Камерон машинально протянул руку и пальцем зажал ему яремную вену, чтобы кровь не хлестала по всему столу. Он поддерживал умиравшего на стуле, пока не закончилась партия и не выяснилось, кто станет владельцем двенадцати голов скота, двух лошадей и повозки.
Хотя Камерон больше не разговаривал, отблески таких событий читались в его глазах. Ревматизм превратил его руки в какие-то овощи, но в их покое чувствовалось огромное достоинство. То, как он зажигал сигару, казалось историческим актом.
Как-то в 1889 году он целую зиму пас овец. Он был молодым человеком, совсем подростком. То была долгая одинокая зимняя работа в богом забытом краю, но ему нужны были деньги - отдать долг отцу. Один из тех сложных семейных долгов, в детали которых лучше не вдаваться.
Той зимой Камерону только и оставалось любоваться на овец, однако он нашел, чем себя ободрить.
Над рекой всю зиму летали утки и гуси, а хозяин отары дал ему и другим пастухам огромное, можно сказать, сюрреалистическое количество боеприпасов для винчестера 44:40, чтобы отгонять волков, хотя в тех краях никаких волков не было.
Хозяин ужасно боялся, что волки доберутся до его стада. Доходило до смешного: ну какой смысл покупать столько патронов для 44:40, которые он выдал своим пастухам?
В ту зиму Камерон со своим ружьем сильно полюбил эти боеприпасы: палил в уток и гусей со склона холма в двух сотнях ярдов от реки. 44:40 - не сказать, чтобы лучшее в мире ружье для охоты на птицу. Оно стреляет огромными, медленными пулями, будто толстый человек открывает дверь. Такого рода преимущества были как раз для Камерона.
Длинные зимние месяцы этого семейно-долгового изгнания медленно ползли день за днем, выстрел за выстрелом, пока в конце концов не настала весна - он, наверное, несколько тысяч раз пальнул в этих гусей и уток и ни разу не попал.
Камерон любил рассказывать об этом, считал, что это очень смешно, и, рассказывая, всегда смеялся. Камерон рассказывал эту историю почти столько же раз, сколько успел пальнуть в тех птиц, еще много лет до и после моста 1900 года и вверх по десятилетиям этого века, пока не перестал разговаривать вообще.
Чудный денек в Калифорнии
На День труда в 1965 году я шел по железнодорожным путям на окраине Монтерея и смотрел на тихоокеанскую береговую линию Сьерры. Меня всегда поражало, насколько океан здесь похож на высокогорную реку: гранитный берег, неистово-ясная вода, зеленое постоянно сменяется голубым, а хрустальная, как люстра, пена поблескивает в скалах, точно река течет высоко в горах.
Здесь трудно поверить, что перед тобой океан, если не задирать голову. Иногда мне нравится думать, что это берег небольшой речушки, и старательно забывать, что до другого берега - 11.000 миль.
Я обогнул излучину. Там на песчаной отмели среди гранитных валунов устроили пикник люди-лягушки. На аквалангистах были черные резиновые костюмы. Люди стояли крэгом и ели большие ломти арбуза. Двое оказались хорошенькими девушками - поверх костюмов на них были мягкие фетровые шляпы.
Люди-лягушки, разумеется, разговаривали о своих лягушачьих делах. Часто они вели себя, как дети, и бризом до меня доносило летние диалоги головастиков. На плечах и вдоль рукавов некоторых костюмов были прочерчены жутковатые голубые линии - как новенькие кровеносные системы.
Между людьми-лягушками резвились две немецкие овчарки. На собаках черных резиновых костюмов не было, да и на песке собачьей амуниции я не заметил. Наверное, их костюмы лежали за камнем.
Один человек-лягушка плавал на спине у берега и ел ломоть арбуза. Его кружило и мотыляло волнами.
Куча их оборудования громоздилась у огромной скалы, похожей на театр. Прометей при виде нее описался бы от счастья. Под скалой лежали желтые кислородные баллоны. Похожие на цветы.
Люди-лягушки встали полукругом, двое побежали к морю и вернулись, швыряясь кусками арбуза в остальных, а еще двое принялись бороться в песке, собаки лаяли и скакали вокруг них.
Девушки в покладистых клоунских шляпах, облитые своими черными резиновыми костюмами, были очень хорошенькими. Жуя арбуз, они сверкали, как алмазы в короне Калифорнии.
Почтамты Восточного Орегона
На пути по Восточному Орегону: осень, ружья на заднем сиденье и патроны в ящике для мелочи или в бардачке, называйте как угодно.
Я - просто пацан, что едет охотиться на оленей в эту горную страну. Мы проделали длинный путь, выехав до темноты. А потом всю ночь.
Теперь солнце светило в машину, жалило жарко, как насекомое, пчела или вроде того, что попалось и жужжит теперь по лобовому стеклу.
Я клевал носом и расспрашивал дядю Джарва, втиснутого рядом со мной на переднем сиденье, об окрестностях и местных животных. Я разглядывал дядю Джарва. Он рулил, и руль перед ним располагался неудобно близко. Дядя весил хорошо за две сотни фунтов. В машине ему едва хватало места.
В сумеречном полусне был дядя Джарв, а во рту у него - щепотка "копенгагена". Она там всегда была. Люди раньше любили "копенгаген". Повсюду висели плакаты, предлагавшие его купить. Больше таких плакатов не увидишь.
В школе дядя Джарв был знаменитым спортсменом, а потом - легендарным кутилой. Когда-то он снимал по четыре гостиничных номера одновременно, и в каждом - по бутылке виски, но все это ушло. Он постарел.
Теперь дядя Джарв жил тихо, задумчиво, читал вестерны и каждое субботнее утро слушал по радио оперную музыку. Во рту всегда немного "копенгагена". Четыре гостиничных номера и четыре бутылки виски испарились. Его уделом и неизменным состоянием стал "копенгаген".
Я - просто пацан, с удовольствием размышляющий о двух коробках патронов 30:30 в бардачке.
- А горные львы там есть? - спросил я.
- Ты пум имеешь в виду? - спросил дядя Джарв.
- Ну да, пум.
- Конечно, - сказал дядя Джарв. Лицо его покраснело, а волосы поредели. Он никогда не был привлекательным мужчиной, но женщин, которым он нравился, это не останавливало. Мы снова и снова пересекали один и тот же ручей.
Мы его пересекли по крайней мере раз десять, и каждый раз это было удивительно - снова увидеть ручей, потому что он был красивый: обмелел после долгих месяцев жары, только струйка течет по лесным вырубкам.
- А волки там есть?
- Попадаются. Скоро город будет, - сказал дядя Джарв. Показалась ферма. Там никто не жил. Заброшена, как музыкальный инструмент.
Возле дома стояла довольно большая поленница. Интересно, привидения жгут дрова? Конечно, это их дело, но дрова были цвета прошедших лет.
- А дикие кошки? За них кучу денег можно огрести, да?
Мы проехали лесопилку. За ручьем была крошечная запруда. На бревнах стояли два парня. Один держал в руке коробку с обедом.
- Так, мелочь, - сказал дядя Джарв.
Мы уже въезжали в город. Крошечный городишко. Дома и магазины - развалюхи, выглядели так, будто над ними пронеслось немало ураганов.
- Ну а медведи? - спросил я, как раз когда мы повернули, и прямо перед нами возник пикап, а два парня вытаскивали из него медведей.
- Местность кишит медведями, - сказал дядя Джарв. - Вон, например, парочка.
Это уж точно… будто так и надо, парни вытаскивали медведей, словно огромные тыквы, обросшие длинной черной шерстью. Мы остановили машину возле медведей и вылезли.
Вокруг стояли люди и смотрели на медведей. Все они были старыми друзьями дяди Джарва. Все они сказали дяде Джарву привет и где же его носило?
Я никогда не слышал, чтобы столько людей говорили привет одновременно. Дядя Джарв уехал из городишки много лет назад. "Привет, Джарв, привет". Я ждал, что медведи тоже поздороваются.
- Привет, Джарв, старый пройдоха. Что это у тебя на пузе? Это что, покрышки?
- Хо-хо, вы на мишек поглядите.
То были детеныши весом пятьдесят-шестьдесят фунтов. Их подстрелили на ручье старика Саммерса. Мать убежала. Когда медвежата погибли, она удрала в чащу и спряталась где-то неподалеку, вместе с лесными клещами.
Ручей старика Саммерса! Мы же как раз туда охотиться едем! Вверх по ручью старика Саммерса! Я там никогда не был. Медведи!
- Злая она будет, - сказал один из парней. Мы должны были остановиться у него в доме. Он-то и подстрелил медведей. Он был хорошим другом дяди Джарва. Во время Великой депрессии они вместе играли в школе в футбол.
Мимо прошла женщина. В руках она держала пакет с продуктами. Остановилась и посмотрела на медведей. Она подошла очень близко и, нагнувшись к медведям, ткнула верхушками сельдерея им в морды.
Медведей положили на веранду старого двухэтажного дома. Углы дома были покрыты деревянными узорами. Именинный пирог из прошлого столетия. Мы собирались свечками торчать там всю ночь.
На решетках веранды росли какие-то странные лозы с еще более странными цветами. Я и раньше видел такие лозы и цветы, но на доме - никогда. Это был хмель.
Я впервые видел, чтобы хмель рос на доме. Своеобразный выбор цветов. Я к ним привык не сразу.
Солнце светило прямо, и тени хмеля лежали на медведях, будто те были двумя стаканами темного пива. Спинами они опирались на стену.
- Здравствуйте, джентльмены. Что будете пить?
- Пару пива.
- Посмотрю в лиднике, холодное ли. Я их туда поставил некоторое время назад… ага, холодное.
Парень, застреливший медведей, решил, что ему они не нужны, и кто-то сказал: "Может, отдашь мэру? Он любит медведей". В городке обитало триста пятьдесят два жителя, считая мэра и медведей.
- Пойду, скажу мэру, что тут для него парочка медведей, - сказал кто-то и ушел искать мэра.
О, какие это будут вкусные медведи: запеченные, жареные, вареные или как спагетти, медвежьи спагетти, вроде тех, что готовят итальянцы.
Кто-то видел его у шерифа. Почти час назад. Должно быть, он все еще там. Мы с дядей Джарвом ушли в крошечный ресторанчик обедать. Дверь отчаянно нуждалась в ремонте - она открывалась, как ржавый велосипед. Официантка спросила, что мы будем заказывать. Возле двери стояли несколько игральных автоматов. Вся округа настежь.
Мы заказали сэндвичи с ростбифом и картофельное пюре с подливкой. Там летали сотни мух. Одна достойная компания обнаружила ленты липкой бумаги, виселицами развешенные по всему ресторану, и на них нашла себе приют.
Вошел старик. Сказал, что хочет стакан молока. Официантка принесла ему стакан. Он выпил и по дороге к двери сунул в игральный автомат никель. Потом покачал головой.
После еды дяде Джарву понадобилось сходить на почтамт и послать открытку. Мы двинулись к этому маленькому зданию, больше всего похожему на хижину. Открыли дверь и зашли внутрь.
Там было полно почтамтовых штук: прилавок, старые часы с длинным понурым маятником - будто усы под водой, он мягко качался туда-сюда, сверяя время со временем.
На стене висела огромная фотография голой Мэрилин Монро. Я впервые видел такую на почтамте. Мэрилин Монро лежала на чем-то большом и красном. Я подумал, что странно вешать эту штуку на стену почтамта, но, в конце концов, в этой стране я был чужеземцем.
Начальницей почтамта была немолодая женщина, срисовавшая себе на лицо такой рот, какие носили в 1920-х. Дядя Джарв купил открытку и заполнил ее на прилавке, будто стакан воды.
Это заняло пару секунд. На полпути через открытку дядя Джарв остановился и взглянул на Мэрилин Монро. Ничего похотливого в его взгляде не было. С тем же успехом на стене могла висеть фотография гор и деревьев.
Не помню, кому он писал. Может, другу или родственнику. Я изо всех сил пялился на фотографию голой Мэрилин Монро. Дядя Джарв отправил открытку.
- Пошли, - сказал он.
Мы вернулись в дом с медведями, но те исчезли.
- Куда они делись? - спросил кто-то.
Вокруг собралась толпа, все только и говорили об исчезнувших медведях и вроде как повсюду их искали.
- Они же мертвые, - сказал кто-то, желая всех успокоить, и вскоре мы уже обшаривали дом, а одна женщина искала медведей в чуланах.
Через некоторое время пришел мэр и сказал:
- Я есть хочу. Где мои медведи?
Кто-то сказал мэру, что медведи испарились, а мэр ответил:
- Быть такого не может, - нагнулся и посмотрел под верандой. Медведей там не было.
Прошло около часа, и все бросили искать медведей. Садилось солнце. Мы расположились на переднем крыльце, где когда-то давным-давно были медведи.
Мужчины беседовали о школьном футболе во время Великой депрессии и подшучивали над тем, какими старыми и толстыми они выросли. Кто-то спросил дядю Джарва о четырех гостиничных номерах и четырех бутылках виски. Все засмеялись, кроме дяди Джарва. Он лишь улыбнулся. Начинало темнеть, и тут кто-то обнаружил медведей.
Они нашлись в боковой улочке - на переднем сиденье автомобиля. На одном были штаны и клетчатая рубаха. На голове - красная охотничья шляпа, во рту трубка, а обе лапы на руле - вылитый Барни Олдфилд.
На другом медведе был белый шелковый пеньюар, вроде тех, что обычно встречаются в рекламе на последней странице мужских журналов, а на лапы надеты войлочные шлепанцы. К голове привязана дамская шляпка, на коленях - сумочка.
Кто-то открыл сумочку, но она была пуста. Если они и надеялись там что-то найти, то были разочарованы. И вообще, что может носить в сумочке мертвый медведь?
* * *
Знаете, что заставляет меня снова вспоминать этих медведей? Газетная фотография: Мэрилин Монро отравилась снотворным, молодая и красивая, как говорится, и чего ей в жизни не хватало…
Все газеты об одном и том же: статьи, фотографии и прочее - тело увозят на тележке, тело, завернутое в унылое одеяло. Интересно, какая стена почтамта в Восточном Орегоне наденет эту фотографию Мэрилин Монро.
Санитар выталкивает тележку в дверь, и под тележку светит солнце. На фотографии - жалюзи и ветки дерева.
Бледномраморное кино
У комнаты были высокие викторианские потолки, мраморный камин, в окне росло авокадо, а она лежала рядом со мной и спала, как положено ладным блондинкам.
Я тоже спал, и сентябрьская заря только занималась.
1964 год.
Вдруг неожиданно, без всякого предупреждения она села на кровати, мгновенно меня разбудив, и начала вставать с постели. Настроена она была очень серьезно.
- Ты что делаешь? - спросил я.
Глаза ее были широко открыты.
- Встаю, - ответила она.
Они были сомнамбулически голубыми.
- Ложись в постель, - сказал я.
- Зачем? - спросила она, одной блондинственной ногой уже касаясь пола.
- Потому что ты еще спишь, - ответил я.
- Охххх… Ну ладно, - сказала она. Она признала в этом какой-то смысл и снова улеглась, закуталась в покрывала и прижалась ко мне. Больше ни слова не сказала и даже не пошевелилась.
Она крепко спала - ее метания завершились, а мои только начинались. Я думаю о том простом случае уже много лет. Он все время со мной, прокручивает себя снова и снова, как бледномраморное кино.
Партнеры
Мне нравится сидеть в дешевых кинотеатрах Америки, где люди живут и умирают с елизаветинскими манерами, пока смотрят фильмы. На Маркет-стрит есть одна киношка, в которой можно посмотреть четыре фильма за доллар. Вообще-то мне даже все равно, хорошие они или нет. Я же не критик. Мне просто нравится смотреть кино. Его присутствия на экране мне достаточно.
В зале полно черных, хиппи, стариков, солдат, матросов и тех простаков, что разговаривают с фильмами, потому что кино для них так же реально, как и все, что с ними происходит:
- Нет! Нет! Быстрее в машину, Клайд! О, господи, они же убивают Бонни!
Я - придворный поэт этих кинотеатров, но на фонд Гуггенхайма не рассчитываю.
Однажды я пришел в кино в шесть часов вечера и вышел из него в час ночи. В семь я положил одну ногу на другую - в такой позе они оставались до десяти, и я ни разу не встал с места.
Иными словами, я не поклонник высокохудожественных фильмов. Мне наплевать на эстетическую щекотку в каком-нибудь изысканном кинотеатре, в окружении публики, облитой самоуверенными духами культуры. Я не могу себе этого позволить.
В прошлом месяце я сидел на Норт-Биче в киношке под названием "Времена", где крутят два фильма за семьдесят пять центов. Показывали мультик про цыпленка и пса.
Пес пытался уснуть, а цыпленок ему нее давал. За этим следовала череда приключений, которые всегда заканчиваются мультяшным бедламом.
Рядом со мной сидел человек.
Весь БЕЛЫЙБЕЛЫЙБЕЛЫЙ: толстый, лет пятидесяти, на голове как бы лысина, а на лице - полное отсутствие человеческих чувств.
Мешковатая одежда неопределенного покроя окутывала его, как знамена побежденной державы. Судя по внешности, всю жизнь по почте ему приходили только счета.
И в этот момент пес в мультике вдруг разразился огромнейшим зевком: цыпленок по-прежнему не давал ему спать, и не успел пес закрыть пасть, как человек со мной рядом тоже зевнул, и так они зевали вместе - пес в мультике и этот мужчина, живой человек, партнеры по Америке.