- Что? - саркастически воскликнул я. - Кондуктор, которого Министерство внутренней безопасности наделило специальными полномочиями, не знает даже конечной станции своего собственного поезда?
- Это не мой поезд, он принадлежит государству.
- Вопрос права собственности не имеет значения, - вставил доктор Фрейд.
- Прошу прощения, доктор, но для государства имеет!
- Умоляю вас, ответьте, почему же вы не знаете пункта назначения?
- Потому что, когда мы выехали из В…, расписание изменилось. Центральное бюро позвонило и сообщило нам, что уточнит новое расписание в течение часа, но…
- Но что, Малкович?
- Но через пять минут после звонка снежная буря порвала провода. Теперь мы полностью отрезаны от Центрального бюро - а раньше такого никогда не случалось! - и, скажу я вам, мне все это совсем не нравится. Раз у меня нет уточненного расписания, следовательно, я действительно не знаю, куда идет поезд.
- А как насчёт машиниста?
Малкович пожал плечами, как бы намекая, что машинист здесь важной роли не играет.
- Быть может, поезд ведет Эрнст, - сказал он, - но Эрнст уже несколько недель не разговаривает со мной из-за этой истории с нижним бельем его жены. Кроме того, сомневаюсь, чтобы он был в курсе. Он просто будет ехать, пока мы не получим сигнал остановиться.
- А другие пассажиры? Им сообщили о сложившемся положении? - спросил доктор Фрейд.
- Честно говоря, - ответил Малкович, - я ни одного не нашел.
- Вообще ни одного?
- О, я ни на секунду не сомневаюсь, что в поезде есть другие пассажиры. Просто я не смог никого отыскать.
- Да что вы, в конце концов, имеете в виду, Малкович?
- Ну, доктор, вы же знаете людей! Господь свидетель, в свое время через ваши руки прошло немало маньяков и извращенцев! Некоторые, вроде нашего сообразительного юного друга, получают особое удовольствие от езды без билета, тем самым обманывая Государственную железную дорогу. Завидев важного служащего, вроде меня, они прячутся в туалетах или под сиденьями. Этот народец немногим лучше обыкновенных воров. А еще попадаются влюбленные голубки, которые не хотят, чтобы им мешали, поэтому задергивают занавески и запирают двери купе. Видели бы вы, какие после них остаются приспособления! Наизнанку выворачивает!
- Какие приспособления? - спросил я.
- В большинстве своем - ужасные, отвратительные вещи. Чтобы обострять удовольствие, продлевать момент наслаждения, чтобы предотвращать зачатие, причинять легкую боль, устройства для облегчения введения, для ненормального увеличения длины и утолщения…
- О! - вскричал доктор Фрейд. - Мне бы очень хотелось взглянуть на них!
Лицо Малковича приобрело необычный багровый оттенок.
- В Центральном бюро есть отдельная комната, где хранятся такие забытые или выброшенные приспособления. Они выставлены в стеклянных ящиках, в том виде, в каком их нашли уборщики из ночной смены, некоторые по-прежнему испачканы и покрыты липкими, отвратительными веществами. Женский персонал в эту комнату, естественно, не пускают, а мужчинам моложе двадцати одного разрешается осматривать экспонаты только в присутствии квалифицированного врача. Это зрелище, знаете ли, может потрясти их неокрепшие юные умы.
- А не могли бы вы устроить для меня частную экскурсию? - спросил у Малковича доктор Фрейд.
- Святые угодники! - воскликнул я. - У нас есть гораздо более насущные проблемы!
Старый джентльмен обернулся ко мне и кивнул. Затем произнес:
- Действительно, есть. Быть может, начнем с того, что вы будете столь любезны сообщить нам ваше полное имя, и мы в первую очередь поищем его в списках населения?
- Я же сказал вам, - неловко пробормотал я, - что не помню. Я забыл! Я не знаю, кто я такой! Разве это не ужасно?
- В самом деле, ужасно, для всех нас. Тут снова вмешался Малкович:
- А почему бы вам не загипнотизировать его, доктор?
- Знаете что, Малкович, думаю, это прекрасная идея! - отозвался доктор Фрейд, и Малкович тут же напыжился от важности, точно надутый, эгоистичный индюк.
- У вас есть какие-нибудь возражения, молодой человек?
- Да, и предостаточно, - ответил я. - Однако, судя по всему, у меня нет выбора.
Доктор Фрейд полез в карман своего внушительного пальто.
- Тогда давайте начнем.
Он вытащил золотые карманные часы на короткой золотой цепочке и поднял их перед моим лицом. Затем доктор начал медленно покачивать ими: слева направо, потом обратно.
- Расслабьтесь и слушайте мой голос, - произнес он неожиданно густым и низким голосом. Очевидно, это был его профессиональный голос, для нервных пациентов и больных с быстрыми перепадами настроения.
- Это не займет много времени, - продолжал он. - Скоро вы почувствуете себя сонным…
- А разве можно загипнотизировать человека во сне? - спросил я.
- Конечно, если гипнотизер тоже спит. Хватит вопросов. Т-с-с… Т-с-с… Просто слушайте мой голос. Слушайте… только… мой … голос… голос-с-с-с…
Последнее, что я запомнил - устремленный на меня мрачный взгляд Малковича.
- Не воображай, что я забыл, - прошептал он.
- Забыл что? - пробормотал я, мгновенно вспомнив о семи годах в государственной тюрьме.
- Что ты назвал меня жирным.
Я хотел возразить, но смутные руки дремоты уже подхватили меня в свои объятья и унесли далеко-далеко.
2
Следующее, что я услышал, помню, были голоса, осторожно шепчущие голоса, явно принадлежащие доктору Фрейду и Малковичу, но искаженные какими-то загадочными модуляциями.
Доктор Фрейд: Он ничего не узнает. Откуда ему узнать? Он в трансе. А с человеком в трансе можно делать все, что угодно.
Малкович: Так ведь непременно останутся следы, доктор! Или, быть может, пятна?
Доктор Фрейд: Я такого не припомню, а у меня богатейший опыт… стороннего наблюдателя, конечно же.
Малкович: Я неплохо сложен, доктор.
Доктор Фрейд: Тем лучше, Малкович! Я совершенно уверен, что последствия первичной травмы, приведшей к полной амнезии, можно в определенной степени устранить с помощью повторной травмы. Подобное лечит подобное, вот главное правило.
Малкович: Боже мой, доктор, вас называют гением - и не без оснований!
В эту секунду грандиозным усилием воли я вытащил себя на поверхность глубокого гипнотического сна, в котором пребывал, и, словно человек, попавший из сырой, темной шахты на яркий свет, не сразу осознал, что надо мной простирается черное звездное небо, а вокруг мягко падает снег. Но зачем мы вышли из поезда? И куда делся сам поезд?
- А! - недовольно воскликнул доктор Фрейд. - Значит, наш юный друг проснулся!
Я потряс головой. Я дрожал. Внезапно мне стало очень холодно. Тут я понял, что стою, опираясь на Малковича, и мои ноги утопают в хрустящей, рассыпчатой снежной пыли. Влажное, жаркое дыхание кондуктора плавило мой затылок.
- Не бойтесь, - подозрительно заботливо произнес он, - вы не упадете. Я держу вас.
- Я и не собираюсь падать, - ответил я. - Отцепитесь от меня!
- С молодежью всегда так, - пожаловался Малкович доктору Фрейду. - Никакого чувства благодарности!
Затем он слегка шлепнул рукой по моим ягодицам, и я услышал отчетливый смешок. Прикосновение показалось мне странным. И тут, к величайшему своему ужасу, я заметил, что, хотя кондуктор и доктор были тепло одеты в этой холодной ночи, я же щеголял в одной темной куртке - моей ли? - и узких, маленьких трусах.
- Я совсем голый! - воскликнул я.
- Ну-ну, не надо преувеличивать, - прокомментировал доктор. - Вы вовсе не голый, вы просто полуобнажены снизу до пояса.
- Но почему? Что случилось с моими брюками?
Я повернулся к Малковичу и медленно, с обвиняющей ноткой в голосе спросил:
- Что вы с ними сделали?
Без сомнения, если кто-нибудь и сотворил что-то дурное с моими брюками, это был Малкович.
- Друг мой, с ними ничего не случилось, - вмешался доктор Фрейд. - На вас их просто не было.
- Что?
- Насколько я помню, их не было.
- Я вам не верю!
- Уверяю вас, это чистая правда!
- Вы не можете обвинять доктора Фрейда во лжи, - угрожающе сказал Малкович. - И нечего так подозрительно на меня смотреть, ты, юный извращенец!
- Я не извращенец…
- Да ну? А как еще можно назвать человека, который разъезжает в общественном транспорте без штанов?
- Тут Малкович абсолютно прав, - заметил доктор Фрейд.
- Послушайте, - запротестовал я, почувствовав, как холод буквально сдавил меня со всех сторон. - Я же замерзну насмерть!
Малкович с любопытством оглядел меня, потом произнес:
- Кожаные ботинки - и узенькие трусики, вот это да! По-моему, ты весьма забавен!
Он был прав: на моих ногах действительно красовались кожаные ботинки, только вряд ли они принадлежали мне. Или нет? Быть может, я всегда носил такие ботинки?
- Я достал для вас это, - добавил Малкович. - Подумал, что когда вы сойдете с поезда, холод вас доконает.
- Что это?
Перед тем как передать вещь в мои руки, кондуктор торжественно помахал ею в воздухе. Это оказалась женская юбка - длинная, красная, мятая вельветовая юбка, беспорядочно усеянная стразами и фальшивыми бриллиантами. Такие обычно носят танцоры из кабаре трансвеститов.
- Я не могу ее надеть!
- Скажите спасибо! - проворчал Малкович. - Я больше ничего не нашел. Вам повезло, что хоть это есть! Давайте, быстро одевайтесь, пока совсем не окоченели!
В этот момент я понял, что ненавижу Малковича лютой ненавистью. Сражаясь с нелепой юбкой, я услышал бормотание доктора Фрейда:
- Лучше бы он надел пару чулок! Голые ноги так вульгарны!
- Или колготки? - предложил Малкович.
- Фу! Не переношу эту гадость! Колготки гораздо чаще становятся орудиями убийства, чем предметы благопристойного гардероба!
- Вы думаете? - издевательски спросил я. Казалось, доктор Фрейд внезапно опять вспомнил о моем присутствии:
- Боюсь, что попытка гипноза закончилась неудачей. Мы по-прежнему не знаем, кто вы такой.
- А почему мы стоим здесь и замерзаем насмерть? - спросил я, эта парочка успела порядочно меня разозлить. - Или, точнее, я замерзаю насмерть. Куда делся поезд?
Малкович явно испытывал неловкость.
- Думаю, Центральное бюро мне за это яйца оторвет.
- За что?
- Видите ли, мы где-то остановились на пятнадцать минут. Ну, я собрался выйти и посмотреть, в чем там дело. Доктор Фрейд отправился со мной подышать свежим воздухом, и не могли же мы бросить вас, пребывающего в гипнотическом сне, на произвол судьбы в вагоне? Тем более без штанов! Не сомневаюсь, что вы бы не сказали нам за это спасибо!
- За это я вам тоже спасибо не скажу!
- Боюсь, что поезд просто ушел без нас, - сказал доктор Фрейд. - Прежде чем Малковичу удалось поговорить с машинистом. Кстати, а кто машинист, Малкович?
- Точно не могу сказать, доктор. Я не видел расписания дежурств с тех пор, как мы выехали из В… Наверное, Эрнст, но с тем же успехом это мог быть и Хьюберт Данкерс, или Джерси Фаллович. Или, опять-таки, мог не быть. В последнее время Хьюберт очень мучается из-за своего геморроя и не может подолгу сидеть, поэтому его ставят на полуденный рейс в Б… Представляете, когда он вылезает из кабины на Главной станции, приходится отмывать сиденье от крови…
- Послушайте, - прервал я, по горло сытый тошнотворной болтовней Малковича, трясясь от холода, - это ни к чему нас не приведет! Что, черт побери, мы будем делать?
Я начал притоптывать, как беспокойная лошадь, от моих ног поднимались маленькие облачка легкого серебристого снега.
- Надо идти в ближайший город, - уверенно сказал доктор Фрейд.
- И где же он, этот ближайший город? Малкович посмотрел на меня с нескрываемой жалостью.
- Ближайший город, - пояснил он, - это первый, к которому мы выйдем!
- И в какую сторону нам идти? Никто из вас действительно не представляет себе, где мы оказались?
- Я представляю себе много мест, в которых нас нет, - произнес доктор Фрейд, - но это нам не поможет. Думаю, стоит идти по путям - поезда останавливаются на станциях, а там, где есть станция, найдется и город. Вы согласны, что это логично?
- Все логичнее, чем стоять здесь, на одном месте, - прошипел я сквозь стучащие зубы.
Итак, мы втроем пустились в путь через ледяные заносы и снега: психиатр, кондуктор и мужчина в мятой вельветовой юбке, совершенно не представляющий себе, кто он такой. Держась рядом с путями, мы высматривали какие-нибудь признаки жизни: огни, дома, амбары, все, что угодно - все, что могло указывать хотя бы на зачатки цивилизации. Затем, к моему вящему неудовольствию, Малковича осенило.
- Нам надо спеть песню! - раздражающе весело заявил он. - Чтобы просто не думать об ужасах нашего положения.
- Каких ужасах?
- О, ну, вы знаете… температура ниже нуля, глубокие сугробы, волки, маньяки с ножами. Обо всем об этом.
- Маньяки с ножами? Поблизости я вижу только одного маньяка, вас! - сообщил я.
- Вы знаете "Липа выросла там, где я целовал мою Ульрику"?
- Нет.
- А как насчет "Двенадцатипалой Дженни"?
- Впервые слышу.
- "Впервые слышу"? Никогда не слыхал о ней!
- Это не песня, вы, идиот…
- Так какого черта вы предложили ее?
- Слушайте, я слишком замерз и слишком зол, чтобы петь!
- В таком случае, - задумчиво предложил доктор Фрейд, - может быть, поможет, если я расскажу вам о себе? В конце концов, возможно, нам предстоит пройти вместе немалый путь, и совсем не лишним будет получше узнать друга. Что вы на это ответите?
- Вам не удастся получше узнать меня, - ответил я, - пока я сам не выясню, кто я такой!
- Не пытайся впечатлить нас своей мудреной гомосексуальной логикой! - проворчал Малкович, с пыхтением, по колено в снегу пробираясь через высокие сугробы.
- Итак, значит, ничто не мешает вам познакомиться со мной поближе? - вопросил доктор Фрейд.
- Полагаю, что нет.
- Ну, тогда начнем. Надеюсь, мой рассказ поможет нам скоротать время и забыть о холоде.
- Мне все равно, - заметил я, пожимая плечами. - Мои уши уже замерзли до бесчувствия, лицо заледенело, яйца съежились и скоро превратятся в ледышки, а от ног осталось лишь смутное воспоминание. И что за дело, если мне придется выслушать вас? Еще одна пытка, в добавление к уже имеющимся.
И пока мы брели сквозь снег и ночь, доктор начал свое повествование.
- Я родился в Вене в 19.. году, четвертый из двенадцати детей - шестерых мальчиков и шести девочек, пять из которых, к несчастью, умерли в младенчестве. Моя несчастная мать, истощенная непрерывной работой как гинекологического, так и домашнего характера, скончалась при родах двенадцатого ребенка, которого назвали Маркус-Элиша, в честь прадедушки по отцовской линии. Теперь он знаменитый таксидермист, проживающий где-то в Швейцарии и по-прежнему занимающийся своей практикой, несмотря на солидный возраст в семьдесят один год. Быть может, вы читали - эту историю опубликовали несколько специализированных европейских журналов - о недавнем предложении, поступившем к нему от султана Башвара и заключавшемся в обработке и установке на пьедестал из чистого золота любимой наложницы его светлости. Мой брат разработал весьма эффективный метод (для него требуются некоторые редкие и дорогостоящие ингредиенты экспериментального - а, следовательно, непредсказуемого - характера), позволяющий сохранить естественное сияние цветущей юной кожи. Султан знал об этом достижении и чрезвычайно желал испробовать искусство Маркуса-Элиши на теле наложницы, умершей в нежном возрасте девятнадцати лет, по причине - если, конечно, верить перешептываниям евнухов - излишней страсти со стороны его светлости. Увы, заказ отменили, когда выяснилось, что ни мой брат, ни его близкие помощники не могут работать с наложницей, не поддавшись сексуальному возбуждению, и тревожащие случаи некрофилии привели к разрыву контракта. Я упомянул Маркуса-Элишу исключительно потому, что из всех отпрысков семейства Фрейдов, доживших до зрелого возраста, только мы с ним, так сказать, "что-то из себя представляем".
Младшие поколения нашего рода всегда отличались врожденным стремлением к состязанию и достижению цели. Почему - мне неизвестно, я могу только предположить, что это инстинктивная реакция на долгую, полную гонений историю, сопряженная с тем фактом, что мы, судя по всему, самые одаренные люди на свете. Ученые, артисты, писатели, математики, поэты, торговцы и - неизбежно! - врачеватели человеческого сознания в избытке встречаются среди нас. Каждый ребенок наследует понимание жизненной важности успеха, взлелеянное в сердце семьи и вплетенное в защитное чувство рода. "Если мы рождены для гнета и гонений, - говорят наши отцы своим сыновьям (от дочерей обычно ждут меньшего), - мы должны также стать борцами и героями". Что ж, мой брат Маркус-Элиша и я твердо следовали этим словам.
Правда, моя сестра Ханна была довольно одаренным музыкантом и играла в струнном отделении Штутгартской филармонии, но позже она вступила в эзотерическую каббалистическую секту, призывавшую своих членов к опасным аскетическим мероприятиям - например, к частым постам и жестоким епитимьям, налагаемым на себя. И во время такой епитимьи - сейчас неподобающие время и место для описания ее характера - бедняжка Ханна повредила лоно и не могла больше правильно держать свой инструмент, не испытывая при этом мучительной боли. Как-то раз она потеряла сознание во время исполнения Меркенбергеровской "Интерлюдии в фа-минор" - от боли, не от скуки - и была вынуждена уйти из филармонии. С тех пор Ханна никогда не играла на виолончели и протянула еще два года. Мой отец так полностью и не оправился после ее смерти, он все чаще уединялся в своем кабинете, питаясь исключительно баклажанными оладьями и проклиная Бога, в которого несчастный больше не верил.