- В конце концов, мы же не считаем каждый пенис отцовским, - продолжал вещать доктор Фрейд. - Хотя Харкбендер в его "Психологии мужской анатомии", в сущности, доказывает, что в определенных случаях…
- Мне снилось, что я в спальне с жалюзи…
- С жалюзи, да? - пробормотал доктор Фрейд. - Это указывает на затруднения с половым актом. Матка закрыта для вас, вот что означают жалюзи. Вы импотент? У вас проблемы с эрекцией?
- Спросите лучше у Адельмы! - я слегка улыбнулся.
- Ты, ненасытный мерзавец! - конечно же, это был Малкович.
- Кроме того, ваша интерпретация неверна, доктор. Я не пытался проникнуть в комнату, я уже находился в ней.
- В таком случае, - провозгласил доктор Фрейд, - ваш сон означает, что вы не хотите покидать матку и, следовательно, страдаете от психического инфантильного слабоумия. Очевидная регрессия в самой тяжело излечимой форме.
- Со мной в комнате находилась Адельма, - говорил я, не обращая внимания на этот глупый и оскорбительный диагноз. - Мы оба были раздеты.
- Ты, грязное животное! - снова Малкович.
- И я должен вернуться.
- Зачем?
- Потому что, после того, как мы с Адельмой занимались любовью - и так страстно! - мне приснился сон внутри сна. Что-то произошло. Там была другая комната…
- Он бредит, - прошептал Малкович.
- Да заткнитесь же! - рявкнул я на него.
- Эй-эй, - сказал граф, - вовсе незачем так грубить. Вы больны, физически и душевно. Вам нужен отдых, сон, множество горячих тостов с маслом…
Я приподнялся на локтях.
- Еще одно слово насчет тостов, - раздельно произнес я, - и я вышибу ваши чертовы мозги! Я не могу выразиться яснее!
- Быстро, быстро! Вколите ему что-нибудь, доктор! - зашипел Малкович доктору Фрейду. - Он становится непристойным и грубым! По-моему, он теряет над собой контроль!
- А твоего мнения никто не спрашивает, ты, жирный, надоедливый, отвратительный идиот!
- Он снова назвал меня жирным, доктор…
- Думаю, нам необходим публичный обряд! - вмешался архиепископ Стайлер. - Хотя он почти порвал внутренности моей бедной жены во время этого жестокого акта неоднократного изнасилования, мне жаль мальчика. Ему нужен Обряд Исцеления. Публичный обряд. Я все организую!
- Я не хочу участвовать в ваших дурных обрядах! - закричал я.
- Думаю, чем раньше, тем лучше, - произнес доктор Фрейд своим старческим, дрожащим голоском.
Они отошли от кровати, и архиепископ Стайлер открыл дверь. Прижавшийся к нему Малкович толкал его в плечо. Доктор Фрейд оглянулся и сочувственно посмотрел на меня.
- Я немедленно свяжусь с деканом Курмером, - донесся из коридора голос архиепископа. - Доктор Фрейд, усыпите его, если необходимо.
- Или закуйте маньяка в кандалы! - испуганно добавил Малкович.
Доктор Фрейд бесшумно закрыл за собой дверь.
Некоторое время я лежал, уставившись в потолок, и нежно размышлял об Адельме. Мне приснилось, что мы занимались любовью, но все казалось таким восхитительно настоящим. Помнит ли она этот сон? Так же живо, как и я? Или, быть может, ее дремлющая душа ничего не знает? Надо найти ее и спросить!
Выбраться из кровати было просто, а вот удержаться на ногах оказалось значительно более трудной задачей. Сначала я опирался на разные предметы: железное изголовье кровати, ночной столик, стенку шкафа… - потом, вытянув руки, чтобы не потерять равновесия, медленно прошел в центр комнаты… и, наконец, добрался до двери. Затем я заставил себя снова вернуться к кровати и опять пройти к двери. Я проделал это несколько раз, пока не почувствовал уверенность в своей походке. У меня кружилась голова, меня слегка тошнило, но я приписал слабость долгому лежанию - интересно, сколько времени я пролежал на кровати? Мой желудок роптал. Я страшно хотел есть. Правая сторона моего тела немного ныла, а когда я слишком быстро поворачивался, боль пронзала поясницу. Несмотря на все это, я, однако, чувствовал себя вполне хорошо. Докторская чушь насчет уплощенной диафрагмы действительно оказалась чушью. Я открыл дверь и вышел в коридор.
Где же она может быть, моя прекрасная Адельма? Да где угодно! Одной рукой держась за стену, я побрел в сторону лестницы. Прогресс, хоть и не стремительный, был очевидным. Дойдя до лестницы, я оперся на балюстраду и посмотрел на нижний этаж, судя по всему, прихожую замка Флюхштайн, которую я узнал по вычурному черно-белому мраморному полу. Развернувшись, я начал подниматься вверх. Там оказался еще один коридор, увешанный причудливыми чертежами в позолоченных рамках. Для меня они выглядели совершенно непонятными - сплошные каракули, цифры и загадочные алгебраические формулы. Коридор кончался единственной черной дверью. Были ли на этом этаже другие комнаты? Очевидно, нет. Однако, если здесь кто-нибудь есть, возможно, он скажет мне, где найти Адельму. Во всяком случае, такая вероятность существовала.
Дойдя до двери, я приник к ней ухом и несколько секунд прислушивался, но не услышал ничего, кроме слабых шуршащих и скрипящих звуков. Я мягко постучал по твердой лакированной поверхности. Нет ответа. Я постучал снова. Потом в третий раз, посильнее.
- Я слышал тебя, я слышал! - раздался голос изнутри.
Взявшись за латунную ручку, я медленно повернул ее, потом приоткрыл дверь дюймов на шесть. Из комнаты лился тусклый свет.
- Можно войти? - спросил я.
- Ты математик?
- Нет.
- Философ?
- Нет, не философ.
- Ты отвергаешь поиски вселенской мудрости?
- Я считаю это ерундой.
- Что делает тебя философом.
- Правда? В таком случае…
- Ты физик, биолог, теолог, астроном, астролог, френолог или картограф?
- Боюсь, что никто из вышеперечисленных.
- Не бойся, это хорошо.
- Почему?
- Потому что я - все они, и если бы ты тоже был кем-то из них, то нахождение нас двоих в одной комнате привело бы к тому, что межпространственный атомный фундамент взорвался. Я в этом абсолютно уверен!
- Исходя из моего опыта, - печально заметил я, - нельзя быть абсолютно уверенным в чем бы то ни было.
- А в этом ты уверен? - спросил голос.
Я уже несколько раз вел такой диалог, по крайней мере, один раз - в поезде, но прежде чем мне удалось придумать ответ, голос добавил:
- В таком случае, можешь войти.
Огромная комната выглядела так, словно межпространственный атомный фундамент уже взорвался или здесь порезвились сумасшедшие коровы графа Вильгельма. Там царил полный, ужаснейший хаос: везде валялись книги, рукописи, листы бумаги, журналы и блокноты; пару опрокинутых стульев так и не удосужились поднять; на каждой подходящей поверхности торчали самодельные подсвечники со свечными огарками; в темных углах лежала скомканная, грязная, засыпанная крошками одежда - носки, нижнее белье, жилеты, рубашки; повсюду красовались остатки старых завтраков, обедов и ужинов, в том числе надкушенная отбивная, покрытая пылью и зеленым налетом. Плотные шторы были опущены, и за сплошь покрытым мусором столом напротив окна восседал высокий костлявый мужчина с длинными, падающими на плечи прямыми седыми волосами и седой козлиной бородкой. На его носу были очки с толстыми линзами, а одет он был в потрепанный запачканный балахон. Несколько раз мигнув, мужчина уставился на меня.
- Кто ты такой? - спросил он слегка дрожащим и отнюдь не слегка безумным голосом.
- Не знаю.
- Хорошо. Это отличное начало. Одно из лучших, на самом деле. Почему на тебе ночная рубашка?
- Я лежал в постели.
- Это не тот ответ, что мне нужен.
- Почему?
- Потому, что он просто означает, что, как и предполагается, ты лежишь в постели в ночной рубашке. Но не объясняет, почему ты сейчас в ней. Это все равно, что выйти голым на улицу и на вопрос "почему?" ответить, что ты принимал душ.
- Я забыл одеться.
- Уже лучше.
Кивнув, он протянул мне свою длинную, тонкую, клешнеобразную руку - и тотчас отдернул ее.
- Я - профессор Бэнгс, - представился он.
- Я слышал о вас.
- Откуда?
- Граф упоминал. Он сказал, что вряд ли мы встретим вас, потому что вы сейчас очень заняты своим великим трудом.
- Я всегда занят своим великим трудом. Не просто в какое-то определенное время, а всегда.
- Могу я сесть? - спросил я.
- А ты видишь что-нибудь, на что можно сесть? Я беспомощно огляделся.
- Думаю, нет.
- Значит, тебе придется постоять. Я занимаюсь великим делом. И беспорядок меня не волнует, господин… Э-э-э… Как мне тебя называть?
- Хендрик вполне сойдет.
- Хорошо, Хендрик. О, вовсе нет! Видишь ли, я привык к беспорядку. Двадцать лет тому назад эта комната сверкала чистотой, была незапятнанной и опрятной - ни пылинки! Боюсь, что просто не смогу вернуться в те времена, мои нервы не вынесут. Я знаю, что где лежит, хотя тебе этот бедлам может казаться настоящей помойкой. Хорошо осведомлённый человек видит порядок в беспорядке. Это так называемый Бесконечный Вариабельный Фактор.
- И кто его так назвал?
- Я. Тебе нравится?
- Я не понимаю, что это означает.
- Чтобы любить что-то, вовсе незачем понимать, что оно означает. Тебе нравятся жареные цыплята?
- Я бы предпочел не говорить о еде, если вы не возражаете. Но - да, нравятся.
- А ты понимаешь, что это означает?
- Жареные цыплята? По-моему, ничего!
- Ага! - воскликнул профессор Бэнгс, выпрыгивая из кресла и указывая костлявым, трясущимся пальцем в потолок. Я был очень удивлен. - Ты уловил ее!
- Уловил что?
- Самую суть, ключевой вопрос моего великого труда, конечно же! Имеют ли вещи значение? Значит ли что-то хоть что-нибудь?
Сгорбившись, профессор начал возбужденно бегать по комнате. Он был похож на высокую тощую птицу. Я осторожно опустился на стопку книг в кожаных переплетах.
- Это, - продолжал профессор Бэнгс, - тот вопрос, что занимал меня на протяжении стольких лет! Я убедился - и настаиваю на этом убеждении - что, прежде чем найти ответ, нужно создать теоретическую карту, или карту теории, как тебе больше нравится, каждой философской, психологической, математической и тому подобных систем, когда-либо созданных для объяснения вещей; потом свести их в одно неизбежно огромное и сложное целое и подогнать друг к другу, как кусочки гигантской мозаики. Получившаяся картина, как я решил, и будет ответом на мой вопрос, вопрос всех вопросов. Однако она должна быть совершенно законченной, без внутренних противоречий или пробелов. Я решил выбросить из нее теологию и Бога, потому что, если не рассматривать определенные разделы философии, в любом случае противоречащие друг другу, психологическая, математическая и другие научные мысли отвергают и то, и другое как непригодное и абсолютно ненужное. Это сделало мою задачу, и без того ужасающе запутанную, немного проще. Хотя "проще" - не то слово, которое я бы применял по отношению к любому ее аспекту!
Я решил построить мою теоретическую карту, используя в качестве основного методологического инструмента куб: каждая дисциплина имеет собственный куб, является кубом, а каждое утверждение ее объяснения как значения вещей, так и самих вещей помещается в соответствующей ячейке куба, к которому оно принадлежит. Когда кубы, наконец, вместят все, что было когда-либо сказано, написано, показано и открыто - каждой дисциплиной! - о значениях и объяснениях, я соберу их в совершенно и абсолютно сцепленное целое. Я назвал это Unus Mundus Cubicus . Например: если математика утверждает, что СЗ = ХХ2хС = L, утверждение будет помещено во вторую ячейку куба продвинутой математической теории, рядом с квантовыми формулировками. Видишь, как просто? Или еще: если психология говорит, что способность к завязыванию и поддержанию отношений во взрослом возрасте зависит от детского опыта фундаментальных взаимоотношений с первым ухаживавшим за ним объектом, этот маленький самородок (который, могу утверждать по собственному опыту, бесспорно, верен) отправится в четвертую ячейку куба теории человеческого поведения, рядом с развитием эго. Честно говоря, мне пришлось вообще выбросить из куба этого отвратительного старого шарлатана Юнга с его змеями, кругами и тильдами. Он был безумнее, чем шляпных дел мастер! А вот Фрейд, с другой стороны, вполне приемлем: неглупая, откровенная непристойность. Он всего лишь порнограф. В чем, конечно, нет ничего плохого, ты же понимаешь. На самом деле, у порнографии есть своя ячейка в кубе психологии сексуального поведения человека.
Сложности возникли, когда, долгие годы собирая и сопоставляя материалы для кубов, я начал понимать, что вообще-то они не так хорошо стыкуются друг с другом, как я ожидал. Там и сям вылезали мерзкие углы противоречий, неуклюжие закоулки взаимоисключений, не параллельные линии вовлечения и развития. Поэтому мне пришлось начать убирать данные из кубов: вытаскивать части и хвосты, срезать углы, изменять кусочки мозаики, чтобы заставить их подходить. А что мне оставалось делать? В конце концов, я стал терять слишком значимые материалы. Моя чудесная, совершенная, блистательная Unus Mundus Cubicus постепенно лишалась смысла; я обнаружил, что стал чересчур разборчивым в выборе данных; в результате основа моего клубка значений и объяснений всего, что существует, оказалась расплетенной. И мое сердце лишилось основы вместе с ней.
Я начал переплетать и перестраивать ее, но мое время истекает, и, боюсь, теперь Unus Mundus Cubicus никогда не будет закончена. Сама эта мысль наполняет мою душу паникой и ужасом! Кто продолжит мою работу? Никто! Все будет потеряно, забыто и выброшено на помойку. О, помоги мне! Я не могу допустить этого! Никто здесь ни в грош не ставит мой труд, никто даже не пытается понять его важности! Они все поглощены своими обыденными идиотскими проблемами! Графа Вильгельма интересует только охота и набивка его нелепых коров. Я имею в виду, не в сексуальном смысле, естественно, хотя, не сомневаюсь, пару раз, когда стояла не по сезону теплая погода, случалось и такое; архиепископ Стайлер - полный дурак; Димкинс весьма извращенным способом морит голодом свою жену; Адельма…
- Я хотел спросить у вас про Адельму, - быстро вставил я, прежде чем профессор Бэнгс успел перевести дух. - Вы не знаете, где я могу найти ее?
Его черные, блестящие глаза-бусинки сузились за толстыми стеклами очков.
- Зачем тебе это? - пробормотал он. - Ага! Я понял! Ты - последний из череды ее бесчисленных любовников, верно?
- Я люблю Адельму, профессор Бэнгс.
- Вздор! Куб 76, ячейка 3, относительно природы и функции человеческого инстинкта: вожделение есть персонализированное преломление инстинкта спаривания и продолжения рода. Ты не любишь ее, Хендрик, ты ее желаешь, а это разные вещи. И не обманывай себя: Адельма не способна любить.
Я с трудом поднялся на ноги и расправил плечи, что немедленно вызвало приступ острой боли. Наверное, я был сплошь покрыт синяками.
- Я заставлю ее полюбить меня! - воскликнул я.
- Ты безумен!
- Нет, профессор Бэнгс, это вы безумны! Вы и ваша идиотская Unus Mundus Cubicus. Вы потратили свою жизнь на бессмысленные вычисления и пустые расчеты. Вы так и не смогли найти ответ на ваш "вопрос всех вопросов", и я догадываюсь, почему.
Теперь профессор Бэнгс тоже встал. Он трясся, моргая на меня из-за этих искажающих линз, открывая и закрывая рот, точно рыба на песке. Потом он прошептал:
- Ты знаешь!
- Я же сказал, что догадываюсь.
- Как? Неважно! Скажи мне, скажи немедленно! Что я упустил? Чего недоставало моим исследованиям и сравнениям? Я ошибся? Где-то свернул на неправильный путь? Говори! Отвечай!
Вытянув костлявые руки, он схватил меня за плечи. Затем медленно опустился на колени. Я услышал хруст ссохшихся суставов.
- Не мучай меня! - вскрикнул он. - Не поступай так со мной!
- Быть может, ответ в том, что на этот вопрос нет ответа, - спокойно произнес я.
Профессор Бэнгс вцепился в подол моей ночной рубашки и, чуть не оторвав его, снова поднялся на ноги. Его морщинистое, искаженное отчаянием лицо оказалось рядом с моим.
- Ты абсолютно в этом уверен? - прохрипел он.
- Я считал, что никто не может быть ни в чем абсолютно уверен, но вы опровергли меня, так? А ведь вам было бы легче, если бы вы этого не сделали!
Он закричал. Длинный, слабый, пронзительный крик, полный ужаса и боли, вопль души, потерянной в кошмарной, бесконечной агонии. Однако сам крик закончился протяжным свистящим бульканьем.
- Нет ответа, - заговорил профессор. - Но ведь, конечно же, если ответ в том, что ответа нет, значит, ответ есть! Следовательно, утверждение "на вопрос нет ответа" противоречит само себе! Что делает мою Unus Mundus Cubicus лишенной всякого смысла, ведь если допустить, что ответа, для поиска которого она создана, не существует, то ответ уже получен, без привлечения дополнительных материалов и их сравнения. Это замкнутый круг, и я не знаю, как оттуда выбраться! Внутри я или снаружи? Не знаю! Я не могу думать…
Профессор Бэнгс медленно повернулся и подошел к высокому занавешенному окну. Быстрым, дергающим движением похожей на коготь руки он раздвинул шторы. В комнату ворвался дневной свет, и миллионы танцующих пылинок вспыхнули вокруг нас, точно стайка маленьких сверкающих рыбок.
Профессор открыл окно. Свежий ветерок ворвался в древнюю затхлость.
- Что вы делаете? - спросил я.
Не отвечая - в полном молчании - профессор Бэнгс вскарабкался на подоконник и выпрыгнул из окна. Через долю секунды откуда-то снаружи, двумя этажами ниже, раздался отвратительный глухой стук.
В этот момент дверь распахнулась, и появился граф Вильгельм, сопровождаемый доктором Фрейдом и Малковичем.
- Вот вы где! - сказал граф. - А где профессор Бэнгс?
- Выбросился из окна.
Граф раздраженно фыркнул.
- Опять!
- Хотите сказать, - воскликнул я, - что он уже делал это раньше?
- Конечно! Несколько раз. Это случается, когда он переживает из-за своего великого труда. Какая-то чушь насчет кубов, которые не стыкуются… Я даже не пытаюсь понять, никто не пытается. А вы?
- Я тем более. Но что же с профессором?
- О, с ним все будет в порядке!
- Почему вы так в этом уверены?
- После первого такого случая мы покрыли каменный пол террасы внизу толстым слоем резины. Профессор обойдется сильной головной болью и носовым кровотечением. Может, еще парочкой переломов.
- А как насчет вас? - осторожно поинтересовался доктор Фрейд.
- Судя по его внешнему виду, я бы сказал, что он по-прежнему безумен, - пробурчал Малкович.
- Я совсем поправился, - сообщил я. - Легкая боль в спине и плечах, ничего больше.
- Я рад это слышать.
- Боюсь, что нам все равно придется провести Обряд Исцеления, - заметил граф Вильгельм. - Старые фокусы и тому подобная чепуха, но архиепископ столько сделал, чтобы его организовать. Мартин Мартинсон специально по этому случаю сочинил новое произведение. Мы не можем всех разочаровать, только не сейчас!
- А Адельма там будет? Я бы хотел с ней побеседовать. Неожиданно граф крайне распутно подмигнул мне.