Намочив полову так, что с яслей зажурчала вода, Миша сходил в амбар, зачерпнул из мешка полкоробки грубомолотой ячменной муки - дерти и, отгоняя ручкой вил нетерпеливых лошадей, густо замешал полову, тонко притрусив сверху. Лошади жадно накинулись, схватывая мучные вершки. Засучив на ходу рукава, мальчик направился к конюшне.
- Мама, успею конюшню почистить до завтрака? - спросил он.
- Успеешь, - сказала она, ловко переворачивая пышки.
Жарко горели коричневые подсолнечные будылья, и дым, цветом похожий на облачко, ползущее по небу, вился над трубой. Так просто и ясно жилось под этим небом, и мысли текли ровно и безмятежно. Вот сарай, чуть покосившийся к огороду и подпертый косыми стол-бами. Миша на ходу оглядел крышу. На деревянном желобке, почерневшем от времени, щебетали воробьи, и поодаль осторожно снижалась пестрая кукушка. Угол сарая обнажился, солома обвисла.
- Не иначе, ветром сдуло, придется залатать, - бормотпул Миша, - надо бы солому на загаты раскидать, а укрыть под корешок камышом, вечная крыша будет, без всякого ремонту.
Миша принялся чистить сарай, выбрасывая навоз сначала вилами, а потом лопатой. Эта грязная работа всегда исполнялась им неохотно, но надо было кому-то ее делать. Не вычистишь, поленишься, мать ничего не скажет, затем придет сама в сарай и сделает все, так же как всегда она все делает, - молчаливо, безропотно, жалеючи и мужа и сына.
Раньше Мише казалось вполне нормальным таким образом заставить исполнить за себя работу. Но, с каждым годом все больше раздумывая над тем или иным явлением, Миша постепенно понял, что подобное отношение к матери - нечестное и стыдное. Всей своей душой любя мать, он старался теперь меньше доставлять ей хлопот и беспокойств и по мере своих сил помогать в большом и трудном домашнем хозяйстве.
Кони занимали половину сарая, и эта половина была наполнена аммиачными запахами, смешанными с душистыми степными запахами сена и горькими - половы-мякины. Держаки вил и лопаты, отполированные грубой кожей ладоней, все же не скользили в сильных Мишиных руках. Привычный крестьянский труд не утомлял, так как мальчик научился работать не рывками, с запалом, а размеренно, рассчитывая силы. Ему потребовалось не больше получаса для того, чтобы выгрести весь навоз, сложить его в квадратную кучу, принести вязанку соломы на подстилку в стойла.
Оправив дела, Миша пополоскался в корыте и спустил воду, сгоняя сор руками и приятно ощущая под ладонями скользкую теплоту замшелого днища.
"Насос бы устроить воду качать, - подумал он, поглядывая на толстый ворот, закрученный разлохмаченной веревкой, - бечевы не напасешься. У Шаховцовых насос…"
Как вспомнил Шаховцовых - захотелось побежать туда, на северную сторону, через Саломаху, к резному крыльцу - месту посиделок. В воскресные дни отсутствие Сеньки возмещалось обществом Петьки и его сестры Евгении, или Ивги, как ее называли ребята. Шаховцовы имели одного разъездного коня. Петя почти не бывал в степи. Дружба созревала в школе, в редких лесных прогулках и рыбной ловле.
- Мама, я сегодня к Петьке? - попросил Миша.
- Поснедаем - переоденешься и пойдешь, - разрешила мать, - к Шаховцовым грязнухой стыдно идти, они благородные, у них сын учитель.
- Офицер, а не учитель, - поправил Миша, - прапорщик или поручик.
- Это война чинов надавала. Я его как учителя знаю, а в офицерском ни разу и не видела.
- И не увидишь. Он на германской войне, а на войне не то что офицеры, а и казаки гибнут. А офицер завсегда впереди идет.
- Откуда ты это знаешь? - удивилась мать. - Не иначе пде-тос Павлом Батуриным встречался?
- Павло?! - Миша пренебрежительно скривился. - Я больше Павла знаю. Тоже мне казак, на пузе под проволоку лазил. Вот у меня коня бы не убило…
- Военное дело сурьезное, - сказала Елизавета Гавриловна, - как первый раз накинешь боевое седло, тогда только полный разум придет…
Они сели завтракать, и странно было видеть, при обычной казачьей многосемейности, их двоих, мать и сына, не могущих заполнить пустоту большого стола.
У окон неожиданно застучали колеса. Пригорюнившаяся мать встрепенулась, и разгладились набежавшие было на лицо морщинки.
- Отец! - воскликнула она, вставая из-за стола. - Пойдем-ка, сыночек, отворим ворота.
Семен Карагодин прибыл из долгого закубанского путешествия не один. Во двор завернули две горные мажары, с запыленными колесами и сверкающими недурно, очевидно, поработавшими тормозами. Отец издалека кивнул головой жене и сыну и, тяжело спрыгнув с повозки, сразу принялся распрягать. Лошади устали, перепали. Сам отец оброс бородой, сапоги изрядно потрепал, а переда отшлифовал до рыжины на горных кремневых дорогах.
- Ты прямо на расейца стал похож, на косаря, - говорила жена, трогая седые кудлатины, вылезшие из-под запыленной шапки.
Семен улыбнулся, блеснули зубы.
- А ты мне их ножничками аккуратно и подкорнаешь.
Хомуты сложили в амбаре. С мажар сняли ясли, повынимали из них узлы из мешковины, арбузы, растрескавшиеся ананасные дыни.
Приехавший с Семеном черноглазый казак передал хозяйке арбуз и две дыни.
- Принимай, кума, бедный подарок. Семен говорил, у вас в этом году бакши град побил, так вот закубанских.
На повозках громоздились дубовая кора, клепка для кадушек, в мешках - сухие фрукты и табак.
Второй спутник молчаливо и споро готовил корм. Войлочная шляпа наполовину закрывала его запыленное лицо. Иногда он оборачивался, улыбался новым знакомым. В сравнении с отцом, широкоплечим и каким-то сучковатым, приехавшие были похожи на воронов: черные, худые, горбоносые.
Миша подтолкнул мать локтем:
- Мама, не азияты ли, а? Басурманская сила.
- Этот, что кавуны отдал, по разговору, видать, казак, а тот, второй, с обличья, сдается мне, и впрямь азият. Кто это, Сема? - подойдя к мужу и указывая глазами на гостей, спросила мать. - А то он меня кумой кличет, кавун и дыни подарил, а я его вроде, Сема, и не знаю.
- А?! Не познакомились? - удивился он. - Цедилок, а ну-ка иди сюда.
- Не Цедилок, а Друшляк, - шутливо исправил казак, - мужа вашего куманек, с кавказской вершины, Мефодий Друшляк. Я когда-сь был у вас, видать, запамятовали. А то Тожиев. Махмуд! - позвал Мефодий. - А ну, подойди, поручкайся с хозяичкой.
- И впрямь Азию приволок, - шепнула Мише мать и, улыбаясь, подала руку Махмуду: - Гостями будете, заходите до хаты.
- Дай-ка нам мыло, умыться с дороги, - попросил отец, - давай сюда, кум, полью с цибарки. Махмуд… а ты что?
Вскоре все умылись у колодца. Отец расчесывался алюминиевой гребенкой.
- Лиза! Никаких слухов не передавали соседи? - будто незвначай спросил он.
- А что, - тревожно отозвалась жена.
- Не пужайся, - успокоил Семен, - нас-то это не касается. В степи никто не шкодил?
Миша, услыхав разговор родителей, сразу потух, тело обмякло, и в глазах потемнело: "Неужели отцу уже рассказали про кота и Малюту?!"
- Какая шкода в степи? - непонимающе переспросила мать.
Отец отмахнулся.
- Ну, раз не слыхала, значит, мимо прошло… Человек кричал в степи прошлой ночыо, далеко слышно было… хотя, может, то филин…
У Миши отлегло от сердца, и двор посветлел, точно ближе подошло осеннее солнце и налило коробку двора ярким волнующим светом…
Все пошли к дому. На крыльце аккуратно вытерли ноги, чтобы не наследить на чисто вымытом полу. Мефодий вошел первым, бросил взгляд в угол и рывком перемахнулся крестом на образа. Махмуд вошел следом за ним, приостановился у входа на то короткое мгновение, когда Мефодий крестился, и было видно, что черкесу не совсем удобно. Он не сразу сел к столу, как это сделал Мефодий, а смущенно подождал и только после второго приглашения присел на табуретку.
- Курить-то можно в вашей хате? - спросил Мефодий и, искоса оглядывая все убранство комнаты, принялся скручивать цигарку.
- Можно, курите, - сказала хозяйка, - у меня свой паровик, накадит, дышать нечем.
Махмуд неодобрительно следил за Мефодием, пока тот сворачивал цигарку. А когда Друшляк закурил, черкес повыше поднял голову и нахмурился.
- Не выносит, - кивнув в его сторону, сказал Мефодий. - Есть же такие несчастные люди. Лишают себя какой забавы и утехи, а?
Махмуд сидел, сложив руки на груди. Узкое его лицо отличалось особой красотой жителя гор: постоянное напряжение отковывает каждый мускул, откладывая на лице и в движениях следы этой напряженной борьбы, облагораживающей человека.
Махмуд был в постолах из самодельной сыромятины. В ременных петлях торчали травинки. Рябенький сатиновый бешмет был подпоясан узким ремнем, отделанным слоновой костью, а вместо кинжала сбоку в ножнах висел короткий нож, пригодный и для самозащиты и для мелких дорожных работ.
- Ну, гости дорогие, давай поснедаем, что бог да кума Елизавета нам послали, - оглаживая усы, сказал хозяин, - ты, сынок, небось уже отснедал?
- Уже, батя!
- Ну, тогда стушай погуляй. Далеко не заходи. Встревались нам на пути камалинцы, объясняли, что нынче должон к нам сам отдельский атаман пожаловать. Не слышал, Мишка, а?
- Про атамана нет. С фронта черное письмо пришло, еще трех наших казаков убило.
- Что? - Отец насупился, всем корпусом повернулся к жене. - Не знаешь, кого побили?
- Не знаю. Скоро всю станицу в черные подшалки нарядят.
- Ну что ж, помянем всех убиенных за веру русскую, и за царя белого, и за новую свободу, - шутейным тоном произнес Мефодий, опуская руку в карман шаровар. Появилась бутылка. Мефодий поцеловал донышко.
- Белая головка, первый сорт, николаевская, - приговаривал Мефодий, - умел, черт кровавый, водку варить. С майкопского винного складу достал. Сам громить ездил старый режим. Два ящика приволок, куманьки дорогие. А то, как царя спихнули, думаю, сумеют ли новые управители водку варить.
Мефодий покрутил бутылку, пока водка не запенилась, и ловко вышиб пробку.
- Ну, Михаил Семенович, теперь твоих делов тут нету. Начались поминки.
Миша, заскучавший было у окна, шмыгнул в двери и, посвистывая, направился к калитке. У ворот столкнулся с супрягачом Хомутовым и невольно остановился. Сапоги из армейской юхты, зеленый картуз, синяя вельветовая рубаха делали его нарядным и независимым.
- Отец дома, хозяин? - козырнув, опросил Хомутов.
- Уже учуял. Ну и нюх у тебя, Хомут, как у Малюты, - огрызнулся Мишка.
Хомутов, изогнувшись, шепнул:
- Про Малюту цыц. Все знаю.
- Пришел отцу доказать? - Мишка петухом полез на Хомутова.
Тог взял его за ухо и подтолкнул к воротам.
- Иди, ребята ждут. Доказать! - передразнил он. - Не таковский. На другом над тобой душу отведу.
Хомутов направился к дому. Мальчик; поглядев ему вслед, подумал:
"Не пойму… Хороший он мужик аль нет".
Подошел Павло Батурин.
- Отец, кажись, прибыл?! Не ошибся?
- Только что заявился.
- Сам?
- Хомутов к нему…
- Видал, - перебил Павло. - Еще кто?
- Каких-то азиятов приволок с Закубани.
- Ну, пойдем, поглядим на азиятов. Покуда, Михаил Семенович.
Павло сдвинул на затылок каракулевую шапку и оправил серебряный пояс.
- Может, не стоит беспокоить? - заколебался он. - Что они делают?
- Белую головку раскупорили.
- А, - протянул Павло и облизнулся, - тогда без меня они не управются…
ГЛАВА VII
Петя и Ивга сидели на крыльце, и на их коленях белела шелуха грызового подсолнуха. По теневой стороне улицы кучками шли разодетые станичники.
- Куда народ идет? - спросил Миша, поздоровавшись и запасшись горстью подсолнухов.
- Гурдая встречать, отдельского атамана, - солидно ответил Петя, не переставая грызть семечки.
- По телефону сообщили, что из города вышел автомобиль с Гурдаем, - скороговоркой добавила Ивга.
Общество Ивги, особенно последнее время, стало какой-то необходимостью для душевного равновесия Миши. Если раньше девчонки мешали их ребяческим играм, стопорили их резвость, то теперь отношения перерастали во что-то новое, волнующее. Разлука приносила тоскливую необъяснимую пустоту. Мог ли открыто признаться в чувствах этих мальчишка, на которого мягко опускался пятнадцатый год? Конечно, нет. Скрывая неизведанные порывы даже от близких приятелей, Миша замечал, что девочка больше понимает его. Это решало их от-ношения, приближало друг к другу. Теперь под напускной грубостью скрывалось уже просыпающееся чувство первой ребяческой любви, чистой и возвышенной. Миша видел плутовское лицо Ивги, темное пятнышко родинки над верхней вздернутой губой, худенькие плечики и между ними две короткие, туго заплетенные косички. Заметив пытливый взгляд Миши, Ивга отвернулась, и у нее порозовели мочки ушей, покрытые нежным пушком, заметным на солнце. Миша тоже отвернулся, будто наблюдая, как в воздухе играют голуби-вертуны, выпущенные с соседней голубятни. На него глядела Ивга, и, когда они встретились глазами, девочка вспыхнула.
- Ну, чего уставился?! - сказала она, шутливо замахнувшись на него платочком. - Хочешь, чтоб ушла? Уйду.
- Нет, нет, не буду, оставайся, - встрепенулся Миша и, застеснявшись своей порывистости, исправился: - Хочешь, пойдем к дедушке Харистову?
- Петя пойдет? Пойдешь, Петя?
- Ясно, - отозвался брат, - ведь без меня тебя все равно мама никуда не отпустит.
- Не отпустит?! - обиделась Ивга. - А я без спросу уйду. Что она мне сделает?
- Выпорет.
- Это тебя выпорет, - вспыхнула Ивга, - а меня мама не тронет. Я девочка.
- Большая цаца - девочка, - поддразнил Петька.
- Вот именно большая. Девочек все жалеют. Их вон и на войну не берут.
- Не потому, что жалеют, а потому, что вы плаксы.
- Вот, как хочешь обижай, - не заплачу, - принимая независимый вид, сказала Ивга.
- Пошли к Харистову? - вторично предложил Миша и покраснел: ему показалось, что Ивга насмешливо глянула на него, сумевшего за все время вставить в разговор две фразы - и все о Харистове. Мише стало неловко…
В обширных просторах степей и полей он был решителен и ловок, окруженный такими же, равными ему, сверстниками. Стальными лемехами плугов покорял землю, заставляя ее работать на себя, на человека. Под его ноги ложились поверженные травы, он возил землю на гребли и видел, как ему подчиняются воды, останавливая свое извечное движение. Когда трехлеток-стригун проявлял свою волю, он подчинял и его, и доселе строптивая лошадь носилась по травам и дорогам, повинуясь.
Здесь, в несколько чуждой ему семье Шаховцовых, его томили уныние и злость от своей нерешительности и застенчивости. Его стесняли сюртук Ивгиного отца, Петины штиблеты на резинках, фотографии брата, гордого, черноусого, снятого с кокардой и сияющими пуговица-ми. Мише казалось, что бешмет и сапоги, ставившие его в почетный ряд воинственных казачьих поколений, здесь оттеняют его неравноправие. Так он у себя несколько пренебрежительно отнесся сегодня к Махмуду, так, вероятно, относятся здесь к нему. Хотя, надо сказать, никакого повода для таких подозрений в семье Шаховцовых не давалось. Итак, он решил идти к Харистову.
Харистов жил на форштадте, на планах, отведенных при первых поселениях, когда казаки, чтобы нести кордонную службу, селились в пунктах, удобных для наблюдения. Обрывистое плато господствовало над долиной Кубани, помогая следить за черкесами, идущими в набеги. Красные скалы, курганы Золотая Грушка и Аларик и коренной выход Бирючьей балки обрамляли кубанский обрыв, а дальше за Кубанью стояли кудрявые леса.
Приближаясь к дому Харистова, дети видели лево- бережное село Богатун, белеющее меловыми хатами, грязно-желтую извилину Кубани, голубые протоки, пьяно расползшиеся по просторной пойме, паром, похожий издалека на спичечную коробку, а на нем фигурки людей.
Село Богатун, основанное переселенными на Кавказ николаевскими солдатами, стояло на общинных владениях станицы Гунибовской. Станичный сбор охотно разрешил поселенцам занять бросовые, непригодные под пахоту земли. Когда же богатунцы разработали мочажинники, выкорчевали корявый лес и лозняки, хозяева предъявили счет переселенцам и стали взимать в общественный фонд арендную плату.
Начали жить трудолюбивые богатунцы на чужой земле, постепенно приучаясь к ремеслам, поставляя окрестным станицам не только батраков, но и бондарей, кожемяк, полстовалов, овчинников, сапожников.
Гунибовцы всегда корили богатунцев землей, считали их чуть ли не своими подданными. Приезжали на ярмарку в Богатун, куролесили, поднимали стрельбы, затевали "инжальные драки. Жилейские и камалинские казаки не уступали гунибовцам, отводя душу все в том же Богатуне.
Село завело торговлю, появились лавки с красным товаром, бакалеей. Прибывшие из Армавира и хутора Романовского торговые люди бойко вели оборот. Сюда казаки горных станиц привозили ободья, бондарную клепку, держаки для вил и грабель, дубители, сухие фрукты, табак, обменивая на зерно и подсолнух. Богатун сделался как бы обменным пунктом между закубанскими станицами и второй степной линией.
Домик Харистовых был выкрашен дешевой краской - суриком. Возле дома - палисадник, с дорожкой фиолетовых петушков. Кроме петушков, в палисаднике росли роза, гвоздика, львиный зев, а возле забора желтые и красные мальвы.
На стук щеколды вышла жена Харистова - Самойловна, или, как ее называли на улице, бабка Шестерманка.
Самойловна исподлобья окинула гостей суровым взглядом больших черных глаз, странно моложавых, не соответствующих ни годам ее, ни общему виду.
- Вы к деду? - спросила она грубо.
- К дедушке, - поклонившись, ответил Миша, - хотели его попросить, чтоб указал заводи, где сомы…
Самойловна подтянула концы платка, поправила чепчик и пошла к дому, постукивая палочкой. Ребята остались в недоумении. У крылечка Самойловна обернулась.
- Прокофьич в лес ушел, - сказала она так же грубовато.
- В какой лес?
- А? - приложив ладонь к уху, переспросила бабка.
- В какой лес, бабушка? - повторил Миша.
- Спуститесь вниз, пойдете по протоке, а там прямо к реке. У чернокленовой рощи свернете.
Ивга, искоса поглядывая на Мишу, держалась за брата.
- Ивга, что ты задумалась? - поинтересовался Миша.
- Бабки вашей испугалась, - губы девочки задрожали, - как ты ее бабушкой можешь называть, она не бабушка…
- А кто ж она? - удивился Миша, ничего еще не понимая.
- Бабка она, бабка, бабка… - сжимая кулачок, твердила Ивга. - злая, горбоносая, страшная. Настоящая баба-яга.
Миша рассмеялся.
- И даже ничуть. Ты ее узнай поближе, она хорошая, она добрая. Ее весь форштадт уважает.
- Пусть, пусть ее любят, а я ее боюсь… вот боюсь, и только, - твердила Ивга, - я и вашего деда боюсь.
- Ну, дед совсем не такой, - разъяснял Миша, - у дедушки борода большая-большая, как два веника, глаза серые-серые. Сам розовый, лысый… И лысина розовая, а на ней пух…
- Не желаю видеть вашего деда с пухом. Сами идите к нему, я домой.
- Как же ты пойдешь, тебя мальчишки побьют, - угрожал Петя, - ужасные ребята на Саломахе.
- Не ужаснее ваших бабок. Не хотите - сама пойду.