Бессекерский выпростал из-под оленьего одеяла ноги, и Куркутский тщательно обследовал их, брезгливо дотрагиваясь до черной кожи.
- Мольч, она правду сказала, - озабоченно заметил Куркутский. - Левый палец совсем доспел. Если не отрезать сей день, завтра придется всю ногу коротить.
Бессекерский посмотрел на почерневшую ногу, сам потрогал палец и вдруг заплакал. Он всхлипывал без голоса, только вздрагивали плечи.
- Принеси канистру, - попросил он Куркутского.
Куркутский снял с нарты запас дурной веселящей воды, принес в полог вместе с железной кружкой. На деревянной дощечке внес кусок нерпичьей печенки.
- Печенкой закусите, ваше благородие. - Куркутский протянул дощечку со слегка подтаявшим куском печенки.
Бессекерский съел печенку и попросил еще. Насытившись и выпив кружку спирта, спросил:
- А человек-то хоть надежный?
- Сказывают, большой мастер, - успокоительно заверил торговца Куркутский. - Режет - будто чурку строгает.
Местный лекарь Серо без особого труда отрезал отмороженный сустав.
Когда Бессекерский немного выздоровел и начал интересоваться окружающими, Ухкахтак через Куркутского дал ему понять, что торговать ему здесь не придется, а лучше подумывать, как ехать дальше.
Впереди вокруг фиордов бухты Эмма лежали нищие селения…
Зима 1918 года в Ново-Мариинске отличалась свирепыми метелями и новостями, сбивавшими с толку коммерсантов, новоявленных чиновников и углекопов.
Радист не знал, куда деваться от любопытствующих. Даже в пургу они пробирались на холм и набивались в тесную рубку. Вели себя тихо, задерживали дыхание и с благоговением смотрели на мерцающую лампочку, прислушиваясь к неземному писку и ожидая, что скажет радист.
Но Асаевич молчал. Комитет общественного спасения - Совет недавним решением был отменен, хоть состав остался прежним, - постановил считать все телеграммы, принятые ново-мариинским радио, секретными, и радисту было объявлено, что их разглашение будет рассматриваться как тяжкое преступление.
Перепуганный Асаевич сначала попытался объявить радио неисправным, а потом потребовал поставить у дверей радиостанции вооруженную охрану. Однако охранники, назначаемые по добровольному желанию, в конце концов выведывали у слабохарактерного Асаевича содержание телеграмм, а потом разносили по Ново-Мариинску.
Сине-красная заря вставала над островом Алюмка, и с ледового океана тянуло мертвящей стужей. Холодный ветер подхватывал остывший печной пепел и уносил его вдоль улицы уездного центра. На реке Казачке с пушечным выстрелом трескался лед.
Ждали лета.
- Нынешним летом все должно решиться, - сказал как-то после долгого раздумья Иван Архипович Тренев. - Похоже, что адмирал Колчак всерьез взялся за умиротворение России. Да и союзники у него солидные - Америка да Япония.
Собеседником Тренева был Грушецкий, втихомолку радующийся отъезду своего конкурента Бес-секерского.
- Авантюрист! - говорил про него Грушецкий. - Вечно у него какие-то несбыточные планы, прожекты…
Тренев остерегался обсуждать с Грушецким внутреннее положение Чукотского уезда и тем более Ново-Мариинского поста.
- Адмирал Колчак, - говорил Тренев, - человек культурный и образованный. Он кидаться в авантюру не станет.
- Да речь не о нем, - отмахивался Грушецкий. - Я говорю о нашем путешественнике Бес-секерском…
- Мы ничего не можем о нем сказать, пока он не вернется, - вмешалась в разговор Агриппина Зиновьевна. - А может, они возьмут и переедут Берингов пролив!
- Ну что Бессекерскому делать в Америке? - с оттенком ревности проговорил Грушецкий. - Он здесь-то не может наладить свои дела… Вернется, если не замерзнет… Вы мне, Иван Архипович, про Колчака поподробнее расскажите… Что-то о нем ранее не слыхать было, откуда он взялся? Вроде и фамилия у него не царская.
- Да я сам про него знаю только, что он ученый адмирал. Северные берега описывал… - промямлил Тренев. - Американская станция передавала телеграмму о нем… Только знаю, что собрал он вокруг себя верных монархии людей.
- Царскую власть будет восстанавливать?
- А что же еще? - пожал плечами Тренев. - С демократией не получилось, придется к старому возвращаться.
- Бедная Россия! - вздохнул Грушецкий и засобирался домой.
Несмотря на жесточайшие холода и нужду, в яранге продолжалась жизнь. Тынатваль наловчилась шить теплые унтики, которые в Ново-Мариинске в эти студеные дни шли нарасхват. Милюнэ взяла у подруги пару меховых унтиков и предложила своим хозяевам.
Тынатваль не знала, сколько стоят унтики. На глазок определили цену - примерно стоимость полплитки кирпичного чаю.
- А пусть она весь товар отдаст мне, - предложил Тренев. - А уж жиру и всего остального продукта я достану столько, сколько надо." Кончится материал - дам ей свой.
С той поры Тынатваль не знала нужды и голода.
Не разгибаясь с утра до позднего вечера, шила мех, украшала вышивкой, нанизывала цветной бисер и белый олений волос на оленьи жилы. Перед ней белым сильным пламенем горел жирник, согревая и отепляя полог. Над пламенем висел чайник, а в углу были аккуратно сложены чай, сахар, сушеная рыба,
Милгонэ, прикрыв плотно дверь, чтобы ветер не выдувал тепло, направилась к яранге.
В опустевшем чоттагине Тымнэро был такой же холод, как и снаружи.
- Кто там? - тихо спросила Тынатваль из мехового полога.
- Это я. - Милюнэ очистила торбаса от снега и вползла в полог.
Вот уже сколько она жила в тангитанском доме, а каждый раз с радостью входила в родное свое жилище, даже когда жирники едва освещали меховое помещение. Но сегодня в пологе старой яранги Тымнэро горели три жирника, и ласковое тепло овевало обнаженное тело Тынатваль. Тут же играла самодельной куклой тихая, застенчивая девочка, дочка Тымнэро.
- Ты бы отдохнула, - попросила Милюнэ, поймав на себе усталый взгляд Тынатваль.
- Я не устала, - вздохнула Тынатваль и отложила шитье. - Только глаза иногда перестают видеть, и тыкаю иголкой прямо в голый палец… Зато так радуюсь, что нашла работу! Все думаю: вот приедет Тымнэро и увидит - все у нас хорошо, мы не голодали, жили в тепле. Ведь он небось думает о нас, страдает, беспокоится." Если бы весточку ему дать!
- По радио послать, - усмехнулась Милюнэ. - Или писаным разговором.
- А что, можно и писаным разговором Тене-виля, - заметила Тынатваль. - Он разумеет его.
- А с кем пошлешь? - спросила Милюнэ. - Да еще надо написать его, этот разговор. - Ты же не можешь…
- Да, верно, - с тихой покорностью кивнула Тынатваль и вздохнула. - Да просто устный пы-ныл послали бы.
- В ту сторону никто не уезжал, - сказала Милюнэ.
- И никто с той стороны не приезжал, - вздохнула Тынатваль. - Куркутские тоже никаких новостей не получали. Вот только уэлькальские рассказывали, но ведь когда это было… Зато приедет - какая будет радость!
Милюнэ трогала разноцветные лоскутки, складывала узоры…
- Как тебе хорошо! - вздохнула она. - Как, наверное, тебе хорошо! - В ее голосе слышались слезы.
- Да что с тобой, Милюнэ! - испугалась Тынатваль. - Почему ты плачешь?
- Потому плачу, что нет у меня настоящей жизни! - всхлипнув, ответила Милюнэ. - Нет у меня настоящего жилища, собственной яранги, нет истинного своего разговора…
- Ну что ты, Милюнэ, - стала утешать подругу Тынатваль. - Будет у тебя еще настоящая жизнь.
- Когда она будет? - Милюнэ подняла полные слез глаза. - Почему я не умолила Теневиля взять меня второй женой?
- Теневиль хотел, чтобы у тебя было настоящее счастье.
- А где оно, это счастье? - спросила Милюнэ. - В этом Въэне, где люди подобие человеческое теряют? Где его найдешь, счастье? Все в страхе ждут чего-то… Тынатваль, ты не представляешь, в каком страхе живут эти тангитаны!
Заметив испуганную девочку, Милюнэ через силу улыбнулась, вытерла лоскутком слезы и сказала:
- Не бойся, девочка! Это я так… Слабая стала - уж очень много холода нынче зимой, промерзла насквозь, ослабела…
Она взяла несколько пар готовых меховых унтиков и ушла в свое тангитанское жилище.
Снаружи ни за что нельзя сказать, что это жилище белого человека. Самая обыкновенная яранга, нисколько не лучше, чем остальные, а может, даже похуже.
Торговец вышел из яранги и в изумлении остановился, глядя, как с нарты сходит слегка прихрамывающий Бессекерский.
- Мэй, Сульхэна! - крикнул он в глубину жилища, в черный проем двери. - Иди скорее сюда! Видать, это тот самый русопят приехал! Здорово, купец!
Магомет Гулиев подал руку, довольно крепко пожал и обратился к жене, сильно татуированной, но очень миловидной эскимоске, чем-то напомнившей Бессекерскому служанку Треневых.
- Вот он, сам пожаловал… Слыхали мы про тебя и рады познакомиться. Это моя жена Сульхэна. Не гляди, что она туземка, она законная супруга и по нашим ингушским, и по российским законам. Венчался я с ней в церкви святого Михаила на Алеутах…
Магомет Гулиев ввел гостя в свое жилище, в чоттагин такой же грязный и загаженный собаками, как и все чукотские чоттагины на протяжении долгого пути от Ново-Мариинска до Янраная.
Каюры поместились в соседних ярангах, распрягли собак и занялись починкой упряжи.
Бессекерский устало разоблачился в чоттагине с помощью Сульхэны, отдал ей все верхнее, как уже привык, и вполз в полог, предвкушая тепло и мягкость нагретых оленьих шкур.
Сульхэна внесла угощение - мороженое мясо, какие-то квашеные, с льдистыми прослойками листья - и все это положила перед гостем.
- Угощайся, друг, гостем будешь, - радушно потчевал Гулиев. - Жаль, вина у меня нет. Кончилось, а к соседям все недосуг съездить…
- Вино у меня есть. - Бессекерский послал за жестянкой.
В пологе ползали двое чумазых красивых ребятишек.
- Мери! Алихан! - прикрикнул на них отец. - Умолкните, дайте отцу поговорить с гостем… Ну, что там в Анадыре творится? Говорят, какая-то пьяная орда власть захватила?
- Да что вы, господин Гулиев! - После первого стаканчика Бессекерский почувствовал себя лучше и увереннее. - Власть в Ново-Мариинске принадлежит законно избранному Комитету общественного спасения…
- А Совет солдатских, рабочих и крестьянских депутатов?
- Помилуйте, господин Магомет, откуда в чукотском краю солдаты, рабочие и тем более крестьяне? - усмехнулся Бессекерский.
- Мне прошлой осенью американцы рассказывали, что ихнее правительство ввело эскадру в залив Святого Петра и высадило десант во Владивостоке… Якобы для охраны грузов, принадлежащих Соединенным Штатам. Я американцев хорошо знаю - будет удобный случай, отхватят весь Дальный Восток вместе с Камчаткой и Чукоткой, - сердито сказал Гулиев.
- А нам-то что, господин Магомет? - усмехнулся Бессекерский. - Лишь бы давали торговать.
- Господин Бессекерский, вы американского человека не знаете! - воскликнул Гулиев. - Иначе я бы оттуда не уехал. В них никакого благородства нет! Вы поглядите - кто на берегу торгует? Только "Гудзон бей", и больше никто.
- А братья Караевы? - с беспокойством спросил Бессекерский,
- Они на грани разорения, - ответил Гулиев. - Правда, Свенсон дал им кредит, но его надо возвращать, и с немалыми процентами. Если Караевым не будет подвоза из Владивостока, уже в следующем году американцы проглотят их с великим удовольствием.
- А как быть с моим товаром? - нетерпеливо спросил Бессекерский, чувствуя, как холодов поднимается к сердцу.
- С вашим товаром лучше уезжать отсюда подальше, - мрачно посоветовал Гулиев. - Эскимосы и чукчи здешнего побережья не знают, как расплатиться за старые винчестеры, а вы будете предлагать новые да еще за немедленную плату.
- Что же, мне возвращаться назад?
- Самое лучшее, - твердо сказал Гулиев. - Тем паче скоро задуют апрельские пурги. А там оттепели начнутся. Так что, господин Бессекерский, поезжайте обратно в Ново-Мариинск,
Арене Волтер вышел на берег с биноклем, посмотрел и сказал:
- Это они.
Бинокль пошел по рукам. Передавая друг другу, все соглашались с тем, что это не иначе как Бессекерский со своими каюрами.
Милюнэ прибежала в ярангу к встревоженной Тынатваль:
- Твой едет!
Подхватив девочку, Тынатваль бросилась на берег, но встала в сторонке от тангитанской толпы.
Нарты медленно подошли к гряде прибрежных торосов, пересекли ее и остановились.
С передней поднялся Бессекерский, обросший длинной бородой, исхудавший, с болезненно блестевшими глазами. Оглядев толпу встречавших, он вдруг сказал громко и внятно:
- Вечная мерзлота! Ничего нет! Кругом - вечная мерзлота!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
В результате захвата колчаковцами и японо-американскими войсками Сибири и Дальнего Востока северная окраина страны оказалась отрезанной от центральных районов России. Таким образом, создались благоприятные условия для деятельности буржуазии и интервентов.
"Первый Ревком Чукотки (1919 - 1920 гг.)". Сборник документов и материалов. Магадан, 1957
На корме, на солнечной стороне, над винтом, тяжело рубящим студеную воду Берингова моря, пассажиры парохода "Томск" играли в карты.
Двое - Сергей Евстафьевич Безруков и Дмитрий Мартынович Хваан - сидели на крышке трюма и молча наблюдали за играющими.
Только что назначенный начальник Чукотского уездного правления Иннокентий Михайлович Громов держал банк. Придавленные тяжелой бутылкой зеленого стекла, перед ним лежали разноцветные денежные знаки - царские ассигнации, керенки, японские иены, китайские юани, американские и сингапурские доллары, английские фунты.
- Господа! - Громов поднял отяжелевшие от пьянства глаза. - На бумажки больше не играю. Ставьте золото!
- Господин Громов, - заговорил один из игроков, - на кой черт вам золото на Чукотке? Там, говорят, этого металла столько, что его запросто гребут из речного песка.
- И меха! - вступил в разговор третий игрок. - Горы лучших в мире, самых дешевых мехов…
Пароход "Томск" уже три недели как вышел из Владивостока. По ночам северный ветер пригонял туман и промозглую морось - смесь холодного воздуха и мельчайших капелек воды. Влага оседала на железной палубе, на вентиляционных трубах, на свернутых канатах, на толстых звеньях якорной цепи.
Вместе с начальником Чукотского уездного правления Громовым, представителем власти "верховного правителя" Сибири адмирала Колчака, на пароходе плыли его секретарь Толстихин, мировой судья Суздалев - длиннолицый, в пенсне человек, начальник колчаковской милиции - узкоглазый, с жесткими усами Струков и десять милиционеров.
Александр Булатов, скользя руками по мокрым поручням, быстро сбежал по трапу, уселся на подсохшую на солнце крышку трюма и принялся свертывать цигарку. С другой стороны на крышке сидели двое. Одного - невысокого, черноволосого, с живыми глазами - Булатов заприметил с первого же дня, когда садились на пароход во Владивостоке. Что-то было знакомое в его лице. Решив, что они встречались где-нибудь в Светлановской или на Первой речке, Александр быстро познакомился с ним. Сергей Евстафьевич Безруков направлялся в Ново-Мариинск кладовщиком в продовольственный склад.
В тихие ночи Булатов выходил из душного твиндека на палубу и поДолгу смотрел на светлый след, тянущийся за кормой.
В этой светящейся темноте, в неопределенном пространстве между небом и водой вспоминалась прошлая жизнь.
Деревня Заходы Смоленской губернии… Бедная изба и ежедневный труд на клочке земли, которая родила плохо и скудно, сколько ни поливай ее потом. Хлеба до нового урожая не хватало, и ранней весной ребятишки уходили в лес, проваливаясь в подтаявший снег, искали съедобные корни, прошлогодние орехи, птичьи гнезда. Девятилетним Саша Булатов пошел внаем к сельскому богатею. Пас коров и коней, исполнял всю сельскую работу. Зимой бегал в школу.
В солдаты шел охотно - хотелось побольше повидать. Впервые увидел море - Балтийское. Оно было совсем не. такое, как в бабушкиных сказках, не синее с волнами вышиной с гору. Служба проходила в крепостной артиллерии на берегу Финского залива. Земля у здешнего народа была куда скуднее против смоленской, но финны упорно копались в ней и ухитрялись среди валунов и мха выращивать крупную картошку, которую и продавали местному гарнизону. По берегу моря паслись упитанные, медлительные, как сами хозяева, коровы.
Стоя на часах у тихого, словно умершего моря, Булатов вспоминал родную деревню, которая отсюда казалась такой милой и прекрасной, чтэ сердце щемило.
С какой радостью ехал он домой после действительной!
Думал хорошенько поработать на земле, жениться… Но ничего не успел. В конце лета четырнадцатого года его снова мобилизовали. Началась германская. В пятнадцатом попал в плен к немцам. Везли в закрытых вагонах через всю Европу. Привезли на шахты. Рубил уголь и высматривал - куда и как сподручнее бежать. Подговорил товарищей, таких же, как и он, русских военнопленных. Во Франции его товарищи вступили в Русский экспедиционный корпус, а Саша Булатов нанялся матросом на французское судно, чтобы возвратиться в Россию через Владивосток. Во Владивостоке впервые узнал о событиях в России, о революции и Петроградском Совете. Отчаянно рвался домой, но дорога через Сибирь была закрыта. Оставался единственный путь - через Америку…
Безруков выплеснул из зеленой эмалированной кружки остаток чая, налил свежего и пододвинул Булатову хлеб и жестянку с сахаром.
- Пей.
И Безруков и Хваан были немногословны и всегда трезвы в отличие от окружения Громова. Дмитрия Хваана присмотрел начальник милицейского управления Струков и подговаривал пойти к нему служить.
- Не думаю, чтобы тебе в эту навигацию удалось перебраться на американский берег, - с сомнением сказал Безруков Булатову. - Сейчас уже осень, и американские шхуны ушли от берегов Чукотки.
- Я смотрел по карте, - ответил Булатов. - Берингов пролив совсем неширок. Верст сто, Да еще два острова посередине. Зимой прихватит льдом - запросто можно перейти.
- Точно! Морозы здесь крепкие, говорят, даже реки до дна замерзают, - поддержал Дмитрий Хваан.
- В августе - и такая холодина, - зябко запахивая бушлат, сказал Безруков. - А не страшно через Америку-то?
- Мне не страшно, - пожал плечами Булатов. - Где я только не был! С пятнадцатого года добираюсь до дому - через Францию, вокруг Африки, Сингапур, Шанхай… Навоевался я - вот! - Булатов полоснул себя по горлу ребром ладони. - И неизвестно, за что и за кого!.. Домой охота!.. Буду крестьянствовать Мне бы на пароход наняться, который в Европу идет, а еще лучше - в Швецию, Норвегию или в Финляндию.
- А сам-то родом откуда? - спросил Хваан.
- Смоленский я…
- Ну, смоленские всегда домой доберутся, хоть с луны, - засмеялся Безруков. - А кто тебя там ждет? Небось невеста?
- Не успел невесту завести, - ответил Булатов. - Родители там у меня, братья, сестры да хозяйство… Старикам уже тяжеловато. К тому же, говорят, землицы добавили крестьянам,
- Там Советы, - задумчиво сказал Безруков. - Они насчет земли - строго, кто работает, тот и землей владеет.
- А разве это не справедливо? - поднял голову Булатов.
- Оно-то справедливо для крестьян, - ответил Безруков. - А помещик-то по-иному мыслит…
- С помещиками у нас особый разговор, - мрачно заметил Булатов.