и гудел ему в самое ухо:
- Ты ведаешь? Ты знаешь?..
Мужик вздыхал, глядел на него грустными глазами.
- Иже в монастырех часто пиры творят, созывающе мужа вкупе и жены и в тех пирах друг друга преспевают, кто лучший сотворит пир, - наставлял его Чурила, - сия ревность не о бозе, но от лукавого…
Аленка с Карпушей, сидя в телеге, заждались мужиков. Те вернулись навеселе.
Смеркалось.
Радко завел телегу в неширокие ворота под дощатый навес. Здесь, на веревках, перекинутых между перекладинами, висели, прошлогодние еще, сухие березовые веники. Лошадь, задрав голову, потянулась к ним губами. Радко ударил ее ладонью по морде. Лошадь, отвернув голову, зафыркала, а Радко поднялся по шаткой лесенке на сеновал, сбросил оттуда охапку душистого сена. Маркел с Карпушей выпрягли телегу. Медведь поднялся на задние лапы и протяжно-жалобно зарычал.
- Погулять захотелось, Мишенька? - обратился к медведю Радко.
- Погулять, погулять! - обрадовался Карпуша.
- Цыц ты! - прикрикнул на него Радко. - А ну, ступай в избу.
Карпуша покорно нырнул в дверь; вслед за ним заковылял Маркел. На пороге горбун остановился и поманил за собой Аленку. Радко и Никитка вошли после всех.
Пахло овчинами. В пузатой бочке у печи доходила брага. Маркел вспрыгнул на лавку, заблеял по-овечьи.
- А ты, тетенька, с нами ночевать будешь? - спросил Карпуша, мышонком вынырнув из-за матерчатой занавески, - делившей избу на две части.
Аленка погладила его по голове.
- С вами, с вами, - сказала устало. Веки ее отяжелели, плотный воздух избы клонил ко сну.
Аленка дремала сидя, положив голову на Никиткино плечо. Она не слышала, как пришел хозяин, не почувствовала, когда Никитка уложил ее на лавку и накрыл своим полукафтаньем.
Самому Никитке никак не спалось. До света прислушивался он к бормотанью Маркела, к сонному посапыванию Аленки, покашливая, переваливался с боку на бок.
3
Во Владимире Давыдку не били. Когда боярин Захария, подобострастно улыбаясь, спросил Ярополка, что делать с пленником, тот распорядился бросить его в поруб.
Давыдку сняли с коня, рассекли путы на отекших ногах. Два молодших дружинника, насмехаясь и задирая, провели его через весь двор мимо церкви Спаса и княжеского дворца к приземистому срубу, откинули засов с двери, толкнули во мрак. Давыдка оступился, упал, но его тут же подхватили и поволокли дальше. За поворотом потайного хода зияла прикрытая деревянной решеткой дыра, из которой несло сыростью, запахом гнилого сена и человеческого навоза. Дружинники отодвинули решетку и скинули Давыдку вниз. Решетка со скрипом встала на место.
Скользя сапогами по сырому полу, Давыдка поднялся, потерся спиной о зловонную стенку.
Знал он этот поруб, хорошо знал. Еще при князе Андрее доводилось ему самому бросать сюда пленников. Место считалось гиблым, редко кто выбирался отсюда живым.
При княжеской городской усадьбе несколько таких нор. Теперь они опустели. После убийства Андрея пленников освободили. Многие из них бродят по лесным дорогам. Попадись им Давыдка - с живого снимут кожу, поджарят на медленном огне…
Когда-то и он, сбросив в яму очередного узника, как эти молодшие дружинники, уходил спокойно допивать меды на княжеском пиру. Сейчас пируют другие. Льется темное заморское вино из Андреевых заветных медуш, блюда с жареным мясом проплывают, как лодии, в обширную княжескую трапезную; гусляр, непременный завсегдатай больших торжеств, сидит перед князем, степенный, белобородый, и слагает ему льстивую песнь…
От навозного духа Давыдку тошнило, мрак отнимал остатки мужества. Знал бывший княжеский милостник - бывало и так: узники слепли, подолгу оставаясь в порубе. А если и его забудут в этой яме?.. Только вряд ли. Не насладился еще боярин Захария местью. Месть его впереди. Он еще напотешится над пленником, ох и напотешится. Сейчас Давыдка снова холоп - и только. Взял его когда-то князь Андрей в дружину, приблизил к себе, а убили Андрея - и не стало красавца дружинника Давыдки. Что задумает Захария, так тому и быть. Здесь его сила, его боярская воля…
Давыдка застонал, обессиленно забился в углу. Темнота окутала, облепила его. Она была тяжелой и вязкой, как смола.
Вдруг ему почудилось, будто в яме он не один.
- Эй, есть еще кто в порубе?
Тишина. Но Давыдка явственно расслышал чье-то прерывистое дыхание.
- Коли есть кто, не таись, - повторил он и, привстав, двинулся вдоль ямы.
Нога его ткнулась во что-то мягкое. Давыдка склонился, пошарил в темноте рукой - пальцы его утонули в густой шерсти. Испуганно отпрянул - медведь!.. Не сразу сообразил - откуда бы взяться в яме медведю?!
Потом услышал - мохнатое зашевелилось, зафыркало, зашипело по-змеиному. И только тут дошло до Давыдки, что не зверь это вовсе, а человек, что человек смеется и смех его похож на шипение…
- У, чтоб тебя! - выругался Давыдка.
Человек зашуршал соломой, загремел, как пес, железной цепью.
- Чей ты? - спросил Давыдка.
- Незнамко я, - сипло отозвалась тьма. Человек поперхнулся и закашлялся, будто и впрямь залаяла собака.
- Откудова будешь?
- Из Незнамкина…
- Ишь, - проворчал Давыдка. - Молод ты аль стар? Когда в поруб угодил?
- Когда угодил - не чел, а молод или стар - не ведаю. В порубе все мы - черви.
"Уж не мой ли узник?" - подумал Давыдка и стал припоминать, кого бросал в эту нору. Но ведь давно ли сбивали с порубов решетки, выводили на волю пленников. Отчего же этот не ушел?
Снова зашуршала в углу солома, звякнула цепь. Осипший голос запел:
А жил-был дурень,
А жил-был бабин,
Вздумал он, дурень,
На Русь гуляти,
Людей видати
Себя казати.
Отошедши, дурень,
Версту, другу,
Нашел он, дурень,
Две избы пусты,
В третьей людей нет…
Узнал Давыдка узника. По песне узнал гусляра Ивора. Вспомнил: пришел Ивор из Чернигова- в коротком скоморошьем платье, с гуслями за спиной. Он и тогда уж был не молод, и слухи о нем ходили по всей Руси. Сказывали, певал он и в Новгороде, и в Киеве. Не одной шубой был жалован с боярского плеча. Но охоч был Ивор до сладкого меду, а еще больше любил он правду, и хоть жаловали его бояре шубами, а выпроваживали из своих вотчин - собирал он народ на площадях; сказывал ему былины, в которых добрыми молодцами были крестьяне и каменщики, а дурнями - бояре да огнищане, да боярские и огнищанские сыновья.
Донесли князю Андрею о прибытии Ивора во Владимир, и повелел князь Давыдке сыскать того сказителя и привести его в Боголюбово на почестен пир.
Сыскать Ивора - дело пустяковое. Не иголка в стогу - певец на миру. Передал ему Давыдка княжескую волю. Выслушал его Ивор, упираться не стал. Дело для него привычное - петь перед князьями. Бросил он за спину гусли, сел на коня и поспешил с Давыдкой к Боголюбову. Подъезжая, подивился на славен княж-град, перекрестился на церковь да прямо с коня - в палаты.
Привел Давыдка гусляра, как и повелел князь Андрей, в большую трапезную. В трапезной накрыт стол на всю длину, на столе - яства чудесные, меды пряные, душистые вина из дальних латинских стран. Князь Андрей поглядел на певца, велел налить ему полную чашу, подождал, пока выпьет, а потом и говорит:
"Много наслышаны мы о тебе, Иворка. Сказывают, знаешь немало ты былин, да правдин, да песен свадебных и застольных. Певал ты и в Киеве, и в Чернигове, и в Ростове, и в Новгороде. Спой же и нам свои песни. А мы послушаем тебя, вспомним время богатырское да выпьем вина за твое здоровье".
Выслушав князя, сел Ивор на лавку, провел пальцами по гусельным струнам и запел об Илье Муромце:
Стал князю Илья Муромец выговаривать:
"Ты нас не кормишь, не поишь, не жалуешь.
Есть-то-пить во Киеве есть кому,
А заступить за Киев-град некому…"
Хорошо пел Ивор, мед принимал с поклоном. А когда опьянели гости, когда попадали те, что послабее, под стол, завел правдину о лыковом горе, о богатстве да о бедности, о том, что и глупый в богатстве умен, а умный в бедности - дурак. О боярах и о главном боярине сказывал Ивор, о том, что рядится он в одежды бархатны, а сердцем лют, нравом гневлив и в несправедливости своей хоть и боголюбив, а творит дела противубожеские.
А и горя, горе-гореваньица!
А в горе жить - некручинну быть.
Нагому ходить - не стыдитися, -
лихо подпевал себе Ивор.
Нахмурился князь Андрей. Брови сдвинул, пальцы запустил в бороду. Перебирает пальцами волоски, перстнями посверкивает. А как кончил Ивор, велел поднести ему самую большую чашу. И благодарил певца такими словами:
"А и хорошо сказываешь, Иворка, все нутро мне перевернул. Так сказываешь, что и подумал я: а не посидеть ли тебе в моем порубе? Поруб мой не простой - княжеской. Посидишь в порубе - сложишь песню. И кормить тебя будут вдоволь, и поить - по-княжескому. И на цепь тебя прикую - со свово медведя велю снять, - прикую на цепь княжескую. Аль не щедр князь Андрей, Иворка?.."
"Спасибо тебе, князь, на добром слове, - поклонился ему Ивор. - Полземли обошел, а щедрот таких не видывал…"
Изломали Иворовы гусли, бросили Ивора в поруб. Бросили да и забыли о нем. Не поскаредничал князь, заплатил ему сполна. Обессилел гусляр, не смог выбраться из норы, когда посбивали замки. А потом повесили на поруб новые крепкие запоры.
Давыдке боль защемила сердце. Будто и он виноват. А виноват ли? Не свою исполнял он волю. Что же до песни Иворовой, то и Давыдке она по душе. Все в ней верно - хорошая песня. Только зачем было петь ее, да еще на пиру у князя?!
Душно в порубе, смрадно. Опустился Давыдка на солому, загрустил под Иворову тихую песню. Ни звука с воли не просочится в поруб.
Так и задремал. А когда проснулся, обступили его невеселые думы. Вспомнил Заборье, Аленку, мать с кочергой у битой печи, деревянного петуха над берестяной крышей родной избы.
"Не орел ты и не сокол, - сказал он себе с сердцем, - галица худородная".
Прислушался к гомозившемуся в углу Ивору.
- Эй, старче, худо, что ли?
- Ничего, миленький, - отозвался Ивор. - Живу помаленьку. А ты, добрый молодец, как в яму угодил? Аль чего загрезил?
- С боярином счеты сводил…
Ивор захихикал, заохал. Не то проговорил, не то простонал:
- Очи свербит. Ослеп я…
- Терпи, дедушка, терпи.
4
Утром, ни свет ни заря, разбудил Аленку Никитка. Потряс ее за плечо:
- Вставай.
По избе уже ходили люди. Карпуша прыгал у печи возле незнакомой Аленке бабы - должно быть, хозяйки. Баба, охватив тряпицей горшок, вытряхивала из него в миску пареную репу с луком. Горбун Маркел строгал в углу палку - вырезывал на ней потешную голову с усами и бородой, - поглядывал в сторону печи. С улицы пришли хозяин и Радко. Хозяин ласково пригласил гостей к столу:
- Проголодались, поди?
Поели - дружно похлебали щи из общей деревянной миски, пожевали репу. Перекрестились на образа.
- Ну, мил человек, куда теперь путь наладим? - сказал Радко, сытыми глазами разглядывая Никитку с Аленкой. - По всему видать, люди вы к скоморошьему ремеслу непривычные, с нами вам не по пути.
Горбун засмеялся, провел облизанной ложкой по бороденке.
- Беглые они, дяденька, - проскрипел, будто по дереву деревом. - Им и податься-то некуда.
Никитка осадил его взглядом.
- Дело у нас во Владимире, - сказал он.
- Ну, коли дело, - кивнул Радко. - А то приходите на позорище. Ежели ночлега не найдете, изба знаете где. Примем, не спросим, кто такие.
- Спасибо, добрые люди, - поклонился Никита скомороху. Поклонился и хозяину.
Аленка тоже поклонилась:
- Спасибо за хлеб-соль.
Карпуша, любовно заглядывая Аленке в глаза, проводил их до порога. Радко сказал с теплотой в голосе:
- Ишь как малец привязался. Возвращайтесь.
Перекинув суму через плечо, Никитка зашагал по дороге обратно к Медным воротам. Город знал он хорошо - не заблудится. Аленка едва поспевала за ним. Маленько покружив по узким и грязным переулкам, они вышли к площади.
Это было самое высокое и чистое место в городе. Улицы выстланы бревнышками, терема новые, с узорчатыми крылечками и охлупами. Над теремами золотились церковные купола, а за ними высился Успенский собор, у белокаменных Золотых ворот виднелся княжий дворец - деревянный, резной, будто пряничный.
Аленка остановилась, дернула Никитку за рукав.
- Красота-то какая-я!
- Красота! - разъяснились радостью и тут же померкли Никиткины широко раскрытые глаза. - Только нынче в оба гляди, как бы чего не разорили… Вишь, бояре с утра пируют.
На высоком крыльце княжеского терема появился пьяный дружинник. Из окон подворотной избы нестройно доносились песни.
- Идем быстрее, - подтолкнул Аленку Никитка. - Не ровен час, остановят.
Они пересекли площадь и нырнули в густую, несмотря на ранний час, толпу, растекшуюся от Ивановских до Серебряных ворот. Шли недолго.
Никитка свернул в переулок, уверенно постучал в чьи-то ворота.
- Это кто там такой резвый? - спросил со двора молодой женский голос.
- Калика, голубица. К отцу Левонтию с гостинцем, - шутливо отозвался Никитка. Аленке шепнул: - Антонина, Левонтьева дочь.
Звякнули запоры. Калитка приоткрылась, и в проеме показалась простоволосая голова девушки с продолговатым лицом - востроносеньким, свеженьким, с ямочками на пухлых щеках.
- Ники-итка! - удивленно и обрадованно пропела девушка.
Никитка ступил во двор, увлекая за собой Аленку.
- А это кто такая? - спросила Антонина, разглядывая девушку.
- Аленка. Из Заборья она. Ну, пущай. Отец-то где? - перебил ее Никитка.
Бывал он у Левонтия запросто. Знал хорошо Антонину - говорливая девка, страсть как любит почесать язык.
Они поднялись на крыльцо. В светлой горенке, набросив на плечи суконную однорядку, сидел рыжебородый мужик. На столе перед ним лежала толстая книга, каких Аленка еще в жизни не видывала, стояли ендова и чара. Мужик прихлебывал из чары и читал книгу. Когда вошли Никитка с Аленкой, он поднял на них отекшие усталые глаза, жиденькие брови его вскинулись.
- Вот так гость!
Однорядка соскользнула с плеч. Левонтий выбрался из-за стола и обнял парня. С мягкой улыбкой поглядел на Аленку:
- А девка из чьих будет?
- Не спрашивай, Левонтий, - замялся Никитка. - Трудно все-то сразу сказать-рассказать. Зовут ее Аленкой. Из Заборья она, Андреева милостника Давыдки сестра.
- Уж не гонятся ли за тобой? Не прячешься ли? - тревожно спросил Левонтий.
- И это есть. Прошли мы от Заборья не малый путь. Устали. В город со скоморохами въехали. Должно, никто не признал.
Левонтий окликнул вертевшуюся поблизости дочь:
- Ты, Антонина, на стол накрывай, а гости пусть с дороги умоются.
Он достал с полки чистый убрусец, протянул Аленке.
За столом беседа потекла живее. Никитка рассказал мастеру о своих скитаниях, обо всем, что случилось в Заборье. Аленка, слушая его, погрустнела. Она снова - в который уже раз - представила себе и княжий шатер на холме, и пожар, и вступившегося за нее Давыдку, и мать в охваченной огнем избе.