Однако после приезда все, что она имела от Карла, были обещания, обещания и еще больше того же самого,
"Карл все время откладывает день свадьбы, а у меня нет денег, а так как я иностранка, мне не разрешается работать", - сказала она и начала плакать.
Как бы ни была я расстроена ее звонком, я почувствовала своеобразную жалость к ней и также небольшое любопытство к тому, как выглядит моя соперница, и поэтому согласилась встретиться в ее квартире.
Адрес, который она мне дала, был в Саттон Плейс, недалеко от места, где жили его родители. И если услышанный мной рассказ удивил меня, вид женщины, открывшей мне дверь, просто изумил меня.
Карл был самым страшным расистом из тех, кого я знала в Южной Африке, тогда как женщина, перед которой я стояла, заявлявшая, что она его невеста, была чернокожей азиаткой.
Но не только это. У нее были выступающие вперед зубы, короткие ноги и кустистые курчавые волосы. Вот с кем я соперничаю.
Чтобы заполнить паузу, я похвалила красивый цветок пойнсеттии, стоявшей в горшке на окне. "Спасибо, - сказала она. - Карл дал его мне вчера".
Так вот кто был "мамой", ради которой он должен был пренебречь своей невестой. Чем больше я узнавала, тем более необходимым казалось потребовать объяснений от Карла.
Поэтому Рона и я решили позвонить попросить его прийти.
Карл подошел к телефону, когда я позвонила на квартиру, и сказал, что волновался из-за моего исчезновения.
"Я в районе Саттон Плейс, - сказала я. - Но не в доме твоих родителей". И он правильно сообразил, в каком месте я нахожусь. Ему ничего не оставалось делать, как прийти и слушать звук "фанфар".
Как только он вошел в дверь, Рона, которая была явно очень эмоциональной женщиной, начала забрасывать его вопросами и выкрикивать обвинения и, наконец, потребовала решить, кто из нас его невеста.
"Ксавиера - моя единственная невеста", - объявил Карл. При этих словах она впала в истерику, схватила тяжелую каменную пепельницу и нацелилась бросить ему в голову.
К счастью, я была достаточно близко, чтобы удержать ее бросок, но в этот критический момент я увидела что-то такое, что решила - это, должно быть, ошибка. Тогда в момент опасности выражение эротического наслаждения вспыхнуло в глазах моего жениха.
Все быстро закончилось, и мы ушли. Мне было жалко Рону, но я очень любила Карла и была так рада, что он выбрал меня в ее присутствии, что приняла его объяснения, которые он промямлил, и согласилась не обсуждать этот случай снова. Когда я люблю, то могу легко простить. И что еще я могла сделать? В Нью-Йорке я больше никого не знала. Кроме того, я сидела без денег и не могла оплатить билет до дома.
Два дня спустя после драмы в Саттон Плейс я познакомилась с другой частью личной жизни Карла - его семьей.
Родители Карла были медиками и владели великолепной двойной кооперативной квартирой. Внутреннее убранство комнат действительно было величественным, и она была достаточно большой, чтобы две горничные - японка и гречанка - не сидели без дела.
Отец Карла был психиатром и совершенно очаровательным человеком. Его же мать являла собой что-то совершенно противоположное. Она была дерматологом, и с первого момента нашей встречи вызвала у меня страстное желание оказаться где-нибудь подальше от нее. Она была типичной всеамериканской сукой пятидесяти с лишком лет, с тоннами косметики на наштукатуренном лице и мини-юбками, хрипатым от джина голосом и кучей пустой болтовни.
Мои впечатления от нью-йоркских женщин, которых я ошибочно считала типичными американками, были не очень благоприятными. У меня вызвал отвращение способ, каким эти женщины сорока и пятидесяти с лишком лет, одетые в эти смешные, короткополые, по-сорочьи пестрые одежды, в париках, с бантами, тройными накладными ресницами пытаются соревноваться со своими дочерьми.
В полдень вы можете их увидеть прогуливающимися в Бонвит Теллер, одетыми во все эти кричащие цвета, и со спины вы иногда можете не определить, кто из них мать, а кто дочь. В отличие от Европы вы редко встретите здесь теплый материнский тип, потому что манхэттенские женщины отказываются стареть с достоинством. Мать Карла была одна из них.
Четвертым членом семьи Гордонов был Дадли беззубый маленький форчестерский терьер, которого мать Карла кормила, как ребенка, и с которым разговаривала, как с человеком.
При нашем первом знакомстве мне показалось, что я не понравилась ей. Я старалась вести себя естественно и непосредственно с ней, а она была напряженной и неискренней. И, если быть честной, я не внушала ей любовь к себе, когда на ее плохой французский ответила так, как на этом языке говорят во Франции.
Как бы то ни было, я постаралась поладить с ними, так как собиралась стать их невесткой, если, конечно, такой день когда-нибудь наступит.
Прошло уже три месяца после моего приезда в Америку, а я все еще не вышла замуж. Я жила с Карлом, и срок моей визы заканчивался. Мне пришлось заметить, что, если мы вскоре не поженимся, я должна буду покинуть страну. Но это не заставило его поторопиться. "Устройся на работу в консульстве и получи дипломатическую визу", - сказал он.
Поэтому я пошла на работу в иностранное консульство, и очень вовремя, так как стала нуждаться в деньгах.
Вскоре после моего приезда сюда я поняла, что Карл, соривший деньгами в Южной Африке, на самом деле очень расчетливый человек. В Нью-Йорке уже не было обильных застолий или каких-то подарков. Карл оказался таким скрягой, что отказался оплатить мой счет за химчистку. Им оплачивалась еда и квартплата, но все остальное было за мой счет. Он даже как-то устроил мне скандал, когда узнал, что я посылаю деньги своей семье.
"Карл, благодаря моим родителям я получила хорошее образование, - напомнила я ему. - Я занималась музыкой, выучила семь языков и путешествовала с ними по всей Европе. Они сделали все возможное для меня, и как после этого я могу забывать о них теперь, когда мой отец тяжело болен и из-за этого находится в трудном материальном положении". И я каждую неделю посылала им что-то из моей зарплаты.
Другая черта, которая очень расстроила меня, когда я обнаружила ее в Карле, был его антисемитизм. Его мать, как выяснилось, сменила религию и перешла в пресвитерианство, и Карл, кажется, делал все возможное, чтобы скрыть свое еврейское происхождение.
Он был даже членом предположительно антисемитского нью-йоркского атлетического клуба, и однажды, когда взял меня на соревнования по фехтованию, заставил спрятать мой кулон со звездой Давида. "Спрячь его под свитер, - прошептал он. - И они никогда не узнают, что ты еврейка, потому что ты не похожа на нее".
В другой раз, когда гости приходили на ужин, он заставлял меня прятать вещь, которой я дорожила больше всего, дорогую медную менору, подарок моих родителей и единственное, что осталось у меня, напоминавшее о них в этой стране.
Последнее, что он делал перед приходом гостей, - убеждался, что менору нигде не видно. "Убери этот светильник в ящик стола", - говорил он обычно, что для меня было все равно что прятать свою гордость.
После шести месяцев в Америке вопрос о свадьбе обсуждался все меньше и меньше, и я не осмеливалась даже упоминать об этом из страха, что он начнет орать на меня. Состояние депрессии не покидало меня из-за того, как мы жили, и мне хотелось начать настоящую семейную жизнь.
Помню, весной я проходила через Центральный парк и смотрела на беременных женщин и семейные пары с детьми и чувствовала ревность к ним, потому что они жили в законном браке со своими мужьями и могли растить детей, как должно. А что делаю я? Живу с Карлом как гражданская жена.
Мне очень хотелось иметь ребенка от Карла. Уверена, он был бы прелестным, с очаровательными глазенками и сильным телом, как у него. Первым я хотела мальчика, потом девочку. Иногда вечером в пылу страсти Карл даже говорил: "Дорогая, не пользуйся диафрагмой сегодня, я хочу сделать тебе ребенка".
Я не послушалась его, потому что, как бы мне ни хотелось этого, ребенок должен был родиться в законном браке. И не хотела использовать его как средство давления, чтобы заставить Карла жениться на мне, потому что стоило мне только упомянуть о браке, он начинал ругаться и говорил: "Не торопись". В это время я также обнаружила, о чем не подозревала раньше: что он только что официально развелся со своей первой женой.
Страстные слова Карла были лишь словами, лишенными какого-то реального значения, как я, обнаружила, когда у меня случилась трехнедельная задержка цикла. Я еще не ходила к доктору, но сказала Карлу, что чувствую тошноту.
Он пришел в ярость и начал визжать, что не хочет ни во что быть втянутым, и настаивал на аборте. Этого я не стала бы делать ни за что. Я никогда не убью что-то внутри себя, что станет человеческим существом, особенно когда отец был единственным мужчиной которого я любила и за которого собиралась выйти замуж. Карл продолжал выкрикивать слова настолько унизительные и грубые, что я выскользнула в ванну и выпила пригоршню снотворных таблеток.
Когда я вернулась в комнату, он продолжал вести себя бессердечно и оскорбительно, но я уже больше не могла отвечать, так как мой рот оцепенел, а мое тело двигалось с трудом. Затем все вокруг стало смутным, когда я выползла на балкон и влезла на перила. Далеко внизу неясные очертания Манхэттена манили к себе, как покрытая черным бархатом в блестках постель.
Только теперь Карл понял, до чего он меня довел, и начал умолять меня не прыгать: "Не делай этого, Ксавиера, - говорил он. - Я люблю тебя. Нам не нужен скандал".
Когда он стал пытаться втащить меня назад, мне пришло в голову, что, если я умру, моя бедная мать останется одна. "Твой отец может умереть в любой момент, - стала я уговаривать себя, - и у тебя нет братьев и сестер помочь ей и писать ей письма. И она единственный человек, который по-настоящему любит тебя. Не умирай, живи, живи, живи…"
Я проснулась, когда наступил вечер следующего дня, и Карл ждал меня с букетом красных роз и нежными словами, пытаясь быть старым Карлом.
Стараясь загладить вину, он предложил, чтобы мы провели длинный уик-энд с его родителями в их большом особняке в Хэмптоне. Если бы он мне сказал: "Давай проведем уик-энд в женской исправительной колонии", это не могло бы быть менее приятным. Но я шла навстречу любой его попытке сохранить нашу помолвку, несмотря на то, что к этому времени сама мысль о его матери вызывала у меня тошноту, и уверена, что чувство было взаимным.
Уик-энд начался, и его мать превзошла себя в глупости. Хотя она была осведомлена, что мы живем вместе уже больше полугода и нет необходимости "соблюдать приличия", она намеренно отвела мне спальню на одном этаже, а комнату Карлу в дальней стороне дома на другом этаже. Она зашла так далеко, что заперла уродливую собачонку в комнате Карла с тем, что если я приду в нее или он выйдет, то беззубое животное начнет лаять. И все это ее не удовлетворило. Эта женщина, прожившая в Манхэттене всю свою жизнь, пришла в его комнату в 2 часа ночи спросить телефонный код Нью-Йорка.
Мать Карла настолько по-собственнически относилась к сыну, что, если бы существовал закон, позволяющий ей выйти за него замуж, она сделала бы это. У него тоже был комплекс по отношению к матери, но базирующийся не на сантиментах. Однажды она пригрозила лишить его наследства, если он женится на мне, и мысль потерять ее деньги вызывала у него чуть ли не сердечный приступ.
Уик-энд проходил, как ожидалось, в чрезвычайно угнетающей обстановке, и я тратила большую часть времени на то, чтобы избежать скандалов. Ее муж не стал участвовать в этом, предпочитая пойти на рыбалку и - подозреваю - держаться как можно дальше от безумной болтовни своей жены. Поэтому я проводила большую часть времени за пианино, так как в течение двенадцати лет занималась классической музыкой, и игра всегда доставляла мне удовольствие. И по крайней мере я могла чем-то занять себя.
Когда последний день милосердно наступил, я сидела, читая книгу в комнате рядом с холлом. В дверь позвонили, и миссис Гордон пошла открывать.
Со своего места я видела, что снаружи, стоял красивый семнадцатилетний юноша, загорелый, со светлыми до плеч волосами.
Злобное выражение ее лица немедленно сменилось ее версией улыбки. "Хи, - проквакала она. - Чем могу быть полезна?"
"Это дом доктора Джонсона?" - спросил прекрасный мальчик.
"Ну, почему нет, меня зовут доктор Стоун. - Она всегда предпочитала, чтобы к ней обращались с упоминанием ее профессионального титула. - Чем обязана?"
"Я разыскиваю доктора Джонсона, - сказал юноша бесстрастно. - Это не его дом?"
"Нет, но заходи тем не менее и позволь мне налить тебе чего-нибудь выпить". - Она уродливо захихикала.
"Нет, спасибо, мэм, у меня срочное дело", - сказал он и поспешил назад.
Миссис Гордон закрыла дверь, улыбнулась себе в зеркало прихожей, поправила бантик и только теперь впервые заметила меня, сидящую там.
"Ой, Ксавиера, - сказала она, вспыхивая и краснея. - Вы здесь! - Затем она добавила: - Вы видели это? Что это было - мальчик или девочка?"
"Если бы это была девочка, - сказала я, - вы бы не прыгали вверх и вниз, как черт из табакерки". В этот момент зазвонил телефон, она ответила и была обрадована, что разговор оборвался. Но я уже сказала слишком много и знала, что старая карга не успокоится, пока не повесит мой скальп себе на пояс. В машине на пути в Нью-Йорк она начала охоту за ним.
Как обычно, миссис Гордон сидела на переднем сиденье рядом со своим дорогим сыночком Карлом, а я, невеста, была предоставлена сама себе сзади. Ее беспрерывная болтовня свернула к теме найма жилища вообще и затем в Голландии особенно.
"Полагаю, что квартплата в Амстердаме должна быть очень высокой", - сказала она, направив разговор в нужное ей русло.
"О, почему?"
"Потому что, мне кажется, голландские девушки имеют привычку жить со своими друзьями, не выходя за них замуж, и для этого должна быть причина".
Для меня это была последняя капля, переполнившая чашу терпения. Я не могла больше оставаться спокойной.
"Миссис Гордон, - начала я. - Это не мой выбор - жить вне брака с вашим сыном. Если вы пораскинете вашими куриными мозгами и вспомните, ваш сын официально сделал мне предложение через моих родителей, привез сюда благодаря фальшивому обещанию жениться и поселил в своем доме на небольшой период до свадьбы, который уже длится девять месяцев.
Более того, я сама оплачиваю свои расходы и сейчас работаю, чтобы иметь возможность оплатить собственную квартиру. Поэтому в целом я оплачиваю свои счета сама!"
Но я не остановилась на этом. Весь накопившийся у меня гнев должен был излиться на эту ужасную женщину,
"Я сыта по горло вашей бессмысленностью, также Вашими "нечаянными" звонками среди ночи. Негостеприимной атмосферой в гостиной, напоминающей похоронное бюро, где, если бы не горничная, вы бы не снизошли до того, чтобы протянуть руку и подать питье или поставить немного орехов на стол.
Насколько вы отличаетесь от моей матери, которая мила и не знала, куда посадить гостя и чем угостить, лишь бы он был доволен.
Неудивительно, что ваш муж не выносит вас и даже не спит с вами больше десяти лет - и эту интересную подробность рассказал мне ваш собственный дорогой сыночек Карл.
Да, все в вашей семье смеются у вас за спиной, и ваш единственный настоящий друг - уродливая собака, которая не продержится долго, потому что она, как и вы, рассыпается по частям.
Вы осмеливаетесь критиковать мое происхождение. Позвольте напомнить вам, что я происхожу из социального слоя, похожего на круг Карла, и мой отец является даже более известным медиком, чем ваш муж.
Но мы, евреи, потеряли в войну все, что имели, в то время как вы просто сидели на заднице и читали об этом. И мы не отказываемся от того, что мы евреи, и гордимся тем, что пострадали за это.
А вы, миссис Гордон, могли бы стать более счастливой персоной, если бы прекратили свои тщетные попытки казаться пятнадцатилетней девочкой, а расслабились и научились жить со своим полувеком, на который вы явно тянете".
После этих слов она крутанулась в мою сторону и дала мне сильную пощечину.
Карл не сказал ни слова во время всей тирады, промолчал он и сейчас, хотя я надеялась, что он вступится за меня. И остальную часть дороги мы провели в агонизирующем молчании.
Я знала, что миссис Гордон определенно захочет оставить последнее слово за собой, и, когда мы высаживали ее в Саттон Плене, она прошипела: "Я еще увижу тебя в самолете, улетающем в Голландию. Я добьюсь, что тебя вышлют. Кто ты в самом деле, ты ничто, даже не иммигрант". Она гордо прошествовала в дом и громко хлопнула дверью.
Вернувшись в свою квартиру, Карл и я разделись, чтобы принять душ, и не было произнесено ни слова, потому что я ожидала, что он нарушит молчание извинениями в мой адрес.
Вместо этого он начал орать. "Никогда не смей так обращаться с моей матерью, - бушевал он. - Теперь ты окончательно разрушила наши свадебные планы". Как будто у него были какие-то намерения.
Затем он схватил тяжелую вешалку для пальто и замахнулся, чтобы ударить меня. Мужчина, бьющий женщину, - самая гнусная вещь, которую я могу себе представить. Это подлое скотство.
"Как посмела твоя мать ударить меня рукой?! - закричала я в ответ. - И как ты смеешь поднимать на меня руку сейчас, ублюдок!" Я была в такой ярости, что, если бы у меня был нож, я бы пырнула его. Но ближайшим оружием оказалась тяжелая старинная одежная щетка, завещанная ему дедом, и я схватила ее и неистово начала колотить его. Я также ногтями исцарапала его кожу. Синяки, ссадины и кровь появились на Карле, когда я увидела совершенно неожиданно в его глазах тот же самый безумный эротический взгляд, какой был у него тем вечером, когда Рона грозилась убить его.
Я опустила взгляд ниже, и оказалось, что у него сильнейшая эрекция. Теперь я была в совершенном замешательстве, но эротический момент быстро прошел, и у нас начался настоящий кулачный бой, который был началом конца.
С этого несчастного воскресенья мы стали по очереди спать на диване в гостиной, пока я не нашла квартиру для себя. Я стала жить вместе с голландской девушкой по имени Соня в здании Рокфеллер Плаза.
Ее квартира была в нескольких кварталах от Карла, и до сих пор большинство моих вещей находилось там, несколько ночей в неделю я оставалась у него.
Уехать из квартиры Карла, думала я, - единственный путь, которым мне можно слегка понравиться его родителям и спасти наш бурный роман. Может, это сумасшествие, но я все еще любила человека, несмотря на все, и мы все были рабами тел друг друга.
Карл часто уезжал в командировки в тот период, и были времена, когда я так страдала и была так одинока, что пыталась успокоить свои нервы с несколькими лесбиянками, с которыми я знакомилась в баре под названием "Три", находившемся прямо за углом моего дома.