- Хорошо, но если ты не настаиваешь на этом костюме, то для начала я хочу посоветовать тебе одеться, - сказала она улыбаясь, - так тебе будет удобнее со мной разговаривать. И сними с головы солому, тут тебе некого опасаться, бледнолицый брат. - Причем так сказала, как разговаривала с нами еще тридцать лет назад.
Когда я нашел в шкафу старую свою футболку и предстал перед ней уже в человеческом виде, она пригласила меня к себе в комнату - когда-то это была комната Анькиной матери - вся белая и наглухо зашторенная, а теперь я не мог ее узнать: ни железной кровати, ни больничных занавесок - какие-то книжки, новая лампа, кресло, кушетка, чистое окно.
Я слушал, что Анька уехала оформлять огненное погребение, потом - за покупками к завтрашней тризне, что Колька заперт у себя в комнате, что она, Кэт, посажена на цепь - караулить дом, вместо того чтобы быть на семинаре, про Элизабет и так далее, и все не решался задать ей главный вопрос, который, как мне казалось, может надоумить меня: как мне быть? Но она вдруг спросила:
- А твоя проблема связана со смертью Бориса? - Я, после некоторых колебаний, утвердительно кивнул. - Ты хочешь об этом поговорить? - на этот раз мое согласие выразил глубокий вздох, и я снова почувствовал себя мальчиком. Дело в том, что старуха Кэт и раньше заводила с нами какие-то непонятные разговоры - предлагала странные вопросы, смешные задания. Иногда мне нравилось ее выражение лица, смеющиеся глаза, глубокий голос, небрежно запахнутый или, наоборот, распахнутый халатик. А иногда - нет, потому что порой казалось, что она про тебя знает все, будто подглядывает в подзорную трубу или читает мысли, которых и сам стыдишься, например, когда смотришь на ее заголяющиеся между полами ляжки или свободно качающиеся под тонкой материей полуголые сиськи.
- Хорошо, - сказала Кэт, - тогда скажи мне, что ты об этом думаешь?
И я рассказал, потому что сегодня она мне нравилась. Я рассказывал ей тот самый Борькин сон, откровенно труся от безапелляционной жестокости явившегося воспоминания о ее сыне, про бойню, то есть в котором ведут убивать. Кэт внимательно слушала, сняв свои маленькие очки, иногда посматривая мне в глаза, иногда отводя взгляд в окно, кивала, трогала у себя на столе бронзовые фигурки. Потом мне хотелось рассказать этой серьезной женщине обо всем, что со мной случилось этим летом, но я чувствовал, что время уходит - солнце уже показывало семь часов, - и я, с усилием взяв себя в руки, в какой-то момент остановился на полуслове.
- Ну, что? - вздохнула она. - Извини, конечно, за неуклюжий комплимент, но ты сильно поумнел. Сколько мы не виделись? То есть не валял дурака. И ты прав: деньги тут ни при чем.
- Но что, что тот сон означает? - чуть не заорал я. - Что это: какая-то метафизическая чушь, или детский страх смерти, или вещий сон, который сбылся через тридцать лет? Электричество, нож - все буквально - какой-то мясокомбинат!
Она задумчиво смотрела на меня и отстраненно, как будто бы речь шла не о ее сыне, сказала:
- Да, некто попросил Паршивца проводить его в ванную, оглушил и нанес всего один удар в грудь, вот сюда - она тронула меня чуть ниже ключицы, - пробил аорту и трахею. Очень умело. Представляешь, такой фонтан, там вся стенка в крови. Для грабителя - иррационально, слишком много живописи. Мы с Элизабет думаем, что это преступление на сексуальной почве. И ничего этот сон не означает, - сказала она уже с совершенно иной интонацией, - просто нас угораздило вернуться в наш тихий уютный уголок именно тогда, когда тут завелся Баффало Билл.
- Баффало Билл? - рассмеялся я. - Но ведь это же бред! С какой стати? Откуда он взялся? Ладно, допустим, завелся, и что мне делать? Как отличить его от других людей, как не дать ему незаметно подойти сзади? Может, вы знаете его приметы, может, вы скажете, чем таких выключают - серебряной пулей, осиновым колом, ржавым топором?
- Если верить классике - Баффало Билл всегда рядом. А что касается оружия, ты же умный мальчик, ты же знаешь, что лучшее оружие - это оружие твоего врага. Тебе не нужно ничего отдельного от тебя, ничего, что не есть ты сам.
Тут у меня немножко потемнело в глазах: старуха Кэт как-то не так воспроизвела слова, которые мы с моей птичкой сегодня весь день повторяли, как заклинание! Я инстинктивно потянулся к свету и чуть не упал.
- Э-э, - сказала Кэт. - Ты, наверно, перегрелся. Ты лекарства принимаешь? Тебе что-нибудь дать? Тогда пошли, выпей кофе, потом сполоснись и полежи часок, а там, глядишь, Аня вернется, она тебя быстро на ноги поставит.
Кэт и Элизабет тут же забыли обо мне, я посидел возле них в кресле-качалке, послушал, что они лопочут, перебирая исписанные листы, чиркая их карандашами. Они называли какие-то имена, обсуждали их, иногда спорили, но я никак не мог врубиться, о чем они говорят, будто это и не английский язык, а птичий, или язык антиподов, или арго вершителей судеб, выдуманный специально для того, чтобы смертные не узнали своего часа. Потом пошел к Кольке. Старуха Кэт выдала мне ключ от камеры и слезно просила не выпускать его на волю до прихода Анны.
Колька содержался в моей комнате на втором этаже. Я отпер дверь и оказался в мутных от дыма сумерках. Окно было открыто, но жалюзи опущены. Под лампой, на краю постели, восседал сам профессор с открытой книгой, держа ее в вытянутой руке, и дальнозорко щурился на страницу.
- У-у-у, кто пришел! - промычал он. - Наконец-то мы заживем по-человечески. Пошли вниз, а то у меня ни льда, ни лимона - ни хрена! - И по секрету пожаловался: - Здесь вообще ничего нет, мне приходится писать на крышу! Вот, - Колька распахнул кимоно, - это все, что у меня осталось. Анна, надеюсь, вернулась?
Я сел рядом с ним и обнял его как брата.
- Потерпите, - сказал я ему, - потерпите еще немного. Аньки нет. Там жуткое пекло. Вам нельзя никуда выходить. Вас сегодня хотят зарезать.
Колька бросил в мою сторону высокомерный взгляд.
- Родной мой, я знаю! Я знаю! - горько воскликнул он. - Конечно, хотят! И тут ничего не попишешь: последний из могикан. - Колька оглядел темные углы и покатый потолок своего узилища. - Наверно, меня уже убили: я не могу ни спать, ни читать! Вот, - помахал он у меня перед носом "Справочником терапевта". - Это так скверно написано, так безыдейно! Кухонная логика! А девочка не разрешает мне принимать снотворное и выпивать не дает до ужина!
Мне стало искренне жаль его - потного и небритого, запертого в каморке три на четыре под горячей крышей наедине с дурными несостоятельными изданиями, мучающегося с похмелья, тем более что облегчить его страдания не было никакой возможности. Я даже почувствовал дурноту, будто это не он вчера натрескался с какими-то девками, а мы с моей птичкой ошиблись за ужином на добрую дюжину рюмочек, - похмелье, между прочим, заразная вещь.
- Ладно, - вздохнул я, - до вечера. Кстати, отдавайте кимоно, оно все равно вам тут без надобности. Вот вам моя майка и шорты.
Колька с непонятной поспешностью повиновался.
- Кофе, кофе… - напомнила старуха Кэт, когда я спустился на веранду. Она выдавила до дна пол-литровый френчпресс, сграбастала ключ, спрятала его у себя в сарафане и только после этого наполнила глиняные чашечки.
Я поймал ее недоуменный взгляд, который она бросила на мое кимоно. Что ж, откуда ей знать, что это я купил его себе в Сан-Франциско еще восемь лет назад. Тогда меня поразило его простое совершенство - оно кажется сереньким, однако присмотревшись, можно разглядеть черненькие свастики на спокойном молочном фоне, а материя - я даже не знаю, и по деньгам тоже непонятно - шелк это такой крученый, или хлопок, или что? - жутко дорогая, по моим масштабам, была штука, но не стану же я ей сейчас объяснять. Пусть думает, что хочет.
- Попробуем ввести в заблуждение просвещенное человечество, - сказал я и подмигнул Кэт. - Сжальтесь над мыслителем, снесите ему каких-нибудь капель, пока Анны нет. Да, и шепните ей, что в саду плаваю я, чтобы ее не хватила кондрашка. А так - тсс!
- А как же, - подмигнула мне Кэт в ответ. - Буду тебя прикрывать.
Я подхватил чашечку, вытянул из-под стопки каких-то лохмотьев знакомую синюю папку с Колькиными афоризмами и вышел на крыльцо.
С тех пор как я сидел здесь с кефиром, прошло две недели. За это время сад потерял последние цветы, теперь это была густая зеленая масса, из которой в разных местах торчали архитектурные объекты, вроде облезлой крыши и столбов трухлявой беседки, обломков оранжереи, кривой этажерки с мятой сигарой напорного бака, покосившегося столба электропередачи с вечным, неподвластым времени, фонарем. Я попробовал то, что мне набухала Кэт: там было, наверно, две ложки сахару, но сам кофе оказался настолько забористый, что от первого глотка у меня внутри уж все застучало и губы стали сухими. Впрочем, у меня на рыбалке - пока я не разверну снасти - тоже колотится; или, когда я вижу свою птичку, бегущую ко мне по кромке прибоя; или во время обгонов на трассе - это всего лишь адреналин. Как там сказала моя птичка: ты - старый рыбак, ты - хитер? И еще - про нож? Все сходится. Тогда много ли нужно хитрости, чтобы сообразить, где закидывать? Боже мой, это и коню понятно, конечно, там, где они хватали наживку уже два раза!
Я двинулся по дорожке, ведущей в глубину зарослей. Солнце теперь энергично пробивалось навстречу мне через соседские чахлые ели, и на контре было совсем не разглядеть, что там впереди. А там, несмотря на жару, чирикали и свистели невидимые пернатые песнопевцы, причем совершенно беспечно. С моим появлением у колодца они бросили свою возню и шумно вспорхнули на полузасохшую яблоню. Не знаю, кто это были - какие-то разноцветные воробьи. Из крана в зеленую емкость сначала потекла желтая вода, потом она стала прозрачной. Я достал со дна свою панаму, окурок сигары, несколько листьев, сполоснул ванну и заткнул дырку деревянной затычкой. На меня, может, оттого что нагибался, накатила новая волна дурноты - опять потемнело в глазах. Я сел на край и стал смотреть, как мутная поверхность камня, омытая водой, открывала свою затейливую структуру и становилась блестящей. Потом я сбросил кимоно, повесил его на сучок, нахлобучил отжатую панаму, скинул ботинки, трусы и кое-как погрузился в тепленькую купельку. Стало, конечно, немного полегче дышать, но охватила тревога. Боже мой, подумал я, что я здесь делаю? Мне захотелось немедленно бежать к себе, к моей маленькой птичке, в нашу постельку, чтобы она снова прижалась ко мне вся-вся-вся. Какое нам дело до этого Николая Васильевича Меркурьева и его жены? С такой обороной им не страшен даже налет боевиков! Ворота на замке, Колька в темнице, да его и хрен найдешь в этом сумасшедшем доме, а у самой Аньки за поясом пистолет - могу спорить, она с ним теперь не расстается и без колебания начнет налить в любого, кто покажется ей подозрительным, если он попробует приблизиться к ее обожаемому забулдыге! А птичка моя? Она одна там, совсем одна! Хрупкая, нежная, доверчивая дурочка. Не здесь надо быть мне, а с ней. Что, там ванны нет, что ли? Черт побери, почему мне так херово?
Я дотянулся и вытащил из шортов пачку и зажигалку. От первой сигареты паника понемногу утихла. Вообще-то, расссуждал теперь я, она же сама меня сюда послала. Это - раз. Во-вторых, она говорила, что все контролирует, значит, это - уверенность, основанная, скорее всего, на интуиции, а женская интуиция - это ого-го! Это сильная вещь! То есть мне нужно не дергаться тут, а выполнять задание. Как она сказала: иди и сделай так, чтобы мы к этой теме больше не возвращались? Так. Выходит, птичка моя мне доверяет как никому, она на меня надеется. И потом, она же не одна на горной вершине - там кругом люди, посторонних туда не пускают. Дверь закрыта, окно закрыто, а в форточку можно просунуть разве что глаз, или хуй. А что для нее хуй? Игрушка, потому что она - женщина!
И я потихоньку взял себя в руки. В Колькиной рукописи я наугад прочитал: "С поверхностью трудно работать, поэтому "созерцать" мы ходим с лопатами - с методами, принципами, стратегиями и прочая, желая непременно заглянуть в глубину, и тем самым уничтожаем суть дела. Это все равно, как если бы мы задались вопросом, как выглядит закат, и в поисках ответа включили над головой солнце на полную катушку. В полдень день молчит о золотящихся вершинах сосен". Я опустил лист и увидел, что на поверхности воды отражаются верхушки сосен. Я прислушался и определил, что на веранде Кэт разговаривает с Анной. Потом из кухни раздалось бряканье крышек, потом прилетел запах разогреваемой жратвы. Мне-то, небось, не додумаются ничего предложить, с раздражением подумал я, хотя голода никакого не ощущал, просто стало неприятно от ее невнимания. Я бы, может быть, даже отказался, потому что моя птичка без меня никогда ничего не кушает. Она будет терпеть до тех пор, пока я не приду и не скажу ей: все, тема закрыта, я сделал этого грязного ублюдка, поехали ужинать.
Но что значит "сделать", мне конкретно не представлялось. Ну, во мне, худо-бедно, девяносто килограмм. Конечно, до Жирного мне далеко, но его-то застали врасплох, он был настолько спесив и самонадеян, и не мог вообразить, что у кого-то на него рука поднимется - на такого зайчика. И Борька тоже - полный пентюх. Я-то, надеюсь, не забуду, зачем ко мне приближается незнакомый человек, когда я лежу тут в ванне. Просто встану и задержу его, как карманника. Что мне какой-то нож? Что мне какое-то электричество? Подумаешь, мне немного нездоровится, я уже почти привык, и это даже хорошо - злее буду. Да и кто такой, в конце концов, этот Баффало Билл? Обычный задроченный идиот, убогий, который не может кончить по-человечески и спускает только, когда видит фонтан крови. У него духу не хватит выйти один на один, он наложит в штаны, когда я выскочу.
Я на всякий случай огляделся. Все вокруг было в косых лучах - черное и оранжевое, значит - уже не меньше девяти. Здесь неслышно никому не подкрасться: на дорожке цепляются кусты, на целине - трава по пояс. Главное - не уснуть до сумерек, а потом уже нечего бояться, он не полезет в темноте, он же ничего не увидит и не получит удовольствия…
Солнце медленно ехало своим путем за еловой гребенкой и то ослепительно вспыхивало на странице, то светило на края ванны, но все равно читать было легко. Колькины перлы то злили меня, то умиляли. Противная теснота в груди накатывала и откатывала, подчиняясь какой-то своей скрытой логике. Периодически я подливал себе воды из бака, чтобы не чувствовать ее. Внезапно из кустов вынырнула какая-то фигура, я мигом опустил рукопись на землю, взялся за края ванны и слегка повернул голову.
- Коля… Ой! - пискнула Анна и тут же сказала: - Тьфу, я задумалась по дороге - забыла, что тут ты сидишь, испугалась, чуть не грохнула, ей-богу! На, - она сунула мне стакан. - Кэт прислала.
Я понюхал: какой-то коньяк.
- Что ты затеял? - спросила Анна, критически оглядывая меня в моем положении. - Зачем ты дал Коле снотворного? Он сейчас дрыхнет, а ночью пойдет куролесить, я из-за тебя не высплюсь. Зачем ты залез в нашу ванну, у тебя воды нет? Может, ты и Бабайку хочешь здесь купать? Или, может, вы уже поругались?
- Иди в жопу, Анечка, - пробурчал я. - Мне плохо. Полежу и уйду. Кто там у вас? Опять эти девки?
- Для тебя все - девки, - сказала она. - Это очень интересные люди, не то что твоя смазливая сучка. Они помогают мне, не дают Кэт замыкаться в своем горе, а с Элизабет я давно хотела познакомиться - я ее книжки читала.
- Оставь этот тон, Анна, - не выдержал я. - Ты оскорбляешь человека, который спас тебя… твою… твое… Иди по своим делам и не вздумай трепаться там, что тут я, а не твой ненаглядный умник!
- Подумайте, какие мы благородные! - процедила Анна и повернулась идти. - Отлеживайся и катись! - сказала она. - Я все поняла: ты стесняешься своих недомоганий, ты боишься, что она тебя выгонит, потому что ты - немощный. Прощайте!
Анна ушла, а меня совершенно скрючило от ее хамства. Я не мог понять, откуда у нее столько неприязни к моей милой птичке, почему она выбирает самые обидные слова, как она чувствует, куда нужно ткнуть, и что я ей такого сделал? Я пил коньяк, рассматривал его на солнце, дымил сигаретами, но меня все не отпускало. Действительно, поразительно: мы же с ней не просто родственники какие-нибудь, а самые были что ни на есть близкие, она выросла у меня в руках, мы всегда вместе стояли против всех, мы вместе похоронили всех, всех, всех и остались последними, кто носит эту фамилию. Не последняя, кстати, фамилия. И еще - этот дом остался…
Стакан почему-то выпал у меня из руки. Я поднял с земли рукопись, но и она выпала прямо в ванну. Выпала изо рта сигарета. Я ничего такого не чувствовал у себя внутри, только бесконечное удивление и еще легкую досаду, что не могу пожаловаться на случившееся своей маленькой птичке. Свет медленно таял, а сзади кто-то сказал противным детским голосом:
- Не шевелитесь, пожалуйста, у вас на голове бабочка, не пугайтесь, я ее сейчас аккуратно поймаю.
Я услышал странный запах этого существа, вернее, два запаха - запах человеческой крови и раскрытой пизды одновременно, а никак не ребенка. Ну, ты и дурачок, подумал я. Как тебя облапошили! - и тут же огромная острая боль разорвала шею и мое, уже остановившееся, сердце. Все остальное я видел почему-то со стороны. Я видел, как ванна буквально взорвалась, и из нее вертикально вверх вылетело гигантское голое тело, как его руки схватили за локоть по пути кого-то, кто обхватив его за шею сзади, пытался совершить какое-то действие, и через спину, сгибаясь вперед, со всего маху хрястнуло им об ванну так, что брызги воды взлетели выше дерева.