И оказалось, что в числе готовых передаться Казимиру-крулю был даже и сам владыка Феофил. В простых розвальнях его немедленно повезли на Москву, заточили в Чудов монастырь, церковные драгоценности владыки были увезены тоже в Москву - золото, серебро, жемчуга, самоцветы. В срочном порядке из Новгорода затем было выведено до одной тысячи опасных семей из вящих людей, из бояр новгородских, из богатых купцов и поставлено на московские службы в Низовскую землю - в Нижний Новгород, в Кострому, во Владимир, в Муром, в Переяславль, в Юрьевец, в Ростов Великий. И простых людей из Новгорода тогда было выведено до 7 тысяч семей и поселено в других городах, всюду "на посадах", то есть вне городских стен. А на новгородские города и земли посажены были бояре, дети боярские, а подчас даже и добрые холопы из Москвы.
И еще Иван Васильевич узнал на дознании в Новгороде, что его братья - Андрей Большой да Борис, что не пошли по его зову на помочь, - имели давно уже тайные пересылки с новгородской знатью. Тяжело было слышать это Ивану Васильевичу. Однако он молчал.
В Москву Иван Васильевич вернулся тогда 12 февраля, на день Алексия, митрополита Киевского, всея Руси чудотворца, перед самым заговеньем на великий пост. Столицу свою нашел великий князь в большом смятении.
Народ московский встретил победителя радостно, но в то же время вся Москва говорила, что оба великокняжьих брата - Андрей Большой с Углича да Борис со Ржева - вот-вот встанут войной против брата Ивана. Народ уже бежал из деревень таборами в леса, подальше от больших дорог, где должны были проходить к Москве восставшие рати обоих князей, и оттого многие еще до всякой войны померли с голоду и с холоду. Множество народа нахлынуло тогда в Москву, в ее стенах ища убежища от надвигавшегося бедствия.
В подмосковных городах помнили тогда еще хорошо, что значат проклятые княжьи усобицы. И наконец дошла главная худая весть: ордынский царь Ахмет-де подымается на Москву. Эту новину принесли Ивану Васильевичу два татарских хана, перебежавшие к нему - хан Мердоулат с сыном своим Бердоулатом да его брат хан Айдар.
- Ханы-то эти и прибежали на Москву потому, что они-де не верят хану Ахмату и его победе! Добрая то весть, а не худая! - сказала мужу Софья Фоминишна и коротко усмехнулась: - Вода-то течет не в гору, а под гору!..
Но и в Орде все больше кипел гнев на князя Ивана: в середу, на пятой неделе великого поста, какой-то выбежавший из Орды татарин ножом, как барана, зарезал царевича Бердоулата, ханского сына, мстя за его измену своим. Москва так и ахнула: "Ах, батюшки, до чего же злые!"
Иван Васильевич выдал убийцу отцу погибшего хану Мердоулату, и тот на Москва-реке, на талом по весне уже льду, при собравшемся на обоих берегах народе собственноручно ножом отрезал голову убийце.
Паутина событий плелась все быстрее, все гуще. В ту же весну, 18 апреля, с Москвы пошло посольство: к хану Менгли-Гирею, в Крым, его повел князь Иван Иванович Звенец, толстый, русобородый человек с глазами навыкате, Иван Васильевич прощался с ним в великокняжьем покое, и при последних инструкциях присутствовала Софья Фоминишна.
- И ты, Иван Иванович, сказывай хану Менгли-Гирею так, что-де я ему, царю, челом бью! - говорил Иван Васильевич. - Не упускай и того - зови его царем почаще, - они, татаре, это больно любят. И сказывай ты хану так: велит-де тебе сказать князь великий, что-де он от тебя многие клятвенные грамоты имеет и тебе он клятву-шерть дал тоже. И ты-де мне в тех грамотах писал, что если пойдет Ахмат-царь на меня, великого князя Ивана, тогда ты, царь Менгли-Гирей, сядешь на конь и пойдешь против Ахмата же али царевичей своих пошлешь… И проси ты, Иван Иванович, чтобы он, Мегли-Гирей-царь, мне на то ярлык крепкий дал, что так оно и будет.
- Княже великий! - возразил князь Звенец, поглаживая бороду. - Дело-то ясно - клятву такую Менгли-Гирей давывал и ярлыки писывал. А ежели он вдругорядь писать ярлыки не позволит - чего тогда?
- Правда-то одна, - ответил Иван Васильевич. - Одна она, правда-то, и раньше и теперь… А ты все ж стой на своем, проси ярлыка опришного по той, по передней правде. Чтоб тот новый опришный ярлык старый бы ярлык крепил, И чтобы идти нам с ханом вместе на всех вопчих недругов…
- Иоаннес! - прервала мужа Софья Фоминишна. - Подумай! Скажешь ты прямо, чтобы Менгли-Гирей на Ахмата-царя шел, - он может забояться - силен-де Ахмат-то царь. А ты, супруг мой, так советуй, что если-де он, Менгли-Гирей, схочет, то пусть не на Ахмата-царя идет, а на его Орду, Ахматову, пустую ударит, как оттуда Ахмат-царь на Москву уйдет и силы дома не останется. Пусть-де крымцы Ахматову Орду с тылу зорят да грабят. А и то добро!
Иван Васильевич взглянул на жену, потом на Ивана Ивановича:
- Слыхал, Иван Иванович? А? Крепко слово! И говори еще так: какую-де помочь схочет дать он, Менгли-Гирей, то бы и прописал в своей грамоте… слово в слово. Понял?
Иван Иванович поднял вверх обе свои большие руки и молча качнул головой.
- Иоаннес! - продолжала Софья, крутила она синий перстень на левом безымянном. - Говори так, однако, чтобы и нам не трудно было… Пойдет Ахмат-царь на нас либо нет - пока не видно. Наказывай с того так послу, чтобы нам было можно, ежели нужда будет, и с Ахматом-царем пересылаться вестями. А скажет Менгли-Гирей, что-де тебе, великому князю Московскому, с Ахматом-царем послами не пересылаться бы, ты, княже, должен ему отговаривать: как-де мне послов моих к Ахмату царю не слать? Земля-де моя с его землей на одном поле сходится. Надо было нам и с Менгли-Гиреем в договоренности быть, однако не так, чтобы тот крымский царь тоже нас голыми руками взял бы запросто. Вместо Орды да Крым на московскую шею посадить - это все одно.
- Хрен редьки не слаже! - сказал, качнувшись, Иван Иванович и опять поднял ладони вверх. - Правду молвит государыня! Сущую правду! Отмолившись большим обычаем в Успенском соборе, посольство ушло, потонуло в весенних степях, протянувшихся туда, к самому Крыму, к Черному морю, уплыло по душистому морю весенних трав, обрызнутому миллионами цветов. Никому еще не принадлежала эта степь, еще вольна втуне и впусте лежала пока эта большая земля, ожидая того, кто станет ее хозяином.
А на Москве к Ивану Васильевичу снова наваливала забота - надо было рознь с братами избывать. По завещанию еще отца их, великого князя Василия Васильевича Темного, было всем братьям приказано слушать мать, великую княгиню Марью Васильевну, во иночестве Марфу. "А дети мои из ее воли не вымутся!" - писано было в этом завещании.
На ту весну князь Борис Васильевич поехал в Углич к брату своему - к Андрею Васильевичу Большому, и оба говорили много и жарко о своих обидах: с Новгородом они-де оба бились, да Новгород-де обоим им, князьям-братаничам, боком вышел! Князь Иван все на себя забрал. А как их другой Юрий-брат помер, так брат Иван тоже все его добро на себя отписал, им ничего не пожаловал. А теперь вон-от он, Иван-то Московский, Ахмата-царя изобидел, и идет тот царь Ахмат на свой улус Московский с расправою, а не на их владенья. Ну пусть-де теперь Москва сама с ним ведается, а их дело - Углич да Ржев! И порешили оба брата уйти от греха из своих городов и со своими боярами, с дружинами подальше в Новгородскую землю, поближе к Ливонскому рубежу.
Так они оба и сделали. Князья Андрей да Борис ушли из Ржева и Углича, стали в Великих Луках, оттуда послали своих бояр к польскому крулю, чтобы тот их с братом Иваном рассудил. Казимир послов принял ласково, пожаловал княжьим женам в прокормление город Витебск - дело-то принимало серьезный оборот. Великий князь Иван отправил вдогонку за братьями ростовского архиепископа Вассиана, старца телом хилого, но духом мощного и бестрепетного, подлинного стоятеля за русскую землю: братьев надо было уговорить.
На страстной неделе владыка Вассиан вернулся из своей миссии на Москву безо всякого успеха: оба брата гневались на своего старшего брата, и главной причиной всей вражды была-де она, Софья Фоминишна. Она-де своими советами толкала мужа на гордые дела, которые дорого обходились потом всей русской земле. А главное дело было в том, что великое княжение Иван Васильевич после своей кончины хотел оставить мимо наследника брата своего Андрея Большого - сыну от первого брака Ивану Ивановичу.
Владыка со вздохами и охами докладывал об этих печальных делах, посверкивая остренькими глазками сквозь белые мохнатки бровей. Иван Васильевич молча слушал речь святителя. "Опять старые дела! Ано опять котора между дядей и племянником из-за престолу". - Сына своего Ивана я ставлю на великое княжение так, как мне отец повелел! - уклончиво наконец вымолвил князь Иван. - А что до того, что имение неправо я дал, так наш отец приказал нам матери нашей слушаться… Как она прикажет, так тому и быть. Она теперь хоть инокиня, а во всем свою власть держит… А ты, владыка, сказывал ли братьям, что я их жалую, даю им Калугу да Алексин?
- Сказывал! - ответил владыка и засмеялся тоненько: - Хи-хи-хи!.. Как не сказывать! Да только братья твои говорят, что ты больно хитер, что Алексин и Калуга на пути от татар к Москве стоят и, де, что если те города взять, то, значит, тебя от татар и оборонять им придется. Хитро, говорят, великий князь все делать хочет, и кто это, ему, говорят, все советует?
А Иван Васильевич слушает, и так он и видит перед собой строгое, неуступчивое лицо Софьи. Ох, и есть да еще будут раздоры! У Софьи рос ведь сынок Васенька Иванович, топал уже по великокняжьим клетям толстыми, крепкими ножонками. Царского, греческого роду тот был Василий - "Василевс", по-русски сказать - ну "царь"…
- Или что же это - не Васю ты поставишь на царство, а Ивана Ивановича, что рожден от тверской княжны Марьи, от их крамольного роду? - как-то раз спрашивала уже Софья Фоминишна у мужа.
Васенька-то пока что невеликое облачко, а сулило оно большею бурю… Борьба за власть в тени трона была привычной стихией византийцев, они хорошо знали все ее хитрые приёмы и обычаи, они в ней никого не щадили. Старшему сыну Ивану могла грозить и еще одна тайная опасность: не зря ехал уже на Москву вызванный брат Софьи, прямой наследник константинопольский, царевич Андрей.
Вести о распрях на Москве между братьями долетели в Дикое Поле, до Ахмата-царя, и очень он был им рад: вставала старинная смута, и могли, пожалуй, повториться жирные татарские времена, могла, пожалуй, вспыхнуть усобица… И Ахмат-царь торопился издаля подымать свои бунчуки, слал новое посольство, торопил Казимира выступать на Москву, уж и межу указал, где должны были сойтись польские, в латы кованные, и татарские овчинные, в войлочных бронях полки.
За Рязанью, из дальних сторожей, с дальних рубежей от выдвинутых в степь вольных казаков, от их застав и засек в Диком Поле наконец запылали сигнальные огни на вышках, взвились высоко черные дымы. Шел Ахмат - царь Ордынский - из глубин волжских степей на Москву, на свой улус.
В майский день собрал Иван Васильевич совет в своей избе. Сидел там весь великокняжий род да ближние люди. Был тут чернолицый, низенький, широкоплечий не в меру князь Верейский Михайло Андреевич, молчаливый и мирный человек, дядя великого князя. Он уже давно уступил большую часть своего удела Москве и связал свою судьбу с племянником.
Сидела и черница - инокиня Марфа - в черном апостольнике, подхватывавшем ее одутловатые желтые щеки. Был тут митрополит Геронтий со епископы да с архимандриты, был тут и сын великого князя, его наследник, тонкий красивый юноша Иван Иванович, по прозванью Малый. Белые высились в окнах березки, сквозили душистой листвой, ворковали голуби под застрехами, да накатывало, обдавало по временам колокольным звоном. Солнце в упор зажигало цветные искры на нарядах и на оружии, на поясах и светило прямо в темный лик Одигитрии.
- Русские люди, - сказал Иван Васильевич. - Приходит грозный час. Должны мы отстоять наше государство - Москву - от ордынского царя… Станем же, как прежде стаивали, станем, как великие и славные стоятели стаивали: и Александр Невский против немцев-рыцарей, и как Дмитрий Иваныч, прадед наш, против царя Мамая. И пусть бог по молитвам наших заступников Петра и Алексия митрополитов, поможет нам упасти наше правое дело, нашу землю, на которой и нам трудиться, на которой жить и нашим детям, внукам и правнукам, и ныне, и присно, и во веки веков.
Рати надобно собрать борзо… Передние полки поведут на рубежи сын наш Иван Иванович Малый да брат наш Андрей Васильевич Меньшой. Потом прибуду я сам с ратью. Дядя наш, князь Верейский Михайло Андреевич, да боярин Иван Юрьевич останутся на Москве для управы. Супруге нашей Софье Фоминишне с ребятами ехать на Дмитров, а оттуда к Белоозеру, и с ней пойдет великокняжья казна для обережения же. И быть с нею окольничему боярину Плещееву Андрею Михайловичу.
Слышали все, что Ахмат-царь идет к Дону-реке. Воевода Звенигородский, князь Ноздреватый Василий Степанович! Идти тебе с казанским царевичем Нордоулатом на ушкуях, сбежать Волгою, ихнюю Орду-город позорить, пожечь, людей побить, сколько мочно… Боярин Скряба Тимофей Прокопьевич! Скачи немедля в Крым, к брату нашему, царю Менгли-Гирею, проси, чтобы делал так, как по клятвенным ярлыкам-шертям, договорено… И шел бы он, Менгли-Гирей-царь, на Подолию, под Киев, чтобы Казимиру-крулю к царю Ахмату на межу выйти было не мочно!
А Москва быстро наполнялась народом: все спасали свои жизни и добро. Люди бежали с полудня, с татарского древнего пути, куда шли московские полки и где теперь должен был проходить и Ахмат-царь. На Рязанскую дорогу выходили и уже стали стеной костромичи, ярославцы, нижегородцы. Туда вышли и наши касимовские татаре да татаре из Новгорода-Рязанского. Оборонным рубежом лежала там река Ока, быстрая в своем глубоком ложе, среди лесов и перелесков из елок, березок, осин. Горели деревни - их, уходя в оборону, жгли крестьяне, горели и усадьбы поместий. Толпы помещиков, крестьянского люда, посадских со всяким скарбом, скотом спешили-шли, ехали к Москве за укрытием в стенах и за обороной в поле…
Татарские разъезды передовых отрядов на своих быстрых конях уже рыскали под самой Москвой, перехватывая дороги, рубя, арканя и уводя мужиков и баб, девок и ребят в полон, убивая крепких мужиков. Толпы ясыря появились и тянулась уже по степи, проклиная судьбу, в голос прощаясь с родными краями. Москва все больше распалялась на великого князя Ивана:
- Это все его дело! Это он избил послов ордынского царя… Эку тугу людям принес! - гудели москвичи по кабакам, по церковным оградам, на рынках, на площадях…
Не хотел давать выходов!.. А ведь дани-то небось сам с нас емливал? Брал по-старому, а Орде не платил по-новому! И прогневал татарей-то. Эх! Бояре дерутся, у холопов чубы трещат!..
- На чужой-то роток не накинешь платок!
- Ей-то что! - говорили про Софью Фоминишну москвичи, до которых досягали отдельные ее слова из велико-княжьей избы. - Ей наши беды ништо - чать, она римлянка!.. Царица беглой деревни!.. Из Рима пришла к нашему нестроению. Переменил князь старый обычай - и вот замешалась земля-то. А как раньше-то мы жили - сла те осподи! Зато ныне гибель приходит докончательная. Известно, та земля, что обычай свой переменила, не долго стоит. К нестроению она нашему пришла!
Приходили и добрые вести. Князь Ноздреватый с татарским царевичем успешно ворвались в Орду, никакой обороны там не застали и успешно ее жгли, громили и грабили. Весь улус ордынского царя трещал под ударами ушкуйников и татарских и русских наездников… С Крыма через Перекоп вышли полки царя Менгли-Гирея, шли на север к Киеву, грозя Подольщине.
Сияюще прекрасны майские дни в тех русских местах. По зеленым лугам темные ракиты глядятся в светлую воду речек, что текут в неглубоких бережках. Увалы, склоны, горушки, вспаханные поля. По оврагам отцветает черемуха, несет оттуда сыростью, ландышами, звенят ключи. Подошел и Семик, веселый, весенний праздник за Троицыным днем: тут бы игры играть, хороводы водить, свирели свистеть нежно и жалобно да плясать, венки завивать. И не до плясу: такая воля божья - татарская сила идет.
И идут встречу на полдень оржаные рати, ползут, гремя железом, по полевым дорогам среди несеяных полей, среди сгоревших, брошенных деревень, шелестят вразброд лапти по земле мягким харанчиным шелестом, мнут цветы на обочинах дорог. Уходят полки в темные леса, под своды их, под лапы темных елей, острые шпили которых зубят весь горизонт; идут там рати в духовитой прели, во мгле, середь павших лесин, валежника, зеленых мхов, папоротников, и звуки протяжной песни иногда глухо отзовутся среди дерев, стоящих, что твои окаменелые воины. Чуя шум идущей силы, лесное зверье отбегает подальше, улетают и птицы, и только черные вороны сопровождают войска: знают - близка пожива. По вечерам горят сквозь дерева алые зори, месяц спеет по светлому небу за уходящим солнцем, на берегах речек полыхают теплины привалов, дым отгоняет комарье и мошкару. Всюду воины в шлемах, в толстых шапках и в железе, в стеженых тегиляях, с оружием, какое послал господь, или заботливый помещик, - от арабского дамасского меча и до топора на ухватистом топорище, до рогатины на березовом ратовище… Тени от воинов уходят трепетно между стволов в леса и там шевелятся тоже, словно легкие армии, - и тем чернее, чем ярче костры, на которых варят себе походное варево ратные люди… Все кругом полно красным светом, гремят голоса, отзываются бесконечным эхом, стучат топоры - валят сухостой, фыркают кони, ревет мясной скот, монотонно поют замиренные татаре, а то прогремит громом раскатистый смех из воеводина шатра, где в раскрытую полу видать, как алеет огонек лампады.
Великую силу эту собрала Московская земля… А милый окоем блестит неяркими звездами на светлом небе, одинокая березка ушла прямо в небо кудрявой головой, из черного ольшаника, толпящегося у болотники, тянет белые свои полога легкий туман, несутся свисты и раскаты соловья.
Груба, черна, как земля, сила народная, но и плодотворна и могуча. И пусть сюда с далекой степи за несеяной поживой конная, войлочная, овчинная Сила, сила Ахмата-царя, но эта медвяная, свежая среднерусская ночь так свежа, легка, молода, небо так мирно, что словно обещает всем людям русским в их бедных холстах да овчинах, что они превозмогут все, что они и на земле зажгут такую же прекрасную жизнь, какая теперь сыплется со светозарного неба, с душистых дерев.
Собранные с Москвы рати двигались на полдень, а на Север сказали всадники с грамотами, чтобы подымать русскую силу все дальше и дальше, в лесах, за озерами, в городах, селах, посадах - туда, к Студеному морю, и на Восток - к самому Камню, к Уралу, в Сибирь.