Великий князь прервал свое расхаживание по кабинету, остановился около Шувалова. Донеслись слова: - Она ужасно упряма.
Фике подхватила эту реплику. Как опытный фехтовальщик, она обернулась к мужу, напала на него:
- Ваше высочество, если вы говорите обо мне, то здесь, в присутствии ее величества, я должна сказать, что я лишь зла на тех, кто подбивает вас на несправедливые поступки. Да, я стала упряма, потому что та моя угодливость, которую я соблюдала по отношению к вам все время, вызывала в вас лишь одну неприязнь…
Наступило молчание. Императрица сидела, прикрыв глаза рукой от ярких свеч. Великий князь и Шувалов говорили теперь про связь Бестужева со Штембке… Так как это не касалось Фике, то она стояла молча, перебирая на груди черные кружева. Наконец императрица подняла на нее глаза:
- Как же ты смела отдавать приказания Апраксину? Останавливать армию в наступлении?
- Я? Приказания? Никогда в жизни… Мне и в голову никогда не приходило делать это.
- Вон на туалете твои письма. А тебе было запрещено писать ему…
- Вот это правда. За это простите меня, ваше величество. Но в письмах моих приказов нет. Я писала только, что в Петербурге говорят о нем.
- Зачем ты это делала?
- Я любила старика. Принимала в нем участие. Это было одно письмо. А в двух других я поздравляла его с рождением дочери да с Новым годом. Вот и все!
- Бестужев говорит, что были еще письма…
- Он бессовестно лжет. Он обманывает вас, ваше величество!
- Тогда я прикажу пытать его…
- Ваша воля, ваше величество. Но было только три моих письма…
Разговор продолжался больше полутора часов. Стал говорить великий князь. Он нападал на жену, но говорил глупо, ненаходчиво. И каждое его слово Фике парировала спокойно, с выдержкой, с достоинством.
Утомленная царица в конце концов зевнула. Увидя, что великий князь и Шувалов разговаривают между собой, она, взглянув с доброй улыбкой на Фике, сказала:
- Нам надо поговорить с тобой… Не так!
И сделала движение головой в сторону свидетелей.
- Наедине! - прошептала она.
Прием кончился.
Они будут разговаривать наедине!.. Радость, гордость удачи заливали душу Фике, когда она возвращалась к себе опять по темным анфиладам дворца.
С наслаждением разделась, сбросила с себя жесткое платье, легла. Раскрылась дверь, явился опять Александр Шувалов и, став у постели, вытаращил на нее глаза:
- Императрица шлет свой привет вашему высочеству. Она будет разговаривать с вами наедине…
Фике рассыпалась в благодарностях, в комплиментах государыне. А через несколько дней ей передали и выводы, которые царица сделала после их беседы:
- Великая княгиня очень умна, а великий князь - дурак.
И у Фике, впервые за много времени, появилась на губах улыбка, твердо сжались губы:
"Это - победа!".
Пусть после этого свидания были еще арестованы у Фике две ее камер-фрау, пусть граф Брокдорф продолжал дуть великому князю в уши, что "змею нужно раздавить", пусть сам великий князь только того и ждал, что вот-вот Екатерину вышлют домой, в Германию, а он женится на Лизке Воронцовой, - положение Фике, несомненно, укреплялось: сам канцлер Воронцов уговаривает ее не уезжать из России.
Фаворит императрицы Шувалов шепчет ей:
- Все будет так, как вы желаете!
И в письме к арестованному Елагину, которому она посылает 300 червонцев, Фике пишет:
"Я еще в горести, но надежду уже имею".
Следствие над Бестужевым было окончено только в в 1759 году. В приговоре он был назван "обманщиком", "изменником", "злодеем" и приговорен к смертной казни. Но Алексея Петровича не казнили, а лишь сослали в его подмосковное имение Горетово, где он и выжидал дальнейших событий. Выслали тоже и ювелира Бернарди и Елагина - в Казань, Ададурова - в Оренбург, Штембке - в Германию.
Из всей компании этой уцелела только одна Фике - ее мир с императрицей Елизаветой был уже заключен. При втором свидании наедине великой княгине оставалось только поклясться на иконе, что она послала Апраксину всего лишь три письма, что для нее не составило никакого затруднения.
Следствие над Апраксиным все тянулось и тянулось, пока наконец, испуганный предстоящей пыткой, он уже под осень не умер от паралича сердца. Фельдмаршала похоронили как преступника, безо всяких воинских почестей.
А война продолжалась. На карте стояло само существование Пруссии, а следовательно, ее будущая история. Король Прусский счастливо бил французов, австрийцев, саксонцев, но хваленая армия Фридриха никак не могла рассчитывать на победу при столкновении с русскими.
- Русского мало пробить пулей, - говорил сам Фридрих. - Его надо ещё свалить!
"С русскими ничего я не могу поделать! - пишет он своему посланнику в Лондон. - Только одно меня убеждает: меня информировали, что императрица Елизавета опасно больна. О, если бы она умерла! Это могло бы повести к полной перемене политики… Кроме такой случайности - мне рассчитывать не на что…"
Но смерти императрицы все еще нет, и Вилим Вилимович граф Фермор, несмотря на все затяжки, отдает снова приказ - идти в Пруссию, делать летнюю кампанию 1759 года.
Глава 8. Берлин взят!
Жаркое июльское солнце палит нещадно с бледно-синего неба. Ни облачка. На полях шапками сидят закопченные хлеба. Золотая пожня, дубовые леса. Над ними от жары струится стеклянно-слоистое марево. Красная черепица частых деревень, торчат острые колокольни… Бурым, черным облаком нависла пыль над дорогой, в пыли, словно молнии в туче, блещут штыки, амуниция, пряжки, давит выкладка в ранце, тяжело кремневое ружьё. Трудно дышать от пыли, от поту, от запахов тела, кожи, прелых портянок. Башмаки набивают ноги. Рубленый шаг пехоты. Дробный топот кавалерии. Грохот пушек. На версты растянулась походная колонна. Зеленые мундиры, треугольные шляпы, медные кивера. Русская армия идет в Пруссию. На реку Одер.
На Франкфурт-на-Одере.
На Берлин…
То там, то тут всплывает над колонной солдатская песня и, поплавав в знойном воздухе, никнет от жары. Надо врага найти, а его поймаешь? Пруссия-то велика. Стали подходить к реке Одер. Посвежело, люди, кони повеселели. Блеснула стальная гладь, кое-где подернутая синей рябью. Камыш гнется к воде. Стрекозы летают, кувшинки цветут, ивы качаются, а за рекой напротив опять колокольни, дома, крыши - там прусская крепость Кюстрин.
Унтер-офицер Архангелогородского полка Куроптев Феофан идет бодро, молодцевато, как храброму, расторопному и доброму солдату надлежит. Служака! При Гросс-Егерсдорфе отличился. Как с пруссаком на штыках дрался, сколько их побил… И от ран выжил.
- Братцы! - говорит он взводу. - Вся она крепость-то, эвонна какая! Надо думать, будем под той крепостью сидеть!
Скоро русские пушки стали бить по крепости, дымными белыми дугами понеслись туда ядра да брандскугели, в городе, в крепости загорелись дома, видать огонь желтый, черный дым выворачивает клубами, все закрывает - и огонь, и колокольни…
Феофан Куроптев смотрит на крепость, улыбается, усы крутит. Вот-де так и Берлин заберем, короля ихнего оттуда выгоним… Замирение будет правильное… В Россию вобрат пойдем и оттуда пруссака выгоним… Хорошо будет дома-то…. Только вот как с хозяйством - на помещика придется, работать…
Словно в бубен бьют пушки, грохот их слышен за Одером. К Одеру, на медные пушечные голоса, широким шагом спешат к Кюстрину голубые колонны пруссаков с самим Фридрихом-королем… Он на коне, в треуголке, с бантом в косе, нос длинный, глаз острый. И тоже над прусскими колоннами висит пыль, тоже пахнет пылью, табаком, сукном. Скрипят обозы, гремит артиллерия… Московитов нужно отогнать…
Русские разъезды скоро донесли - немцы, однако, переправляются на правый берег Одера, чтобы, зайдя с юга, окружить русскую осадную армию с тылу. И Фермор отдал приказ по армии:
- Отходить!
Теперь пошли вобрат. На восток. Ночью, на биваке, у огня Феофан Куроптев, покуривая трубочку да почесываясь под мышками - одолели, проклятые! - говорил своим молодым:
- Одно помни - иди, куда прикажут, а делай, как совесть твоя велит. Вчерась мы у Кюстрина-крепости стояли, а нынче - вона где… У деревни - как ее… Цорндорф, што ли…
На небе звезды, на земле солдатских костров не меньше, кругом-то сушняк! К картошке тоже солдаты уж приспособились: напекут в золе - у, хороша! Поле большое, посредине деревня Цорндорф. С правой руки - овраг, за ним лес. С тылу - тоже лес да речка небольшая, светлая, Митцель зовется. Солдаты там до ночи почитай, слышно, купаются. С левой руки - опять лес. На юг - открытое поле широкое.
На поле этом миниховским порядком - кареем - железным четырехугольником стали полки, обозы внутри, да конница там же. Ночь переночевали, а на заре по трем пушкам стали строиться в ордер-баталии. В две линии.
Поднялось солнце высоко уж над деревней - наступают пруссаки. Тоже в две линии. И первый удар навел король Прусский на правый наш фланг… Да пошли тут у пруссаков молодые полки, недавно навербованные Фридрихом. Как ударили по ним шестьдесят русских пушек, да пошли крошить - не выдержали пруссаки, бросились назад, русские за ними. "Ура!" гремит. Выскочила русская конница. Но как только русская пехота из ордер-баталии двинулась вперед, справа ударила во фланг через овраг конница прусского генерала Зейдлица, марш-маршем. Восемнадцать эскадронов гусар да пять кирасир… Сбили пруссаки русскую кавалерию, бросились за нею, и три эскадрона прусской гвардий короля да пять эскадронов жандармов врубились в русскую пехоту…
Пехота - не сдала. Не дрогнула. И архангелогородцы геройски дрались опять с немцами, а между них - Феофан Куроптев, туляк, господ Левашовых. Бились здесь русские солдаты-пехотинцы с кавалерией, как прадеды их новгородцы дрались с крестоносцами на Чудском озере. Стала наша пехота как стена, удержала кавалерию грудь с грудью. Люди и кони в одно сбивались; штык дрался против сабли. Кони взвивались на дыбы, рушились навзничь, давили своих всадников. Удары сабель отсекали русским руки со штыками, вдоль которых текла кровь, а штыки сбрасывали немецких всадников с седел, как вилы сбрасывают с воза снопы. Каменной стеной стали здесь русские, дралась здесь сила их оскорбленной ненависти к старым хитрым поработителям. И только когда на карьере с громом, в облаках пыли, врубились в русские линии двадцать пять эскадронов Мориса, герцога Ангальтского, - только тогда сдали русские полки… Кто уцелел от прусской сабли, от конских копыт - по приказу стали отходить, отбиваясь, на мост через речку ту самую - Митцель. Да за той речкой набежали отступавшие солдаты наши на свои обозы, на бочки с водкой, разбили их, перепились в доску под жарким августовским солнцем. И скоро лежали они между бочек такие же неподвижные, как и те их товарищи, что навсегда пали у деревни Цорндорф.
Под Цорндорфом лежал в смятых, пыльных, кровавых кустах и Феофан Куроптев, туляк, крепостной господ Левашовых. Он первым бросился навстречу прусской коннице, его сшиб конь самого генерала Зейдлица, копытом раздробил, ему бедро, умчался вперед… Лежал, раскинув врозь руки, солнце пылало ему в глаза красным сквозь закрытые веки, грудь дышала тяжело, и огненно болела правая нога… "Что-то теперь в Левашовке?" - тоскливо думал Куроптев.
Было уже за полдень, а дрались с утра, и сражение не было еще решено. Еще стояли в ордер-баталии стройная середина и левый фланг русских полков.
В три часа дня начал король Прусский "вторую битву за Цорндорф". Правый флаг пруссаков, пошел на левый фланг русских войск, и здесь русская конница ударом во фланг смяла атакующие прусские полки. И опять на русскую пехоту бросился в конную атаку генерал Зейдлиц уже с шестьюдесятью одним эскадроном, в двенадцати местах прорвал русские линии. Но и тут не сдала "царица полей" - русская пехота, и снова русский пехотинец и русский штык дрались грудь с грудью против прусского всадника, коня и сабли.
Только к вечеру пруссакам удалось несколько попятить русских к оврагу, но уже десять часов прошло подряд, как кипел рукопашный бой, уже противники так устали, что само собой вышло перемирие. И русские и пруссаки уснули тут же, на поле сражения, среди трупов, человеческих и конских, вздувшихся от нестерпимого зноя, среди криков, стонов раненых, среди молчания мертвецов.
Двадцать тысяч человек потерял в этом бою Фермор, и наутро, подобрав раненых, отошел с поля, поставил вагенбург у Клена, отдохнул три дня и стал отходить на зимние квартиры в Польшу, пусть и приказано было идти в Бранденбургию.
Фермор хитро обошел затруднение, на котором срезался Апраксин: под Цорндорфом он ни проиграл, ни выиграл сражения! Но то, что он ушел в Польшу, опять вызвало нарекания в Петербурге:
- Король Прусский снова имел свободные руки и взялся за союзников!
Пришла зима, январские снега завалили Петербург по пояс, белыми пологами застлали ледяную Неву, соборы, дворцы, Петропавловскую крепость. На полозьях с визгом неслась по Невскому карета главнокомандующего графа Фермора.
Фермор лично примчался в Петербург от армии разведать, чем пахнет, чтобы не ошибиться, не прозевать бы игры… Побывал он и у великого канцлера Воронцова, и у Шуваловых, и у Разумовского, всюду справляясь, как здоровье императрицы.
Новости были. Новый английский посланник Кейт уже нащупывал почву для переговоров о мире…
Однако Фермор получил тогда следующий указ императрицы, где сказано было ясно:
"Никаких предложений главнокомандующему от короля Прусского не принимать, наперед об них не донеся в Петербург. Военных действий никак не прекращать. Не в опасных негоциациях, а только лишь в сраженьях прочный и честный мир добывается".
Фермор вернулся к армии, но в мае его сняли и главнокомандующим стал генерал-аншеф граф Салтыков Петр Семенович, маленький тихий старичок в скромном кафтане, большой любитель псовой охоты.
Тихий старичок, однако, не боялся воевать и имел на все свои собственные мнения. Вступив на летнюю кампанию в Пруссию, русские войска, как и приказано было в директиве, пошли на соединение с силами австрийского главнокомандующего графа Дауна. Тот, однако, опоздал на условленное место. Тогда Салтыков взял направление прямо на запад, и 20 июля генерал Вильбоа с авангардом занял Франкфурт-на-Одере. Туда к нему поспешил австрийский генерал Лаудон, азатем подошел и сам Салтыков.
Русский главнокомандующий теперь поставил объединенной армии прямую задачу: овладеть главной берлогой врага - Берлином.
Командовать этой операцией приказано молодому герою боя при Гросс-Егерсдорфе - графу Румянцеву. Однако у короля Прусского всюду были шпионы, он прознал про этот план и бросился навстречу русским, к Берлину: надо было спасать столицу.
Русские, оставив Франкфурт, снова отошли за Одер, заняли позиции при деревне Кунерсдорф. Позиция, выбранная Салтыковым, тянулась по невысокому хребту холмов - длиной около пяти верст, шириной около одной. Хребет лег с запада на восток. Одним концом он уперся в реку Одер, другим - в деревню Кунерсдорф. В хребте этом было три вершины повыше - горы Юденберг, Шпицберг да Мюльберг, промеж них - овраги. Горы русские солдаты укрепили шанцами, на горах поставили батареи - пушки и шуваловские гаубицы.
Король Прусский с долгого форсированного перехода сосредоточил свои части в лесу, к северу от хребта, и оттуда немедленно на гору Мюльберг двинул восемь батальонов гренадер. Пруссаки шли как на параде, с развернутыми знаменами, с музыкой, печатая шаг. Пять русских батарей с горы Мюльберг открыли по ним огонь, однако пруссаки быстро достигли мертвого пространства. Только когда батальоны были уже в ста шагах от окопов - по ним брызнула русская картечь… Прусские гренадеры прорвались сквозь чугунный дождь, бросились в штыки, выбили русских защитников из окопов и в десять минут захватили до семидесяти пушек.
Король бросил было вперед кавалерию, чтобы преследовать отходящих русских, но кавалерия застряла в лесу: там оказалось множество прудов и речек, чего заранее не разведали. Мало оказалось у пруссаков и пушек. А русская артиллерия со Шпицберга взяла теперь Мюльберг под прицельный огонь.
Король приказал тогда взять и Шпицберг. Гренадерам для этого пришлось преодолевать глубокий овраг между Мюльбергом и Шпицбергом, а он тоже был не разведан. И по атакующей прусской пехоте, лезущей почти по отвесным стенкам, била и русская картечь, и каждая ружейная пуля находила тут свою цель: овраг этот был всего в 60 шагов ширины.
Колонна принца Вюртембергского пыталась было обойти овраг, чтобы ударить во фланг русским защитникам Шпицберга, русская артиллерия разгромила колонну, отбила все атаки. Напрасно генерал Путцкаммер бросился на гору в конную атаку с гусарами - атака захлебнулась, генерал был убит. В безуспешной конной атаке был ранен и генерал Зейдлиц…
Напротив того, конная атака союзного австрийского генерала Лаудона была успешна: направленная в тыл наступавшим пруссакам, она опрокинула их, паника охватила прусские ряды. Пруссаки обезумели, все бежало… На узком мосту через речку на пути прусского бегства столпилась пехота, ее давили кавалерия, артиллерия. Русские теперь уже не в десять минут, а в одно мгновение забрали 165 пушек… Никогда еще за время своего существования прусская армия не знавала такого разгрома.
Король Фридрих Великий был потрясен. Смят. Подавлен. После того как гренадеры захватили гору Мюльберг, он был уверен, что выиграл бой. Он уже отправил в Берлин хвастливые пышные реляции. Он сам бросался в самые опасные места, но спасти положения не мог. Два коня были убиты под ним, его мундир и плащ пробиты пулями, от тяжелого ранения в бедро его спас только золотой пенал с пером и чернильницей, который был у него в кармане, - пуля отскочила от него…
- Все пропало! Все пропало! - истерически кричал король Фридрих, когда его окружала уже русская кавалерия. - Притвиц, Притвиц, спасай короля! Я погибаю! Почему для меня не нашлось ядра?
И следующую "самую тяжелую в его жизни" ночь король провел в маленькой деревенской гостинице. За пивным дубовым столом при свете огарка он в отчаянии лихорадочно строчил в Берлин своему министру графу Финкенштейну:
"Все гибнет. Из сорока восьми тысяч солдат, которые я имел сегодня утром, у меня едва ли наберется три тысячи… Все бежит… Все мои возможности исчерпаны до дна. Больше у меня ничего нет… Не выдержали солдаты - они были на ногах подряд третий день, пошли в бой прямо после девятичасового марша. Русские возьмут теперь Берлин. Нет, я не переживу этого. Я покончу с собой… Прощай, прощай навсегда!"
Петербург пышно праздновал эту победу, торжествовала вся Россия. Гремели пушечные салюты, звонили колокола, пели молебны. Армии было выдано полугодовое жалованье не в зачет.
Больная, уже не покидавшая почти своих покоев Елизавета Петровна горько плакала - жалела своих солдат, которых под Кунерсдорфом было убито 2614 да ранено 10 864… Русская армия после этой победы стала на зимние квартиры уже в Пруссии, на берегах реки Одера.
Но тихий старичок Салтыков оказался очень неуживчив с союзными австрийцами.
- Они хотят нашими руками жар загребать! - говорил он. - Они прячутся за нашей спиной! Австрийцы нас сюда и позвали, чтобы губить… Русские-де пусть дерутся, а они за нашей спиной будут делать диверсии. Нет, эдак не будет!