- Аж потно мне стало, Мишка, - сказал он, - от всяких басурманов. Хай они повыздыхают…
- Гляди, Сеня, дедушка бандуру берет, - встрепенулся обрадованный Миша, - пошли на улицу.
Сенька прихватил в карман кусок пирога и направился вслед за всеми.
- Чего траву сторожить от басурманов, - бормотал он, продолжая раздумывать, - ее черт те сколько. За сто лет скотина не пережрет, всем хватит…
Запел дед, и отовсюду набрались мальчишки, услышав знакомые звуки бандуры. Этот отходящий в прошлое инструмент таил в себе великую притягивающую силу. Под его мелодичные переливы познавались прошлые годы, записанные только на языке струн и ладов. Народ боролся, страдал, любил и ненавидел, великие события потрясали огромное количество людей, а писалось об этом либо совсем мало, либо с такими извращениями, которые не могли не оскорблять людей несправедливою ложью. Мог ли бандуру заменить оркестр, введенный в полках и станицах? Под звуки медленных труб можно было шагать, поворачивать звенья, плясать, но трубы, в каких бы искусных руках они ни находились, не способны были заменить живое человеческое слово, подкрепленное несложной мелодией немудрящего инструмента.
Пел дедушка Харистов про казаков, изменивших родине и ушедших к турецкому султану, про лихую дивизию, громившую Османа-Пашу и Махмеда-Али, про кровавые штурмы Ардагана, Геок-Тепе, Карса, про хивинские и кокандские пески и афганские реки.
Пел он о разных делах казаков, перекидываясь с песни на песню, но везде явно ощущалась гордость боевой удалью, тоска о сраженных, опрокинутых навзничь в походах чужих и далеких.
Вот он отложил бандуру, глянул вдаль, туда, где раскидалась станица бесчисленными домами, акациями и тополями.
- Помнится мне другое, - сказал дедушка, - полвека назад станица селилась по балке, а тут, по форштадту, степь была, да над обрывами барыня-боярыня росла, терен колючий, да бересклет. Пахали по балке, правее северного леса, а сюда, к реке, народ боялся вечерами ходить, обижали черкесы, угоняли скот, девчат крали и морем сплавляли на мусульманских фелюгах до анатолийских городов. Поддерживали тогда турки черкесов и помогали им вредить казакам и разбойничать. На ночь съезжались в станицы, запаздывать боялись, таборов полевых не разбивали. Табуны и те подгоняли поближе, косяками загоняли в базы из дубового бруса. Мы жили тогда выше по Саломахе, на отлете, напротив Велигуровых. Осень того года была не в пример мокрая, дождь шел по три дня не переставая, по балкам реки неслись, дороги поразмывало, у озимых корень вымок, обрывы оползали в Кубань. Было мне тогда не больше, чем тебе, Большак, и заснул я на горячей печи. Отец по наряду в караул ушел. Слышу, ночью мать будит: "Вася, Вась, чуешь - стреляют. Не азияты ли переправились на наш бок? Ты б отцу коня повел". Спрыгнул я да в сенцы, гляжу, а конь отцов уже подседланный стоит, к наружным дверям мордой повернулся, умный конь был Бархат. Забыл я впопыхах-то сапоги надеть, прыгнул на Бархата, мать двери раскрыла, конь - в них, кое-как пригнуться успел, а то бы притолокой сбило. Взял Бархат сразу в карьер, через плетень пересигнул и понес. Темно, дождь в мелкоту перешел, потянул я поводья, уперся в стремена и тут только почуял - босой. Коню не впервой бывать в таких переделках, не удержу. Несет прямо к караулке, а стояла она под яром у мыса, думаю: "Поскользнется, разобьюсь". На тропку попал, крутая тогда была тропка, сейчас она уже поизъезжена, на заду конь сполз, прямо к караулке. Отец выскочил, принялся бранить, зачем коня мучил, пустил бы, он сам бы дорогу нашел, все одно никому бы в руки не дался. Я спрыгнул на землю, грязь, ногам зябко и скользко, а молчу, чтоб отец не заметил, что сапог нет, а у самого думки - как сверлом: хоть бы домой не услал отец, с собой взял, поглядеть бы, как с черкесами воюют. А выстрелы все чаще и чаще, уже у самой станицы. С заставы казак прискакал, говорит: "Черкесы в край станицы зашли, отступать пришлось, вахмистр сотню собирает на саломахинском отлете, передал, чтоб все туда". Отец говорит мне: "Берись за стремена, в галоп пошли". Выбрались на плоскость, подрал я себя всего в яру об кусты, а тут отец аллюр прибавил, нажимает, спешит со своими караульными казаками, чтоб не опоздать. Бегу, за стремя держусь, шаги делаю широкие, босиком легко, будто на санках. Отец кричит: "Поглядите, какой сын у меня резвак!", а сам коня прижмет да прижмет. Духу, вижу, у меня не хватает, вот-вот придется отрываться, и не увижу я тогда боя, как своих ушей. Смекнулось мне, что не худо па коня взлезть. Поймал заднюю луку да с разгона и прыгнул. Бархат с испугу поджался, дыбки стал, захотел сбросить, потому не был приучен двух носить. Приотстали мы, пока отец коня успокоил. К Саломахе подскакали, когда вахмистр разводил сотню для боя. Отцу сразу полувзвод выделил, урядника он носил, и приказ дал в обход идти. Крайние дворы уже горели, - по улице бабы коров, быков гонют, детишки ревут, прячутся под загаты и катухи, находят сухое место, пригреваются, утихают. Дым клубом валит, и от огня вроде развидняться начало. Отец вел полувзвод по той улице, что сейчас к велигуровской мельнице выводит, надо было обойти от глубокой протоки. Но, видать, у них командиры не глупее были, тоже обходить начали, и вот у крайних дворов на спуске мы с ними и повстречались. Спешил отец казаков, за скирдами лошадей сбатовал, залегли и отстрел начали. Напротив хатенка, чуть левее того места, где сейчас ваше, - рассказчик погладил по голове Сеньку, - Семен Мостовой, поместье расположено. Подпалили черкесы ту хатенку, чтобы нас виднее было, - быстро занялась она, на дождик не глядя, и выпрыгнули черкесы, думали на шашках схватиться. Но казаки встретили их огнем, отступили те, человека три на бурьянах осталось. Когда догорать стала хата и труба заколыхалась, перед тем как развалиться, отец подозвал меня: "Садись на коня, привези патронов с правления". Только вскочил я на Бархата, а тут черкесы в атаку пошли. Не вытерпели и наши, выбежали из-за скирдов и - на них. И те и другие пешие, на конях развернуться негде. Видел я, как отец рубанул одного, а тут на пего двое других насели, потому что их раза в три было больше. Стал отец отступать, а сам отбивается, не дает окружить себя, только шашки лязгают. Может, и отбился бы отец, да откуда ни возьмись еще один в бурке и ну своим по-могать. Гляжу, запрыгал батько во все стороны, и по всему видно, смекает их в кучу согнать, чтобы кто со спины не достал. Не управляется шашкой отбиваться, кинжал выхватил, а тут один голомозый больно здорово на отца наседать начал. Плохо отцу, начал оскользаться, раза два на колено упал. Не вытерпел я, жалко отца стало, думаю: "Вот-вот зарубит его азият". Спрыгнул с Бархата, берданку схватил, в черкеса целюсь. Только за курок - отец спиной ко мне, черкеса заслонит, изловчусь, забегу с другого боку - снова отцова спина. Потом гляжу, отскочил отец в сторону, прямо на ствол попал черкес, ну, думаю: "Завалю его на этот раз, не уйдет". Нажал курок, грянуло, чуть из рук не вылетело, гляжу…
Харистов заплакал, вытер обратной стороной кисти глаза и замолк. Не требовали дети продолжения рассказа, ходили слухи по станице, что застрелил тогда Василий Харистов родного отца, по глупому случаю.
Уходя домой, Миша бережно нес красный башлык, подаренный ему Харистовым.
ГЛАВА XVI
Ранней зорькой отец разбудил Мишу. В заполье оставалась неубранной рисовая кукуруза, надо было ее свезти домой. Миша неохотно просыпался - в коридоре холодно. Он с удовольствием снова натянул бы любимое одеяльце, сделанное из цветных ситцевых лоскутиков.
- Батя, я еще трошки позорюю, - просил он, пытаясь не разлеплять веки, чтобы не расстаться с блаженством сна.
- Надо ехать, Миша. Я уже коней запряг, рядно положил. Сегодня два конца сделаешь и тогда отоспишься. Миша спустил ноги с кровати, почувствовал прохладный пол, по телу побежала гусиная зыбка. Он потер плечи, поежился, и быстро принялся одеваться.
Мажара и рядно были неприветливо мокры, на железе барков и люшней осела маленькая капель. Миша надергал соломы, бросил на передок, взял вожжи.
- Ну, батя, тронули? - оглядываясь и подрагивая спросил Миша.
Он видел кудлатую голову отца, который, нагнувшись, привязывал к мажаре веревку. Судя по тому, что отец был без шапки, в одной рубахе и уж очень внимательно собирал его в поле, Миша догадался: отец остается.
- Ты чи дома? - спросил Миша.
- Поняй сам, сынок, - виноватым голосом попросил отец, - я еще после вчерашнего думаю поправиться. Голову разламывает…
Лицо отца было помято, глаза мутные, припухшие. В таком состоянии толк от него невелик. Миша тронул. Кукла рванула, заломив Черву.
- А Купырика? - спросил Миша отца.
- Видать, сегодня кум домой тронется, думаю подпречь. За Богатуном дождь ночью лил, боюсь, кум на своих из Гунибовской балки не выдерется.
- Порожняком же он! - недоверчиво глядя на отца, сказал Миша.
- Как порожняком? Кум четвертей пять зерна наменял, оно в амбаре в клетке сложено, ты не заметил.
За воротами Миша придержал коней.
- Батя, цибарки нема! - крикнул он.
Семен трусцой принес ведро - подцепил под мажарой на витой крюк.
- Поняй, - он махнул рукою. - Ванька Хомутов будет на заполье. Вчера обещал пособить кукурузу обломать, вы ее - живо. А я, может, управлюсь до пасеки добежать, слух был, что у Писаренковых гнилец…
Миша знал, что никуда отец не поедет и насчет гнильца, этой страшной пчелиной болезни, выдумано. Мальчику стало жаль отца, который оказался вынужден говорить неправду. Вспомнил, как обычно усердно работал отец, не жалуясь на утомление. Даже теперь, в ко-роткий осенний роздых, он успел уже съездить в горы, привезти груш и кислиц для взвара, дубовой клепки для кадушек. Миша обернулся, но отца уже Давно не было видно.
Мальчик посвистел отставшему жеребенку, намотал на кулак вожжи и прикорнул у шилевки. Кони скоро бежали по Камалинскому шляху, пустая мажара дребезжала, тело подрагивало. Начинался прозрачный день, на вымытых стрелках брицы и овсюга сочно поблескивала роса. Мажара оставляла явственный след, сдирая шинами увлажненную пленку пыли.
Лука Батурин, пригласив генерала на обед, сам сбился с ног и замотал всю семью и работников. Ему все казалось, что званый стол не придется по вкусу знатному родственнику, а все стремления Луки сводились к тому, чтобы не ударить лицом в грязь, чтобы прием был не хуже, чем у Велигуры. Старик пригласил Шестерманку и сам ощупывал румяные пироги и подкидывал их в ладонях, дуя на них и обжигаясь. Он всячески охаживал грубоватую стряпуху и пообещал набрать ситцу на юбку и купить камвольный полушалок. Акулина Самойловна не очень доверяла посулам скуповатого хозяина, а из кухни бесцеремонно выгоняла.
Лука уже в третий раз съездил в потребилку, купил только что привезенной керченской селедки и, сопровождаемый председателем правления, братом Велигуры, обходил лавку, присматриваясь к полкам - не забыл ли чего. В бакалейном отделе его внимание привлекли хрустальные подставки для ножей и вилок. Он взял одну из них, обтер пыль о штанину и покрутил диковинку.
- Что это, Мартын Леонтьевич, - спросил он, - чи люстровое убранство?
- Да, - встрепенулся Мартын Леонтьевич, - это для генеральского приема необходимый предмет, без него никакая лапша не вывезет, пусть даже в гусином потрохе ложка торчком стоит…
- Так что же это такое? - заинтересовался Лука.
- Для вилки и ножа подставка. Чистый хрусталь. О правую генеральскую руку, Митрич, клади.
Батурин, прихватив еще коробку фитильков для лампадки, укатил, довольный неожиданной покупкой. Дома самолично распределил подставки у приборов генерала и офицеров. Перфиловна заметила новшество.
- Что это притащил, Митрич? - спросила она, разглядывая подслеповатыми глазами хитрую штуковину.
- Сосать. Сиди весь вечер и соси, - сердито буркнул Лука.
Увидев, что старуха поднесла подставку ко рту и уже лизнула ее, выхватил.
- Что ты слюнявишь, необразованная! - рассердился он. - После твоего рота еще сблюет его превосходительство.
Обтерев подставку полой бешмета, поставил на стол.
- Шут его знает, что придумал, - сетовала Перфиловна, - не мог простого барбарису в лавке купить. Ишь каких леденцов фигуристых нахватал. Небось, черт дурной, полмешка муки отвез за такой конфет, а вкусу нема никакого, вроде стеклянки…
Гурдай прибыл на трех тачанках. Лучшие казаки-почтари сидели на козлах. Генерала сопровождали два помощника атамана, адъютант, военный писарь и человек семь верхового конвоя. Заметив атаманский поезд, ко двору Батуриных начали сбегаться люди, и двор вскоре наполнился шумом и говором. Кучера отстегнули постромки и задали жеребцам сена. Конвойцы также наволокли сена для своих лошадей, отпустили подпруги и, заметив перебегавшую двор Любку, покричали ей какие-то охальные слова. Любка торопилась из погреба, держа обеими руками чашку с квашеной капустой и поверх ее макитрочку с моченой антоновкой. Огрызнув-шись на казаков, она скрылась в дверях.
Гурдай сидел в углу под образами, у стола, заставленного всякой всячиной. Возле него расположились помощники атамана, потом адъютант, сам хозяин, приглашенные старики, Павло. После, поклонившись у порога, подошел Семен Карагодин, и из сеней выглядывали Махмуд и Мефодий. Перед гостями стояли граненые стаканы, а генералу Лука презентовал и высокий бокал, выпрошенный у жены форштадтского лавочника. Под столом Лука поместил шесть четвертей с водкой и во избежание несчастного случая обхватил их ногами. Сознание того, что водка имеется в должном количестве, наполняло радостью сердце старика, и слабый звон бутылей уравновешивал его волнение и радость.
Генерал посетил дом Луки впервые. Давно отвыкший от тяжелой казачьей еды, он с внутренним содроганием оглядывал горы снеди. Он отлично знал, что это не все, что за поросятиной, гусями, жареной курятиной и индюшатиной последуют пироги с разной начинкой, потом лапша с потрохами, борщ с говядиной, лапша молочная и тому подобные кушанья, обязательные как на званых обедах, так и на свадьбах и поминках.
Гурдай предполагал встретить здесь фронтовиков и побеседовать с ними по душам за стаканом водки, выпытав их мысли и предположения, но Лука пригласил к генеральскому столу только степенных стариков побогаче, в добрых намерениях которых атаман отдела нисколько не сомневался.
- Молодых не вижу казаков, Лука Дмитриевич, - обратился он к хозяину, - или считаешь зазорным с молодежью хлеб-соль водить?
Луку вопрос застал врасплох. Пытаясь по привычке вытянуться во фронт, он запутался ногами, чуть не повалив четвертей. Генерал понял замешательство хозяина и сделал снисходительный жест - "сидите".
Лука умостился на скамье, как вспугнутая квочка умиротворенно умащивается в гнезде.
- Нема молодых казаков, война же, ваше прево… - он запнулся, зная, что положение запрещает величать по званию родственника, принимаемого в доме: - Никита Севастьянович. Да вот, Павло мой, молодой фронтовик…
Павло угрюмо полез к чашке с гусятиной. Поперекидав куски во все стороны, он выбрал гузку, внимательно ее оглядел, густо посолил и принялся есть.
- Далеко уж очень сидишь, Павел Лукич, - вытирая рушником губы и усы, оказал генерал, - подойди-ка, присаживайся поближе.
"Ну, иди, иди же, иди", - моргал отец.
Павло встал, избочась подошел к генералу, грубовато подвинув плечом помощника атамана, присел.
- Что ж на сходку не заявился, или не хочешь родниться? - спросил Гурдай, ощупывая соседа взглядом. Ему не хотелось сердиться, но нелюдимость Павла и его явное недружелюбие раздражали.
- Что-сь нездоровилось, Никита Севастьянович, - сказал Павло, - раненый я. Все у животе мутит, прямо беда. Видал я, как вы прибыли с отдела. Отец линейку запрягал, звал. Думаю, пойду после пеши, как получшает, ан еще сильнее рана закрутила. - Павло говорил медленно, уверенно. Твердый рот еле шевелился, и сероголубые глаза глядели мимо генерала не то в окно, не то на низко подвешенного из-за недостатка места святителя Сергия Радонежского.
- Жаль, жаль, Павел Лукич, тебе как фронтовому казаку невредно было бы посещать станичные собрания. Дыхание надо знать, дыхание народа, - вразумительно говорил генерал, наклонившись к Павлу.
Павло отодвинулся.
- Да чего ходить? Вот и не был на сборе, а все узнал.
- От кого это? От отца?
- Отец иавдак там был, - ухмыльнулся Павло, - батя все по николаевской, по красноголоше охотничал. Пересказал мне все, что на сборе было, казак один, тоже фронтовик, как и я, еще пожеще меня раненный. Два раза раненный, Никита Севастьянович.
- Герой, значит?
- Герой, - подтвердил Павло, врезываясь тяжелым взглядом в генерала, - в грудь раненный и в спину, пониже копчика. На фронте ранение получил, прибыл вроде как защитник, а тут его в кнуты взяли.
Гурдай быстро замигал веками. На щеки вышли кирпичные пятна. Он быстро воспламенялся, в особенности когда ему противоречили.
- Телесные наказания по постановлению старших станицы - благородные традиции казачества, - сдерживаясь, сказал он. - Обычно бывают виновны наказываемые, а не наказывающие, - генерал пригубил рюмку и отставил ее далеко от себя, - заниматься де-магогическими речами, безусловно, легче, нежели воевать.
- Да, это вы верно сказали, - подтвердил Павло, играя желваками, - воевать - кисло.
- Ты-то когда в полк явишься? - неожиданно спросил генерал.
Павло поднял глаза, и в незаметном подергивании век генерал определил скрытое, еле сдерживаемое волнение, а в уголках губ усмешку.
- Каждый день в околодок ходю на перевязку. Пузо черное, чугун. Но, не глядя на это, ушел бы в полк, да вот коня негу. А в пластуны неохота идти. На пузе лазить казаку несподручно, у него пупок, как у цыгана, наружу.
Семен Карагодин отвернулся, чтоб не прыснуть.
- Я тебе, Павел Лукич, пришлю строевого коня, - неожиданно предложил генерал, - хорошего коня пришлю, из отдела.
Лука кинулся к нему, пораженный столь неожиданной милостью. Вопрос с конем был для Луки острее ножа, вот почему он снисходительно относился к отлыниванию сына от явки. Дать деньги на лошадь! Да эго для Луки острее ножа! Но шут с ними, с событиями, а вот если в такой заварухе пропадет добрый конь… Нет, нет, не таков был Лука, чтобы разбрасываться своими кровными "грошами". Обещанье генерала приходилось кстати. Охмелевший Лука склонился к руке родственника, пытаясь ее поцеловать.
Гурдай принял руку, покрутил усы.
- Пора, - обратился он к адъютанту.
- Сейчас будет готово.
Самойленко быстро вскочил, у порога споткнулся о половик, зло откинул его носком и, пригнувшись, исчез в дверях.
Гурдай поднялся, застегнул бешмет.
- Спасибо за хлеб-соль, за привет, за ласку, - сказал он, обернулся к святому углу, перекрестился, то же за ним повторили и другие. Отряхнув крошки хлеба с черкески, генерал тяжело вылез из-за стола, пожал руку хозяину и хозяйке.
- Коня пришлю, - еще раз пообещал он.
- Спасибо, спасибочко, вот уважили, Никита Севастьянович, - лепетал растроганный старик, - еще бы посидели, попировали…
- Деньги привози, Лука Дмитриевич, - осторожно напомнил гость, - на три тысячи акций тебе приготовил, у Карташева получишь.
Хозяин замигал глазами, точно его сразу швырнули с радужных небес на грязную землю.
- Не многовато ли, Никита Севастьянович, а? - пробовал он защищаться. - На двух бы помирились.