Он раскрыл его… Так широко, открыто, нараспашку… Но именно в этот момент мне показалось… Нет, я ничего не понял. Ничего ещё не подозревал (в предсказаниях и предчувствиях возможных опасностей такого рода любая Танька с парковки дала бы мне сотню очков форы). Ни о чём не догадывался (да и догадываться, конечно же, не мог - не было для того подходящего органа). Нет, именно почувствовал…
Так запросто, так широко, так открыто расходятся лишь отточенные зубья капкана, ставя на взвод мощную пружину. Расходятся, чтобы открыть завлекательную душу свою капканью не в меру любопытному зверью. Расходятся, чтобы с такой трогательной, беззащитной наивностью показать самую вкусную, самую лучшую, самую завлекательную часть своей наживки. Расходятся, чтобы в нужный момент с безжалостным лязгом сомкнуться на морде, шее или лапе очередной своей жертвы, мёртвой хваткой вцепившись зубами своими в сжавшуюся от нежданной боли плоть.
Но почудилось это мне лишь на мгновение, словно бы промелькнула какая-то неясная, туманная картинка. Что-то совершенно неопределённое. Как будто кусочек какого-то сна. Может быть, даже чужого.
А тем временем Кашин отсчитал не спеша шесть бумажек.
Танин босс сидел всё это время с видом подчёркнуто безразличным; он достал из нагрудного кармана брелок с подвешенной к нему связкой ключей и с сосредоточенным видом выковыривал черноту у себя из-под ногтей.
Но едва Кашин закончил отсчёт, босс мгновенным движением спрятал ключи и поднял голову.
Кашин показал ему веером развёрнутые пятисотки.
- Значит так, - сказал Кашин хозяину. - У вас свой интерес. У меня свой. Чтобы без всякого кидалова - решаем вопрос просто и весело. Я передаю ему деньги…
И Кашин кивнул на меня.
- … Мы с Танюшей садимся в машину. Видишь, там, на парковке, "мерин" пасётся? Серебристый такой. Ну третий с края, там рядом "Скания" сейчас отъезжает! Видишь? Ну вот, отсюда всё очень хорошо видно. Мы выходим, садимся в машину. Кореш мой отдаёт тебе бабки. И потом подходит к нам. Всех делов на две минуты. Все довольны, все смеются… Принято?
- Предусмотрительный ты, я смотрю, - покачал головой хозяин. - Не ссы, у нас девки от клиентов не бегают. Ну ладно, давай так…
Чёрт, как же мне не хотелось влезать в эти дурацкие расчёты (тем более из всех присутствовавших я был самым незаинтересованным лицом).
Но, с другой стороны… Услуга была, как будто, совсем пустяковая. Да и согласия моего Кашин не спрашивал, словно бы и так зная наперёд, что я не откажусь.
Татьяна в последний раз попыталась робко возразить руководству ("Олег, Светку в прошлом году… трое было… вообще порезали… лицо… да может из там семеро за углом!" долетел до моего слуха её взволнованный шёпот).
Но босс, узрев деньги (по местным масштабам совсем не маленькие) и окончательно убедившись (или убедив себя) в нашей честности, лопоухости и интеллигентности (которые, по его разумению, были тремя явлениями одного и того же порядка, и в целом - лишь проявлением нашей общей интеллектуальной недоразвитости и трогательной инфантильности… чёрт, знал бы он такие слова!), и потому принял окончательное решение сдать нам Таньку в аренду на оговоренные два-три часа.
Кашин встал. Взял меня за руку и положил мне в ладонь деньги. Смотрел он при этом на меня пристально и даже (как мне показалось) каким-то испытующим взглядом ("Ну как? Что обо всём этом думаешь? Думаешь, глупости творю? Так? Ничего, ничего… Потом объясню… Потом…"). Пальцами своими сжал мне ладонь в кулак. Сдавил, коротко и крепко.
И направился к выходу.
- Эй! - окликнул его хозяин. - А бухло брать не будешь? На природе оно… в самый кайф.
- В машине есть, - небрежно отмахнулся Кашин. - Не колхозники, чай.
И махнул рукой.
- Танюша! Рысью! Нам уж, небось, секундомер включили…
Таня пошла за ним. У самого выхода каблук у неё подвернулся. Она споткнулась. Схватилась за спинку стоявшего рядом с ней стула - он заскрипел протяжно, проехав металлическими ножками своими по плитке пола.
Она остановилась на мгновение, поправляя туфлю. Постучала пару раз каблуком об пол, словно проверяя - не отклеился ли он, не собирается ли отлететь.
И как будто с досадой… Поняла, что всё в порядке.
И вышла.
Босс достал из нагрудного кармана пачку сигарет. Встряхнул её.
Прихватил губами фильтр и, потянув сигарету, вытащил её из пачки.
- А дружок у тебя… Нехилые бабки, смотрю, зашибает…
Достал зажигалку.
Щёлкнул крышкой. Резко крутанул колёсико, высекая искры из кремня.
Затянулся - и медленно, словно смакуя, выпустил синюю струйку почти вертикально вверх, к самому потолку.
- Правильный мужик, со вкусом… Танька у меня свежак. Не затаскали её… пока… Ну чё, сели вроде?
Я кивнул. И передал ему деньги. Пятисотку за пятисоткой. Все шесть.
Он пересчитал их, быстро проглядывая на свет.
Потом перегнул купюры, складывая их пополам, и положил в тот же нагрудный карман, откуда доставал сигареты.
Я постоял возле него ещё с полминуты.
Не знаю, зачем. Ждал, что он скажет мне ещё что-нибудь?
Но, похоже, он уже перестал меня замечать.
Больше уже ничего не происходило.
Он сидел. Молчал. И курил.
Я развернулся. И пошёл к выходу.
И, уже прикрывая за собою дверь, бросил последний, прощальный взгляд на труп, что лежал в проходе между столами.
И странное чувство… Печали? Пустоты? Что происходит?.. Господи, воля твоя… Не знаю… Охватило вдруг меня.
Теперь я смотрю в потолок.
Он далеко от меня.
Очень далеко.
Моё бетонное небо. Белые, слепящие огни хирургических ламп. Всепроникающий свет. Свет без тени. Абсолютное добро. Мир без греха.
Так, должно быть, светит солнце в раю. Огромная, пронзающая лучами своими все сферы мироздания, прозрачные души праведников в облачных райских дворцах, призрачные стены града Божьего, ограды обители праведных, бесстрастно-холодная хирургическая лампа.
В свете таком не выживает тень.
Я уже не дрожу.
Холод проник в меня. Глубоко внутрь. Я сам теперь холод. Я есть он.
Я есть спокойствие.
Моё тело не раздувается больше. Не вспухает. Не расползается. Не наливается багрово-синюшной, омертвевшей кровью.
Холодный, стремительно твердеющий бетон. Руки. Ноги. Грудь.
Я всё ещё дышу. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Я ещё не застыл. Но с каждой минутой…
Тело - стынущий бетон. Среди бетонных стен. Под бетонным небом. Покрывающим мой стремительной исчезающий, уходящий мир.
Я закрываю глаза.
Круги. Вспышки. Огонь. Огненный язык лижет мне веки. Раздвигает их. Проникает внутрь. Зрачки сужаются в испуге. Огонь лижет глаза…
- Лижет… А я и смотрю - вроде и не встаёт он. Ну, думаю, попала подруга! мужичонка так себе, а тоже, говнистый…
Я открываю глаза.
Небо стало синим. Высоким. Так хочется протянуть руку вверх. Вытянуть во всю длину. До хруста в суставах. Чтобы явственно, зримо, физически ощутить всю высоты и недосягаемость этого чудесного, утренней росой умытого, свежего неба.
Солнце уже в зените.
С моей стороны стекло опущено.
Кашин косился неодобрительно. Похоже, он хотел включить кондиционер, но с опущенным стеклом делать это, понятно, было весьма рискованно.
Но по какой-то причине он не просил меня поднять стекло.
Он вёл машину. Время от времени косился на меня, даже поглядывал иногда через плечо.
Машин на дороге было немного.
Татьяна сидела на переднем сиденье. Она, как видно, вполне уже освоилась и болтала теперь без умолку, рассказывая душещипательные истории о злоключениях своих подруг (о собственных злоключениях она при этом благоразумно умалчивала).
Впрочем, возможно, болтовнёй этой она просто пыталась заглушить свой собственный страх, что вполне мог ещё сохраниться в её душе. И не только сохраниться, но и усилиться по мере удаления машины от парковки.
Да, пожалуй, именно так. С каждым новым километром, что проезжала она вместе с нами, взгляд её становился всё более и более беспокойным, речь - всё более быстрой, но и при том бессвязность и путаность в словах её становились всё яснее и отчётливей. Да и сами слова всё больше и больше походили лишь на ровный, непрерывный ряд бессмысленных звуков, произносимых лишь для самоуспокоения… Или заклинания неведомых, но, вполне возможно, грозных и опасных богов?
Подсознательно она и впрямь всё больше приближала свою речь к формулам древних заклинаний, инстинктивно найденных когда-то людьми, встретившимися лицом к лицу с вестниками богов и грозных духов, дарителей и похитителей душ.
И речь её всё больше и больше концентрировалась вокруг тех точек, тех частей тела, что находятся под особым покровительством этих древних богов.
Лизать… Сосать… Спускать… Сосать… Лизать…
Плоть. Край. Хрип… хр… ёб… мать… сосать..
Твою. Мою. Его. Бл… Блядь. Сосать. Грязь. Го… говно… хр х… хуй… накр… анкрыл… пиз… пизда… пиздой накрылся.
Накрылся мир покровом божьим.
Пиздою богоматери. Пи… писа… сса… ег… ссать. Ссать! Сосать!
Ёб… и о б… Иов… Иов в гное. Гнойный праведник. Оппонент Господа. Диссидент библейский.
А ты способен убить Левиафана?
Нет?! Тогда сиди и не выёбывайся!!
- Я ему и говорю: "Не выёбывайся!" Чего, типа, за волосы сразу?! Тоже мне, крутой нашёлся! А он…
Ах, болтай, болтай!
Слова твои - щит твой.
Но правилен ли путь твой? Праведен ли?
Нет защиты нечестивому. И щит его - щит картонный.
- Здесь поворот, - сказал Кашин. - Да не волнуйся ты, приехали уже почти.
Машина свернула с шоссе.
Переваливаясь с бока на бок, покатила медленно по грунтовой просёлочной дороге. Плавно покачиваясь, в облаке враз поднявшейся от её движения белой, мучнистой, хрустящей на зубах пыли.
- Может, окно закроем? - предложила Татьяна. - У меня насморк…
- Солнце, - ответил Кашин. - Мужик на солнце всё никак налюбоваться не может. А у меня окна тонированные. Ты уж потерпи, я медленно поеду.
- Чего это он солнца не видел? - спросила Татьяна. - И где это? На зоне, что ли? Или в чулане каком жил?
- Хуже, - ответил Кашин. - В ванной полночи проторчал… Так ведь, Сергей?
И опять я не вздрогнул. А, наверное, должен был бы.
Впрочем, похоже было на то, что с потерей разума я потерял и способность удивляться.
Оно и к лучшему. Самое безопасное и подходящее занятие было в моём положении - сидеть и смотреть на небо. И на медленно проплывавшие волны травы, пробегавшие почти вровень с краем опущенного стекла, мерно перекатывавшиеся под потоками нагретого солнцем, медового, сладкого, душистого полевого ветра.
"Дыши… Дыши глубоко… Тяжесть прошла. Стало так легко. Так легко и просто жить. Без сомнений. Без вопросов. Ты теперь лёгкий. Очень лёгкий. Почти невесомый. Держись крепче! Не высовывай голову из машины! Порыв ветра подхватит тебя, понесёт прочь, словно спутанный пучок сухой, прошлогодней травы. Ты полетишь над землёй, то опускаясь вниз, то поднимаясь вверх. Кружась и кувыркаясь. Задевая верхушки трав и цепляясь за густой кустарник, что буйно разросся по холмам и горкам этой благословенной Господом земли, ты пронесёшься над широкими полями, до краёв наполненными пьянящими запахами цветов, ты полетишь, лёгкий и безгрешный, туда, к глубокой, густой синеве, что тяжёлым краем своим упирается в срезанный, обрубленный край полевой земли, самим стыком этих краёв образуя границу Ойкумены. И там, где кончается земля и начинается небо, заблудившиеся облака, как тучные, кроткие коровы, бродят по влажным лугам, пасутся на усыпанных одуванчиковым золотом полянах. А к вечеру пастух их, архангел светлый, затрубит в трубу… И тогда…"
- Облака станут обителью вашей, - сказал Кашин.
И, сбросив скорость, повернул с грунтовой дороги на заросшую травой, утонувшую в жидкой, никогда не просыхающей грязи тропу, сжатую с боков привольно разросшимися зарослями ядрёной сельской крапивы и широченных лопухов, чьи огромные листья бесцеремонно прошлись по бортам машины, словно ощупывая её.
Машина, раскачиваясь уже не медленно и размеренно, а скорее подлетая и дёргаясь, словно валкая яхта на крутой волне, взвывая мощным своим двигателем и чиркая время от времени днищем по кочкам, бесстрашно пошла вперёд, подминая бампером брызгавшие соком стебли.
- И плоть Господа - пищей вашей, - добавил Кашин, выворачивая руль, чтобы не налететь на вывернувшийся из земли камень.
- Чего это? - забеспокоилась Татьяна. - В глушь какую-то заехали… Ближе нельзя, что ли? И как я выбираться отсюда буду, интересно?
- Не ссы, выберемся, - ответил Кашин. - Тут место тихое, хорошее. Сама увидишь. Да, кстати, и приехали уже почти. Сейчас… развернуться тут только…
Да, я и сам уже видел, что мы добрались. Доехали. Это было очевидно просто потому, что дальше ехать было некуда. Совершенно некуда.
Заросшая тропинка оборвалась, выведя нас на небольшую, с трёх сторон скрытую деревьями поляну на краю тёмного, дремучего леса.
Я и представить себе не мог, что где-то рядом с такой знакомой мне дорогой, шоссе, по которому я проезжал бесчисленное количество раз, пусть и в стороне, но всё таки достаточно близко, могут существовать такие дикие, заброшенные места.
Впрочем, мне, городскому жителю, и окрестности города были почти неизвестны, а уж с дороги съезжать для подобных путешествий и вовсе в голову не приходило.
Пожалуй, я уже порядком отвык и от самого обычного леса.
И тем поразительней и необыкновенней была открывшаяся мне картина.
Прямо посредине этой поляны, в тени деревьев, до половины скрытые травой, стояли каменные столбы. Пять столбов, расположенных полукругом.
Впрочем, едва ли можно было сказать, что они стояли. Нет, они вовсе не были статичными, застывшими, недвижными. Сначала мне показалось, будто это лишь мираж, наваждение, тени от раскачивающихся под ветром веток, непрестанно двигающиеся и скользящие по выщербленной, потемневшей, древней каменной кладке.
Или просто результат долгого моего недосыпания. Или просто моё собственное безумие, свившее уютное гнёздышко в опустевшей моей голове, осмелело, освоилось, накопило сил, подпитавшись моими соками, и решило теперь слегка, словно пробуя, запустить коготки в моё тело.
Но нет! Приглядевшись (и даже протерев глаза), я увидел, совершенно явственно, что каменные столбы эти, словно бы почуяв наше приближение, задвигались, искривляясь, сжимаясь, дёргаясь, словно жадные пальцы гигантской, скрытой в земле руки.
На миг мне показалось даже, что я слышу пронзительный, резкий хруст крошащегося, раскалывающегося на осколки от этой жуткой судороги камня. Словно сдавленная им плоть разрывает его, пытаясь вырваться на свободу из оков.
Я посмотрел на своих спутников. Это было невероятно… но они как будто и не замечали странных этих движений. Они не показывали никаких признаков беспокойства, страха или хотя бы удивления. Словно видел это лишь я один.
Они вышли из машины. Кашин с наслаждением потягивался, расправляя плечи, словно дорога эта порядком его утомила. Он сразу уверенным шагом пошёл вперёд, прямо к жутким этим столбам (да уж не ему ли они и обрадовались?), насвистывая по дороге какую-то легкомысленную песенку (поскольку фальшивил он немилосердно, мотив я так и не угадал).
Не доходя метров двух до крайнего столба, повернулся и махнул рукой.
- Эй, народ! Подтягивайся! Походите хоть, воздухом свежим подышите!
Татьяна подошла к нему. Что-то тихо спросила (так тихо, что лишь по движению губ и по брезгливо- подозрительному выражению лица её можно было догадаться о том, что именно она спрашивает).
Ей явно не нравилось это место.
"Почему здесь?" Или, скажем, "Какого хрена?". Или "Куда ты, мудак, меня завёз?"
Подозрения её явно усилились и, пожалуй, она не прочь была бы и задать стрекача прямиком через лес, наплевав и на повышенный гонорар и на кажущуюся интеллигентность и безобидность навязанных ей клиентов. И разве только тёмный, совсем незнакомый ей лес удерживал её от такого побега.
Но Кашин, всем видом своим просто излучая уверенность и спокойствие, ответил ей, так громко, что я и в машине ясно это расслышал (словно бы он обращался и ко мне):
- Да кончай ты, Таньк! Ей-богу! Место тихое, на природе. Спокойное. Глотаешь там солярку, на парковке своей, а здесь от свежего воздуха у тебя, я смотрю, и крыша уже едет. Не волнуйся, не обижу! Отработаешь без вопросов. Вот сейчас и друга подзовём…
И, повернувшись ко мне, крикнул:
- Сергей, да кончай ты там в машине мариноваться! Она же разогретая! Не насиделся ещё? Давай к нам подтягивайся! И это… там портфель на заднем сиденье. Прихвати, будь другом!
Я обернулся.
И впрямь, съехав на пол (как видно, от торможения), лежал рядом со мной большой, пузатый, чёрный портфель. Кожа его, размягчившись в нагретов воздухе, словно оплыла слегка и он походил на какое-то распухшее, больное животное, забившееся под сиденье, укрываясь от яркого света и громких звуков.
И как я не заметил его? Почему? Ведь он почти тёрся об мои ноги. Возможно, просто потому, что смотрел только на поля и перелески, проносившиеся за окном автомобиля и не обратил никакого внимания ни на сам салон, ни на вещи, что в нём находились.
Но и на этот раз никакого удивления я не испытал.
Я взял портфель и, пятясь задом, вылез из машины.
Покачиваясь от непроходящей усталости (сиденье в машине едва ли было для меня отдыхом и новых сил мне не прибавило), на ватных, подрагивающих ногах я подошёл к Кашину (стараясь не поднимать голову и не смотреть на ожившие эти столбы, которые, которые, словно почуяв моё присутствие, при приближении моём сначала замерли, а потом двигаться стали гораздо медленнее и как будто осторожнее).
Под ногами моими сочно захлюпала пропитанная водою почва.
Мы были в низине. Болотистой, влажной низине.
- Мужик то завял совсем, - сказала Татьяна, поглядев на меня. - Может, ему и вправду поспать лучше?
- Да уж ты расшевели его, постарайся, - ответил Кашин, забирая у меня чемодан. - У человека, понимаешь ли, проблем накопилось много. Ему отвлечься надо. А отоспаться… все мы успеем.
Я ничего им не сказал.
Отошёл на шаг в сторону, осматривая каменные эти пальцы. Я вовсе не пытался понять, что это такое и опасны ли для нас (или для меня) их движения. Нет, лишь желание отвернуться, не смотреть на пошлую и банальную до затёртости сцену, которая (я был в этом уверен) сейчас последует заставляло меня пересилить опасения свои и приблизиться к загадочному этому полукружию.
И здесь я заметил, что каменная кладка покрыта была когда-то толстым слоем штукатурки и, похоже, сверху покрыто всё это было несколькими слоями краски. Штукатурка со следами краски местами ещё сохранилась, и куски эти, в чёрных и тёмно-зелёных разводах, самой толщиной и зримой тяжестью своей говорили о возрасте этого странного сооружения. Ведь сколько десятилетий (а, может даже, и веков) прошло с тех пор, как столбы были поставлены на этом месте? Время успело уже соскрести уничтожить почти до основания такое прочное покрытие, да и порядком искрошить массивные, тяжёлые камни. Время как будто обглодало, изгрызло, искрошило штукатурку в пыль, жадно облизав и сами остатки её.