Утром я проснулся точненько к завтраку и сразу увидел мою птичку, она приставила свой прохладный носик к моей щеке и сказала: "Молодец, теперь мы будем жить вечно", - от нее уже пахло морем и ветром. "Не будем", - хмуро буркнул я. "Почему?" - рассмеялась она. "Потому что я через минуту умру от голода". - "Фигушки, - сказала она, - ничего не выйдет, теперь я тебя никуда не отпущу. Не вставай, лежи тут тихонько, хорошо себя веди, а я тебе принесу завтрак", - понятно, что у нее был какой-то хитрый план, но я, чтобы не позволить обвести себя вокруг пальца, отправился в ванную. Там оказалось, что не так я и плох: во всяком случае, помочился с удовольствием, с наслаждением вычистил зубы, с молодецким уханьем постоял под холодным душем. Плюнув в разинутый зев фаянсового изваяния бренности, я вспомнил, что меня всю ночь преследовало видение унитаза, я блевал в него образами нашей Северной столицы: набережными, мостами, учреждениями, предприятиями, магазинами, памятниками архитектуры; транспортными средствами - троллейбусами, трамваями, пароходами, автомобилями; и миллионами своих соотечественников петербуржцев, то есть водителями и пассажирами, простыми обывателями и широкой литературной общественностью, деловыми кругами и писательскими организациями - простыми членами и председателями, издателями, критиками, репортерами, студентами, преподавателями, прохожими девушками и дамочками, марамоями и джентльменами, бомжами, распивающими на помойке спиртосодержащие жидкости, подростками, которые вечно выкручивают друг другу руки в моей подворотне, мамками и детьми, жертвами и убийцами; я долго блевал горькой желчью, чужой спермой, пароксизмальными чувствами, запахом использованных простыней, сдавленного спиртного дыхания и прочими аксессуарами половых взаимоотношений на краю дивана. Водя станком по морде, я мысленно заглянул к себе внутрь и обнаружил, что бессодержательней там не стало, отнюдь, чисто - да, но не пусто: там щебетала моя золотая птичка - возлюбленная моя, - чистая, сладкая, ласковая и трепетная, со своей дивной восхитительной пипочкой, которой никто никогда не касался. То есть меня заполнял свет. С таким ощущением в животе - стойкое желание сделать счастливым целый мир - обычно отправляются за покупками под Новый год. И что в итоге? Елка, торг, новосветский брют, триста грамм севрюги горячего копчения, а на самые нужные вещи: хрен, майонез, батарейки для будильника, уже не хватает ни сил, ни рук, ни места для парковки. И еще я воображал себе огромный омлет.
Но моя птичка все-таки перехитрила меня: я завозился с мытьем, бритьем и раздумьем, а она быстренько сгоняла к поварам, и я получил на завтрак в постели не самые лакомые блюда из утреннего буфета пансионата: пахту, овсянку, докторскую булочку. "Если врач разрешит, на обед получишь человеческую еду, а пока - ешь, чего дают, - сказала она, поймав мой протестующий взгляд. - Кстати, он скоро придет".
Оказание медицинской помощи растянулось у нас на целый день: сначала пришла толстенькая рыжая девушка в зеленом халате, послушала меня, покачала грушу, спросила: сколько я вчера выпил, получила отрицательный ответ, пожала плечами и удалилась, строго наказав не вставать. За ней появились два мальчика, которые снова измерили давление и сняли кардиограмму. В промежутках я читал моей птичке чужие стихи. За окном было пасмурно и море шумело… В других обстоятельствах я бы уже давно предложил кое-кому прилечь на мое недужное ложе, а тут с горечью обнаружил полное отсутствие плотских желаний, это несмотря на сладкую попку, с самого утра выглядывавшую из-под моей футболки, которую моя птичка, очевидно, решила включить в свой гардероб. Вот я и читал, лежа в постели, как котик Гоги драл крысу Ксюшу, и другие. Еще через три часа явилась шикарная блядища с голубыми волосами и бесстыжими желтыми глазами: "На что жалуемся?" Первым делом она, конечно, вытряхнула на тумбочку давленометр, но я отрицательно покачал головой: "Ни за что! У меня от этой процедуры колет в макушке. Давайте поделаем что-нибудь другое". В ответ она бешено расхохоталась, однако, мигом завладела моей рукой, сладко улыбаясь, направила ее себе поглубже в пах, обернула манжету, а потом, приставив фонендоскоп, раз шесть спускала и снова накачивала. Мне показалось, что, шевельни я пальцем, она бы в секунду получила удовлетворение, а я не спешил доставлять ей такую радость - с какой стати? - но слабоватый на передок кардиолог с голубыми волосами была настойчива, и в макушку мне все глубже и глубже забирался острый гвоздь.
А спасла меня Анна. "Вы - доктор? Что с ним? - строго спросила она у врачихи, появляясь в дверном проеме без стука, без здрассте. При этом Анна даже не удостоила взглядом мою птичку, лишь скользнув по ее голым ножкам. - Неплохо устроился: я вижу, тут тебе обеспечивают уют", - хмыкнув, процедила она. Доктор вышла из оцепенения, с сожалением отпустила мою руку. "С такой аритмией я заберу его в стационар, - заявила она, мечтательно глядя в потолок. - Будем наблюдать". - "Тогда забирайте прямо сейчас, - распорядилась Анна. - Нечего ему тут делать, совсем рехнулся". Моя птичка с любопытством смотрела на них с дивана. "Возлюбленная моя, - сказал я и сделал соответствующий жест. - Хочу представить тебе Анну в качестве моей племянницы и настаиваю на этом. Тридцать с лишним лет я служил ей добрым анклом, а теперь она решила взять меня под опеку, как выжившего из ума". - "А что, не выжил? - невозмутимо парировала Анна. - Возлюбленная! Нет, вы только послушайте, что он несет, доктор, вы - свидетель, это же настоящее слабоумие. Представьте, прожженный циник, который за всю жизнь не пропустил ни одной юбки, чтобы не сунуть под нее нос, с пафосом произносит: "Возлюбленная моя! Кстати, ты похвастался своей Ирине Матвеевне, сколько у тебя любовниц?"" - "А сколько?" - совершенно искренне удивился я, хотя видел, что Анна и так в бешенстве. "Я знаю, можно я скажу?" - неожиданно чирикнула моя птичка, и всем стало ясно, что Анна этот раунд проиграла. "А вы, пожалуйста, помолчите, или лучше - выйдите отсюда", - выпалила Анна по инерции, и сама почему-то попятилась к двери. Губы у нее задрожали. "Погоди, не уходи, - закричал я. - Остановите ее!" У доктора вспыхнули глаза, и она довольно ловко подбежала к выходу, загородила собой проем и попыталась взять Анну за руку, но та неуклюже вырвалась и, не имея возможности улизнуть из номера, кинулась в санузел. Щелкнула задвижка.
"Это ваша жена? - улыбаясь, кивнула доктор в сторону двери, за которой слышался шум воды в рукомойнике. - Она вас застала с подружкой? Как интересно…" Эта бесстыжая морда, как видно, решила до конца досмотреть представление. Даже не то что решила, а просто уже ничего не могла поделать со своим любопытством. Но я не собирался ей потакать и строго сдвинул брови: "Лучше вернемся к кардиологии. Что вы кончали? В каком году?" - "Похоже, Анька по-настоящему расстроилась, - сказала моя птичка. - Думаю, из-за меня. Давай я пойду к себе. Пусть успокоится, потом позовешь". - "Хорошо, - согласился я, - только поцелуй и дай мне штаны, а то я чувствую себя, как ратник на поле боя без главного доспеха. Или, знаешь что: забери доктора с собой, пусть расскажет тебе, гда она училась, а заодно и буду ли я жить".
Анна вышла минут через двадцать. Она кое-как справилась со слезами и теперь выглядела совершенно неотразимой: потрясения ей всегда были к лицу. "Все позади, - сказал я ей. - Нам уже нечего бояться. Мы можем хоть завтра вернуться в город". Я усадил Анну рядом с собой на диван, взял ее за руку. "Слушай меня внимательно и, пожалуйста, не перебивай. Произошла нелепая, глупая история. Жирный впутался в кошмарное говно, понял, с чем имеет дело, страшно испугался и велел ей - я ткнул указательным пальцем за спину, в сторону двери, - вместо себя подставить Колю, а она, я опять выразительно воздел палец, взяла и заказала его. Ты понимаешь? Это встречные гранты были - на издание и ликвидацию. Нулевой заказ называется. А Вышенский сам умер, потому что она приехала его предупредить, и чтобы он поверил - фотки привезла. Опасен был Жирный, а он - покойник. Теперь все, круг замкнулся, Коле ничего не грозит. Моя птичка была внутри и все знает".
Анна болезненно улыбалась, слушая мой рассказ. Я не вдавался в подробности - мне хотелось, чтобы она прямо сейчас поняла, кто тут главный герой и кому она обязана счастливым спасением, - просто все было так и так. "Ты мне веришь?" - спросил я под конец. Но Анна недоверчиво покачала головой: "Я этой суке не верю". - "Ну, давай позовем Кольку, у него прекрасная интуиция, пусть она сама ему все расскажет". - "Нет, нет, нет, - поспешно замахала Анна. - Только не это!"
Моя птичка сказала:
- Да мне-то как-то все равно. Я же рассказала тебе про себя - ну, какая я была, - и мне довольно, что ты меня не прогнал. Ты простил меня?..
Конечно, подумал я тогда, но вот уже сидя на дюне, в жарких серебристых кустах, мне вдруг пришло в голову, что это не совсем так, то есть все гораздо запутанней. И я это, наверно, как-то почувствовал еще тогда, а потому ничего не сказал - просто стал целовать ее прохладные веки, щеки, губы, короче, тереться мордой в тихом восторге утоления печали. А теперь? Теперь мне казалось, что я больше не смогу выпустить ее из рук. Но вот беда: что я могу предложить ей в ответ на ее, ошеломившую меня, откровенность?
- А мне ничего и не надо, - сказала она, щурясь на водную гладь. - В смысле, ничего от тебя отдельного.
Ну вот, а некоторые обзывали ее сукой. Впрочем, и насчет недоверия - тут тоже, похоже, Анна погорячилась. Во всяком случае, когда моя маленькая птичка повела меня на вечернюю прогулку (потому что доктор наказала обязательно перед сном гулять, а не сразу после ужина кидаться в постель за, опять же настоятельно предписанными мне, положительными эмоциями), мы смогли наблюдать дивную дачную идиллию. "Пошли, - сказал я, - я покажу тебе родовое гнездо", - и мы не спеша дали крюка по тихим сумеречным улочкам, где редкие дети играли в бадминтон посередине проезжей части, мимо базара, мимо нового (ха-ха, ему уже сорок лет), пустынного ныне, пионерлагеря и пришли на нашу улицу. С высокого Борькиного крыльца, куда мы незаметно пробрались, наш дом через дорогу был, как на ладони.
"Ничего себе хоромы!" - удивилась моя птичка, а меня удивило другое: никакой светомаскировки не было и в помине - на веранде сияла люстра, окна были настежь, из беседки доносился Колькин голос, вещавший по-английски, судя по тому, что оттуда вышла Анна с ведерком для льда, там имели место международные связи, а на веранде, куда она направилась, я разглядел старуху Кэт с книжкой в шезлонге. Но это теперь так хорошо видно, а раньше веранду заслоняла большая береза, на которой Анька-то и скрывалась от этой самой Кэт. И сирень была много выше, и дальше весь сад - сплошные дебри из яблонь. Я помню, мы забирались к Борьке на балкон и оттуда тихо шпионили, дожидаясь момента, когда можно будет незаметно проскользнуть к нам за чем-нибудь до смерти нужным, но так, чтобы нас не поймали и не посадили обедать, или ужинать, или не уложили спать.
"Давай наверх", - шепнул я моей птичке и подтолкнул ее к винтовой лестнице. "А что там?" - шепнула она в ответ. "Увидишь".
Балкон как-то опасно отозвался на наше вторжение, но я знал, что он железный, во всяком случае, если ступать около стенки, не топать по настилу и не облокачиваться на балюстраду, то он, возможно, и не рухнет. Теперь мы, отдышавшись, могли разглядеть Колькину спину в беседке - этот засранец по-прежнему щеголял в моем кимоно, - соломенные патлы какой-то тетки и подвижную мартышечью мордочку той самой Эллы, которая Роза. "Вот это компания! - рассмеялся я. - А где же длинная?" - "Вон там", - указала моя глазастая птичка. Действительно, за беседкой, за смородиной, над кучами мусора и пионов медленно двигалась долговязая фигура Дины-Иродиады, верней, только ее голова и плечи. Она рассеянно ковыряла в носу, с брезгливым недоумением оглядываясь по сторонам. Наверно, ее удивило наличие в этом, заросшем таволгой и кипреем, медвежьем углу участка, в тени полузасохшего штрифеля, большой мраморной ванны. Когда-то Гаврилыч нашел ее за два квартала в развалинах виллы - нам тогда было от силы лет по пять, - и эту зеленоватую глыбу местные пьяницы доставили ему сюда на деревянных катках. Он был очень доволен, он говорил нам, указывая на них: "Так строили пирамиду Хеопса". А вот в дом они ее затаскивать отказались, и она навечно вросла в землю у колодца. Потом рядом поставили этажерку с бочкой, и получилась купальня. Сейчас там на сучке висело синее Колькино полотенце и моя зеленая панама.
"Смотри, смотри, чем занимается твоя племянница", - вдруг сказала моя птичка. "Где? - не понял я, и тут же нашел Анну на веранде. Она стояла перед старухой Кэт. - А что? Утешает скорбящую". - "Как бы не так, - фыркнула моя птичка, - это по-другому называется". И действительно, что-то в этой сцене казалось чуть-чуть непонятным. Они о чем-то медленно разговаривали, вернее, что-то говорила старуха Кэт и держала Анну за руку, а та время от времени то ли отводила глаза, то ли украдкой посматривала на дверь, то ли прислушивалась к разговорам в беседке, хотя, чего там прислушиваться: даже мы через дорогу слышали Кольку, если я правильно понимал, он хвастался, что ни разу не был на пляже. "Да, - подтвердила моя птичка, - несет какую-то чушь про великую нежную мать и свои яйца". - "Яйцещемящее море - это Джойс, - пояснил я. - Профессор рассказывает девушкам о мифопоэтических основаниях современной культуры". - "А Мраморное море?" - "Нет, это он уже про свою ванну".
"Эй, что вы там делаете? - услышал я снизу голос Сильвы. - Давайте спускайтесь". Сильва стояла на замусоренной дорожке во всей своей полицейской красе: в одной руке у нее был фонарик, в другой - аппарат связи, который называют "уоки-токи", ее форменная рубашка жутко голубела в сумерках. Признаться, мне стало не по себе. "Ага, - сказала она, когда мы поспешно выполнили ее распоряжение, - Евгений и вы… какие милые лица. Наконец-то я смогу познакомиться с той, о ком у нас только и говорят. Меня зовут Сильва Пээк. Я начальник полиции, сейчас вы пойдете со мной в участок и там напишете объяснения, с какой целью вы проникли в дом, где накануне произошло убийство. Вы что, не видели, что тут все опечатано?" - "Опомнись, Сильва, - не выдержал я, - на дырке в заборе не было никакой печати". - "Еще не хватало, чтобы я опечатывала дырки в заборе! Идите, садитесь в машину".
Потом, когда нас отпустили, мы снова пошли в устье купаться. На море было темно от облачности, но очень тепло. Моя птичка сияла в свете прожектора, как золотая рыбка. Где-то над синими горами, у нее за спиной, вспыхивали в небе далекие молнии. Сильно пахло рекой и смолеными канатами, рыбзаводом. Ласковый ветер, как феном, мигом высушил нам кожу и волосы. Наша маленькая фляжечка постепенно пустела, я уже забыл о событиях этого странного дня, и только один дурацкий вопрос еще не покинул мою пустую голову: с кем там мог Колька разговаривать по-английски, не с этой же мартышкой Эллой - Розой, или как там ее звали?
"А как поживает твой катер? - спросила моя птичка. - Почему мы не ездим кататься?" А действительно, почему бы и не прокатиться завтра? Мне тоже очень захотелось очутиться на пустой равнине Флатландии, в зоне действия силовых линий воды и суши, простирающейся от кромки прибоя до горизонта, от Нижней кромки облаков до покоящихся на дне затонувших кораблей. Ведь река и море - единственное пространство, где происходят только естественные события, не замутненные глупой человеческой волей. Я вдруг понял, что никогда не верил в глубину, хоть и вторгался в нее юркими блеснами, студенистыми твистерами, живцами, хвостами и прочим в поисках удачи. Что я вообще знаю? Нет, не о рыбах - они очевидны, а о пересечениях судеб, об участи, о раскладе.
"Эти твои девки-пьяницы, кстати сказать, совсем непростые и очень стильные", - сказала моя птичка. Она еще что-то говорила мне, постепенно оседая на руке. Мы побрели домой, верней, я побрел по мелководью с дорогой ношей на руках, и всю дорогу поддерживал себя воспоминанием о том, как однажды катил по песку на велосипеде мешок судаков и снасти, и резиновую лодку телом ощущая живую тяжесть улова, а сновидной грезой пробивая себе путь в смутной достоверности надводного мира, еще более отталкивающего и таинственного.
8
Солнце уже показывало, что обед позади, а мы все еще оставались в своей ямке, и наши следы, идущие от воды, ветер уже почти совсем снивелировал заподлицо. Но никакого голода я не чувствовал. Мне нужно было что-то сказать ей, потому что ее последняя реплика меня сильно достала уже тем, что эти непонятные, и вроде бы, необязательные слова - как будто мои, но у меня не было возможности их сказать вслух - чтобы она слышала, - мне было довольно одного ощущения, сделанного в себе, открытия желания. Я бы, наверно, и не смог адресовать ей эти слова в этом порядке, как она, совершенно легко и безоглядно: "Я не хочу ничего отдельного от тебя".
Нет, моя птичка не испытывала меня и не ждала ответа. Она искренне веселилась.
- Хочешь, я открою тебе еще один секрет? - сказала она, сияя глазками.
- Смотря какой.
- Какой, какой… Настоящий - мой большой маленький секрет: я после этих дел перестала принимать таблетки.
- Что за таблетки? - не понял я.
- Балда! Я жрала антибэби, чтобы не залететь от разных ублюдков, а теперь перестала, понятно?
- Почему?
- Что - почему? Потому что теперь нет никаких ублюдков!
- А, я - кто?
- А ты - балда редкая, - рассмеялась она и щелкнула меня по носу. - Но ты, пожалуйста, не воображай, что я надумала завести от тебя детей и превратить твою жизнь в ад. Просто они мне мешали, ей-богу, как какая-то стенка-нестенка, а такая вот фигня, которая между нами. Что ты на меня так смотришь, по мне кто-нибудь ползает?
Нет, это у меня, наверно, стала такая рожа. Боже мой, думал я, что это значит? Человек не может так высказать - точно и прямо - самую суть моих переживаний! Кто она? Ангел, или ее устами говорит сама судьба? Что же мне делать теперь? А что я мог делать? Сам не зная почему, я перевернул мою птичку на спинку и всю поцеловал - ручки, плечики, шейку, грудки, животик, ножки, то есть от кончика носа до кончика хвоста. Ляшечки показались мне самыми привлекательными и я вернулся, и уткнулся в них небритой мордой. Нос у меня совершенно случайно уперся в логическое окончание ее тела и стал влажным.
- Не надо туда… - прошептала она.
- Это почему это? - спросил я, поднимая глаза, и передо мной матово сверкнула меленьким бисером пота покатая площадь животика, дальние взгорья титечек и уставленный в небо треугольничек подбородка. Он шевельнулся:
- Не надо и все. Потому что я ее ненавижу… Я ее всегда уничтожала…
- А я люблю…
- Она вонючая…
- Сама ты… - только и успел я пробормотать, оторвавшись на мгновение, чтобы проглотить набежавшую слюну.