Посреди большой палаты стоял сам великий князь Иван Васильевич - в епанче, в колпаке, за ним ближние люди. Придерживая левой рукой у груди золотой крест, великий князь коснулся пальцами правой руки ковра и, поднявшись, спросил бестрепетным голосом:
- Великий царь наш Белой Орды Ахмат по здорову ль? Московский толмач перевел враз эти короткие слова, и в ответ взрывом посыпалась гортанная, трубная речь царева посла. Садык-Асаф смотрел прямо в лицо великому князю, и его бороденка дергалась в лад речи:
- Ахмат, великий царь Белой Орды, приказал сказывать тебе, князю Московскому, улуснику нашему, так:
"Ты, князь великий, улусник мой! Ты сидишь на княженьи твоем после отца твоего Василья по моей воле, а старый обычай ломаешь да ко мне, царю твоему, не приходишь. И послов ко мне своих не шлешь, и даров ко мне не несут твои люди. И ясак ты мне, царю твоему, за многие годы не дал. И, послам моим в том отказывая, да и их послов старым обычаем не встречал, не чтил сана их… И вот тебе, улуснику моему, великому князю Ивану, мое, царя Белой Орды, слово: Послал я к тебе моего посла ездящего Садык-Асафа с басмою, чтобы тот посол все дани и выходы за прошлое взял бы. И чтобы ты, те дани и выходы собравши, сам бы их ко мне на Поле привез бы либо сына своего прислал. И тогда я тебя, великого князя Ивана, улусника моего, пожалую… А повеления моего не исполнишь, то приду тогда я, царь Ахмат, к тебе на Москву, пленю всю землю твою, и тебе тогда быть у меня рабом".
Посол замолчал. Немного погодя замолчал и толмач, слышно было только тяжелое дыхание стоявшей на коленях московской встречи. Русские и татаре все смотрели на Ивана Васильевича, бледного, как плат, черные глаза его уперлись в лицо посла.
Помолчав, пожевав губами, царев посол стал сказывать дальше:
- А заутра я, царев посол, буду к тебе, и ты бы, княже великий, улусник наш, учинил бы встречу царской басме старым большим обычаем и мне бы тогда ответил как все, что надо, сделаешь…
Посол повернулся и стремительно пошел прочь из палаты, а за ним, толкаясь, цепляясь друг за друга саадаками, саблями, бросились все татаре, разобрали коней, уселись в седлах высоко и, труся, поехали из Кремля за Москва-реку, на Ордынку, в свое подворье.
Князь Московский Иван Васильевич молча проводил посольство до крыльца и, когда царев посол, отъезжая, высоко поднял в правой руке свою нагайку, низко поклонился ему в пояс. Проводив, великий князь прошел сразу на половину матери своей Марьи Васильевны, принявшей тогда уже постриг под именем инокини Марфы, за ним с тихим ропотом валили встревоженные князья и бояре. Все уселись вдоль стен на лавки, устланные красными полавошниками. Молчали.
В сенях раздались тяжелые, спешащие шаги, и в палату вступила Софья Фоминишна. Бледная, поклонившись поясным поклоном супругу, она села в свое кресло.
- Князья и бояре! - сказал негромко Иван Васильевич. - Вы всё сами слышали… Как учиним теперь? Как будем Орду держать?
Сам Иван Васильевич не был захвачен врасплох татарским требованием: он знал - Садык-Асаф едет на Москву гневен. Однако все ближние люди великокняжьей избы волновались, им мстились уже страшные образы былых ханских нашествий… Снова скачут, бесчисленные конники, слыщится скрип телег, арб, рев быков, верблюдов, ржанье коней, дым от костров, окруживших города… Кровь, убийства, насилия. И снова тянутся бесконечные толпы истомленных русских пленников, угоняемых в рабство!..
И это тогда, когда Москва включила в свою державу и Новгород, и Псков! А если Ахмат-царь того гляди двинет на Москву свои отряды? Конечно - война, но война всегда риск - кто кого? А ведь у молодой Москвы дома и за рубежом немало врагов. Да и круль польский Казимир дружит с Ахмат-царем и не в ладах с Москвой из-за Новгорода. А что если Литва ударит с запада, когда царь Ахмат нажмет с востока? Что при таком положении будет делать Новгород? А ну как он ударит с севера в спину Москвы?
Не все ладно и в самом княжьем семействе. Как ни легка казалась рука Ивана Васильевича, а оборачивалась она тяжелой: стлал он мягко, да спать было жестко. Два его родных брата - Андрей да Борис - довольны им не были: Иван, взявши Новгород под Москву, им ничего не пожаловал, ничем их не отблагодарил. И теперь, в такой трудный час, будут ли они задарма подставлять головы за него? Или нужно им с чужого пира похмелье?
Иван Васильевич сидел в высоком кресле с двуглавым Софьиным орлом на спинке, ждал, когда заговорят. Инокиня Марфа взглядывала то на сына, то на сноху, не выдержала и, трясясь от волнения, маша руками, заговорила первой:
- Сыне мой, княже великий! Вспомни отца твоего, великого князя Василья! Ведь его схватили тогда в бою. Да где тебе помнить - ты тогда по пятому годочку был… Ох, схватили, схватили его, проклятые коноеды, да из Ефимьева монастыря мне его нательный крест и шлют… Выкупай-де! Порядился тогда отец твой Василий с Улу-Махаметом-царем, и заплатили мы выкуп великий. Ну и отпустили они отца… Вот тебе и повоевал… Трудно, сынок, воевать-то! Ты бы и теперь, князь великий, так же сделал… Хорошо - широко, да поуже - не хуже! Откупись от них, сынок, ну их! А как ты, князь, во всем волен, так делай, как тебе бог на душу положит…
Она залилась слезами, тучное ее тело затряслось под черной манатьей.
Бояре пришли в волнение.
- Так оно, так и есть! - загудели густые голоса. - Правду сказывает старица - мать твоя! Что делать-то? Счастья военного пытать? Так неверное оно, счастье-то! Лучше так. Потихоньку-то эдак лучше. Сердце-то, оно рвется, так держать его надо, сердце-то. Держать!..
Особенно горячились два князя - Ощёра Иван Васильевич да Мамона Григорий Андреевич. Большие, брюхатые, волосатые, оба сребролюбцы, они стояли друг против друга в цветных шубах и, махая толстыми руками, кричали густо:
- Не тебе драться-то с ним, великий княже, с окаянным царем! Пес с ним! Лучше дай откуп, да и все заплати чего в дань недодано… Доправим с людей! Вестимо, ордынский царь-то видит - мы богатеем, ну ему и обидно. Обидно! А с сильным человеком делись, чтобы он не обижался. Пошли дары-поминки к нему добрые да послов в Орду, как велит, все и замирится. Господь поможет! Плачивали ведь старые князья дань, ничего-о-о! А ну как бежать с Москвы придется… А куда-а?! А этак - что бог даст…
Софья, уперев глаза в красное сукно на полу, слушала взволнованные голоса. Ах, как все это знакомо! Не так ли чуть-чуть не сгубил все свое царство царь Юстиниан, когда оно было потрясено восстанием Голубых и Зеленых? И разве не поддержала его тогда царица Феодора? Она, она, Софья, тоже должна помочь супругу!
Поднявшись с кресел, великая княгиня Софья Фоминишна перекрестилась и заговорила твердо: - Великий князь Московский, супруг мой! Что сотворишь? Куда побежишь? Отец мой, Фома, деспот Морейский, отечество покинул… В Рим побежал… Но не сама ли и я отказала в браке многим сильным рыцарям - и князьям и королям, чтобы быть тебе супругой? Не на то, чтобы стать нам с тобой вместе данниками татарскими, да и детям моим царского роду!.. Девять годов ты не плачивал дани татарской - или затем, чтобы заплатить за все время? Заплатишь ты ее разве честью своей! У тебя есть сильная рать, города иные и князья помогут, бог тебе во всем помогал! Что ж слушать тех, кто должны быть твоими верными слугами да исполнять то, что ты им укажешь? Что грозит тебе? Хоть смерть! Так ты же знаешь - смертными мы родились на свет. А я же молю бога об одном лишь: чтоб никто не увидел бы меня до самого смертного моего часа без этой диадимы, без этого пурпура… "Бежать!" - кричат бояре. Нет! Я не побегу! Куда бежать? Разве есть другое место, кроме своего могучего отечества? Не побегу никуда, потому что трон московский будет для меня лучшей могилой, а пурпур мой - достойный мой саван, если и погибнуть придется!
И Софья Фоминишна обвела лица бородатых советников гордым взором… Какая тяжесть давила ее плечи! Какой огонь должна была вдохнуть в эти смутные души, чтобы задрожали они животворным трепетом, достойным их великой земли! Смелые они люди, в бою крепки, да трудны для них испытанья на распутьях: не знают, куда брести - семо ли, овамо ли?
Молчание палаты наполнил мощный звон с нового Успенского собора. "Или так и бросить все это, что задумано, все, что начало уже делаться? - будто спрашивал он. - Упасть духом в час смертного решения? Предать великое дело всей земли?"
Великий князь поднялся с места, перекрестился, поклонился матери и твердо выговорил:
- Завтра будет так, как я скажу. Одно знайте - прошлому не бывать. Волны бьют в камень, и камням от того ничего не делается, а волны рассыпаются в пену… Так и будет с врагами Москвы!
Наутро, царев посол Садык-Асаф появился у великокняжьего дворца со своими приставами, но встреча тут была уж иной. Посол спешился на красное сукно и, приняв в обе руки ларец с ханской басмой, на своих кривых ногах конника легко двинулся по ступенькам. Вступив в бревенчатую палату, посол увидал, что на этот раз бояре и князья, духовенство и жильцы стоят в глубине, по стенам, а великий князь Иван сидит в кресле в епанче и в Мономаховой греческой шапке, увенчанной крестом из самоцветов. Никто не пал встречу на колени, не встал и великий князь.
Посол царев двинулся к Ивану Васильевичу, стал перед державным креслом. Свита посла, что овцы, сбилась тесно, чуя грозу. Иван Васильевич разом поднялся и без встречи бурно шагнул вперед с орленых кресел.
Посол поднял было ханскую грамоту высоко, протянул ее Ивану Васильевичу, но великий князь схватил грамоту, плюнул на нее, с треском разорвал, бросил лоскутья на землю. Выхватил из рук шатнувшегося восточного вельможи его цареву басму, распахнул ларец и, вытряхнув воск наземь, растоптал каблуком своего пурпурного сапога.
- Улусник царев! - визжал посол. - Что творишь? Или смерти хочешь? Великий царь Орды…
Но уже грозно гремел свободный голос Москвы:
- Старик! Пойдешь к своему господину - скажешь ему, что он, нечестивец, должен забыть свое безумье. Ни даней, ни выходов Москва не платит!.. Ему, хану, меня, великого князя, не видать! Русия - не мене той Орды, а боле. А хочет он нам грозить, то пусть знает, что мы рады принять боевые труды великие и, уповая на бога, обороним и землю свою и на ней все христьянство. Пойдешь в Орду ты, старик, один, говорю - один, а остальных взять! Схватить всех!
Жильцы ринулись вперед, сверкнули и звякнули сабли, возня, стоны, хрипы, раздались крики, сплелся в палате тесный клубок тел; и все скоро было кончено - послы перебиты. Татарское подворье на Ордынке было разгромлено прискакавшим великокняжьим отрядом под ликующие крики москвичей. Сожжено… Солнце, весна, крики толпы, дым и пламя пожара, звоны колоколов - все сливалось, в один великий могучий гул…
А в великокняжьей избе ближние люди переживали переходы от радости к отчаянию. Не верили они очам! Боялись нового. Боялись старого. Рушились вековые навыки, устоявшиеся за века владычества степи… Теперь ведь не вокруг Кремля приходилось ломать избы на 109 сажен, а надо было расчищать вокруг русской земли Великий Луг, Дикое поле, освобождать степь, идти туда по Волге, за Волгу, на восток, на полдень, выжигать гнезда темного рабского прошлого, широко разворачивать русскую землю.
По румяному вечеру против заката выступил молодой узенький месяц с хрустальной звездой, под ним, чернея кровью, по льду Москва-реки легли кучей трупы посольских людей ордынского царя, представителей последней кочевой империи великого хана Чингиса.
Рубеж был перейден. Москва стала уже бесповоротно у свободных новых дорог. Хмель первой радости избавления от Степи в народе проходил, все шире распространялось горькое похмелье сомнений и опасений. Слухи, один другого тревожней, вспыхивали в Москве, в ближних городах, бежали волнами по Московской земле. Природа посылала тоже и знаменья: по самому началу лета горели леса и сухие болота, солнце в сизо-синем дыму стояло багрово, словно в последний день, от дыму усыпала рыба в воде, говядина, птица и скот пропахли дымом. Видны были на Москве пасолнца, числом четыре, что стали кругом истинного солнца. У церкви Рождества в городе Алексине соборный провалился купол. Под конец лета прошел с неба звездный дождь, звезды сыпались, что твой горох, рассыпались искрами. Знаменья перетолковывали кто как, и в этих толках зрела и росла неприметно крамола.
После Петрова дня вскоре прибежали с Новгорода верные люди, великокняжьи исцы - Иван Колесо со товарищи, принесли вести, что в Новгороде не мирно, старое-то шевелится: не унялись новгородские вящие люди, и боятся де они теперь гнева ордынского царя Ахмата. Стали поэтому они пересылаться с польским крулем Казимиром, зовут его опять против Москвы и в свою землю. А Казимир-круль послал тоже-де своих послов в Орду к царю Ахмату, зовет его на Москву, обещает помогу.
Действовал Казимир еще и в ином направлении: он направил послов и к папе Римскому в расчете на то, что папа был гневен на Москву и в особенности на великую княгиню Софью Фоминишну - она-де обманула ведь папу и теперь помогала строить не римскую, а московскую силу; Казимир же довел папе о союзе своем с царем Ахматом. Этим вестям папа Иннокентий VIII обрадовался настолько, что разрешил крулю брать нужные на поход против Москвы средства в казнах католических церквей Польши и Литвы. Дело стоило расходов: если бы Москва была разбита, то русскому народу можно было бы навязать снова Флорентийскую унию.
Ночами у постели Софья Фоминишна твердила князю Ивану:
- Иоаннес! Не медли! Не копи врагов, действуй сразу… Покамест в Новгород не дошел Казимир - время есть. Да и Ахмат-царь подымется не скоро. Пока что Новгородскую землю нужно перестроить, всех сильных оттуда вывести!
- Или Новгородскую землю впусте оставим, ежели людей ихних оттуда выведем? - спросил Иван Васильевич и, обняв жену за круглые плечи, остро глянул в ее глаза. - Земли, что ли, покинем?
Они сидели у постели, на ковром крытой, широкой скамье. За окном московская ночь, светлая луна августа сияла над заснувшей столицей зеленой кисеей. В сиянии стояли кружевом березы, липы, рябины, ели, за ними сквозь блестели кресты, огоньки. С Кремлевской стены слышны были крики караульных, с улиц - колотушки ночных сторожей. Брехали, а то вдруг замолкали собаки. От месяца на полу лег синий ковер, и босая нога великой княгини была как восковая.
- Не останутся те земли впусте, - говорила Софья. - Новгородские земли отбери в казну на себя, государя, и на них верных ратных людей помести… Пусть они теми землями правят, да тебе служат, да сами кормятся… Москву крепят. А тех, кого из Новгорода выведешь, сажай на другие земли, в Низовскую землю либо в Рязанскую, чтобы они там на великокняжьей службе рубежи боронили. Им честь, тебе польза… И дело верши тайно и скоро.
В октябре, уже после Димитриева дня, прошел по Москве слушок, что великий князь Иван готовит войско. И впрямь, как-то еще до первых морозов вышел из Москвы в глухую ночную пору, перед самым утром великий князь с малым войском, вел всего-то одну тысячу. Шел Иван Васильевич бразо - на Торжок да на Бежецкий Верх, а загодя кругом там были расставлены заставы, чтобы никого вперед дальше не выпускать, чтобы слухов бы впереди не было до времени. С дороги послал Иван Васильевич к братьям своим - к Андрею Большому в Углич да к Борису в Ржев верных людей, звал помочь ему. Браты оба, однако, не пошли.
Ничего-то не чули сами новгородцы, и не успели они опамятоваться, как великий князь был уже в Бронницах, в 25 верстах от Новгорода. Стал там накрепко, выжидая помоги - донесенья-то с Новгорода были правильны. Новгородцы опять затворились, в стенах и, нарушая крестное целование, великого князя Московского туда не впускали.
Две недели стоял великий князь под Новгородом, широко распространяя слухи, будто ждет помоги, а на деле выжидал, как идет в городе "великая прека" новгородцев меж собой. В декабре по серебряному первопутку привезли московские люди к Новгороду да к его посадам пушки, и мастер Родольфо Фиоравенти стал бить по городу.
Московская туча метала молоньи, гремели громы, в Новгороде росла безладица. Вящие, богатые люди ковали крамолу, стояли за Казимира-круля, а люди малые да черные - тянули к Москве, на великого князя Московского, пробирались в малый его стан и просили-молили Христом-богом Ивана Васильевича: избавил бы он их от тягот войны и осады, пожаловал бы их, принял под свою московскую руку…
Однако перепуганных людей этих московски люди к себе не пускали.
- Назад! - кричали они из осадных мест. - Ступайте вобрат в город! Ваша вся надежа - сам Иван Васильевич!.. Он к вам придет, он вас оборонит, спасет и пожалует… Вы только ворота ему отворите. Наза-а-ад!
А пушки грохотали, и бил из них Родольфо Фиоравенти крепко - "бе бо искусен зело". По Рождестве вскоре опять распахнулись настежь ворота новгородские, и оттуда в морозном свете зимнего дня показался крестный ход. Шествовал опять сам владыка Феофил, ставленник Борецких; шли попы с крестами, в золотых ризах сверх шуб, шли монахи, посадники, тысяцкие новые и старые, бояре, за ними валил народ. Зазвенели колокола новгородские, пушечный огонь смолк. Новгородцы подошли к ставке князя и с пением стихир опустились на колени, понурив обнаженные буйные вольные свои головы.
Иван Васильевич ехал им встречу на коне, в вишневой шубе, опоясанной кривой саблей, в татарском малахае. Наезжая друг на друга храпящими горячими конями, в облаке пара за ним ехали великокняжьи ближние люди, доверенные в этой тайной экспедиции, засекреченной настолько, что даже на Москве не прознали, куда пошел великий князь. Осадив коня, который дал свечу, Иван Васильевич спешился, снял треух и, подойдя к владыке Феофилу, принял благословенье, поцеловал владычью руку. Осмотрелся затем веселыми глазами и, погладив бороду, в которой уже вился снежок проседи, сказал ясным голосом в тишине мороза.
- Я, государь ваш, мир объявляю вам, всем людям, тем, кто во зле не виноват: не бойтесь ничего! Идемте к святой Софии!
Пройдя с крестным ходом в Новгород, великий князь Московский снова стал перед иконостасом Софийского собора.
А молебен он слушал с суровым лицом и после молебна отправился в дом посадника Ефима Медведева, где и объявил, что становится тут постоем, В тот же день по спискам было схвачено пятьдесят человек новгородцев, начался свирепый розыск.