– Давайте-ка сменим тему. Вы вышли за Стенханта, Фонеблюм купил Пэнси дом, доктор Тестафер оставил практику – все это произошло одновременно. Что случилось два с половиной года назад?
Она подумала.
– Когда мы с Мейнардом решили пожениться, Гровер решил, что может уйти на пенсию и передать практику – он давно уже собирался это сделать. Мейнард не давал ему определенного ответа, пока не обзавелся семьей.
– А что с Пэнси?
– Вы придаете слишком большое значение случайным совпадениям. Тут нет никакой связи. – Она произнесла это твердо, но ей было явно не по себе.
– Чем вы занимались до встречи с Мейнардом?
– Я… я жила на Восточном побережье.
– Ну и как там?
– Простите?
– Я спросил, ну и как там? Не отвечайте, если не знаете, как ответить.
Она удивленно подняла глаза. Я встал со своего места, подошел к двери и распахнул ее.
– Ступайте домой, Челеста. Вы продолжаете врать. Мы попусту теряем время.
Она встала, но не для того, чтобы уходить. Она прилепилась ко мне наподобие большой, в человеческий рост переводной картинке, активно ища точки соприкосновения по всей поверхности и воздействуя на них до тех пор, пока они не среагировали. Ее рот слился с моим, и аромат ее заполнил мои ноздри. Она обвила мою шею руками и приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться до моего лица. Нас разделяли два или три слоя одежды, но, клянусь, я ощущал, как ее соски считают мне ребра и горят на моей груди. Мои руки вылезли из карманов и охватили ее за выпуклые ягодицы, прижимая ее бедра к моим и заставив ее язык еще глубже залезть мне в горло.
Я ощутил между нашими животами что-то твердое вроде колбасы или отвертки, и на короткий момент подумал, что у нее там пистолет. Правда, потом сообразил, что этот абсурдный предмет не что иное, как мой собственный пенис, не воспринимаемый мной чувственно, но физически никуда не девшийся и совершенно возбужденный. Все, что я чувствовал, это обычное женское возбуждение – словно зацепление мягких, медленно вращающихся шестеренок. Возможно, я смог бы при желании заняться с ней любовью, хоть и не почувствовал бы того, что, по ее мнению, должен был бы чувствовать. Мысль об этом, возможно, подействовала на меня настолько очевидно, что она спрятала свой язык, отступила на шаг и удивленно посмотрела на меня.
– Конрад".
Я не произнес ничего. Поцелуй потряс меня больше, чем мне хотелось бы. Он швырнул меня в давно ушедшее время, когда мои шляпу, плащ и имя носил кто-то совсем другой. Челеста наполнила меня желанием, хотя на деле я жаждал вовсе не Челесты. С Челестой я никогда не смогу вернуть то, что мне нужно. Возможно, этого вообще не вернуть, а возможно, и нет, во всяком случае, не с Челестой.
Все, что она могла, – это разбудить разочарование и гнев. Прижимаясь к Челесте бедрами, я отчетливо понял, что ее возбуждает опасность, а если и не опасность, то что-то столь же извращенное. Мне вдруг захотелось ударить ее так же сильно, как только что хотелось трахнуть, и, возможно, она этого тоже хотела, если действительно хотела хоть что-нибудь.
И я ее ударил. Возможно, это я умею делать лучше, чем то, другое. Я наотмашь ударил ее по губам тыльной стороной ладони – меня столько раз били так, – и она в ужасе попятилась, пока не упала в пыльное кресло в углу. Я вернулся к столу, сел и уронил голову на руки.
Минуту спустя она поднялась и подошла к столу. Я думал, она собирается ударить меня, но вместо этого она достала деньги и швырнула их мне.
Я посмотрел сквозь пальцы. Две тысячи долларов, четырьмя бумажками по пятьсот.
– Отлично, – произнесла она. – Теперь я понимаю. Вы точно крутой. Вы защитите меня. Я знаю, что защитите.
– Я не крутой, – возразил я. – Вы не понимаете.
– Возьмите деньги.
– Я не сдаюсь внаем, – сказал я. – Я пока работаю на остатки платы Энгьюина. До тех пор, пока они не закончатся, я занят.
Она смолчала. Я выдвинул ящик, достал сигареты, сунул одну в рот и протянул пачку ей. Она помотала головой. Я прикурил и сделал глубокую затяжку. Дом вокруг нас был неестественно тих, и ночь за окном, казалось, отрицает само существование города. Однако под темным покрывалом город продолжал жить. Разобщенные создания спешили в темноте, направляясь к одиночеству, в пустые гостиничные номера, навстречу смерти. Никто не останавливал их, чтобы спросить, куда они спешат, – никого это не интересовало. Никого, кроме меня, странного создания, задающего вопросы, самого презренного из всех созданий. Я был настолько глуп, что мне показалось: в тишине, опустившейся на городское горло бархатной перчаткой, есть что-то ненормальное.
Я оторвался от окна и посмотрел на Челесту Она потерянно стояла у стола, прижав руки к груди, словно школьница" Когда она заметила, что я смотрю на нее, ее взгляд стал тверже, а губы безмолвно сжались.
– Чего вы страшитесь? – спросил я снова.
Она посмотрела на меня широко открытыми глазами, и на мгновение ее маска исчезла, и она стояла передо мной, нагая и искренняя, и в эту секунду мне снова хотелось обнять и поцеловать ее, но секунда прошла, и она снова оделась в броню цинизма.
– Я не боюсь ничего.
– Ясно.
Она подобрала деньги со стола и, скомкав, сунула в карман.
– Не знаю, зачем я приходила.
– Мне кажется, это относится к нам обоим.
– Обоим? Мы никогда не будем вместе.
Она знала, что это неплохая фраза под занавес, и повернулась к двери. Я не видел смысла удерживать ее. Она хлопнула дверью, и я услышал удаляющееся цоканье ее каблуков в тихом коридоре.
Я вернулся к пицце, но сыр застыл. Я выковырял еще несколько грибов, выключил свет и вернулся в машину.
Глава 18
Дома меня ждали инквизиторы Корнфельд и Телепромптер. Я огляделся по сторонам в поисках Моргенлендера, но его не было. Квартира выглядела как обычно – если они и устраивали обыск, то делали это аккуратно, – а Энгьюин исчез без следа. Инквизиторы оставили на диване вмятины в местах, где сидели, но, когда я открыл дверь, они стояли. Вмятины располагались далеко друг от друга, исключая их тесный контакт, – если Корнфельд и Телепромптер и развлекались друг с другом, они делали это в свободное от работы время, во всяком случае, не на выезде. Я бы предпочел думать, что Кэтрин Телепромптер вообще не путается с клоунами из Отдела, впрочем, это не мое дело.
– Поздновато, – произнес Корнфельд преувеличенно шутливо. – Работа?
– Не совсем, – ответил я.
Я устал – устал, несмотря на свежую дозу порошка, так что у меня не было настроения трепаться. С Кэтрин я бы еще поговорил, но Корнфельд разнообразия ради собирался взять это на себя.
– Ты где-то был, – заявил он. – Мы ждем тебя с восьми.
– Спасибо, теперь у моего жилища обжитой вид. Мне нравится.
– Тебя ведь предупреждали, чтобы ты не занимался этим делом. И не раз.
– Меня предупреждали, чтобы я не занимался этим делом больше, чем вы думаете. Мне это даже надоело.
Дверь оставалась открытой. Корнфельд обошел меня и закрыл ее.
– Мы хотели поговорить не о деле. Дело закрыто. Мы хотим сообщить тебе, что Ортон Энгьюин лишен кармы и на этом всему конец.
– Отлично. – Я отвернулся от Корнфельда и посмотрел на Кэтрин Телепромптер.
Вне стен Отдела она казалась меньше ростом и не столь неприступной, но от этого мне не меньше хотелось стиснуть ее в объятиях – просто это казалось более возможным. На этот раз ее черная грива была схвачена заколкой, что позволяло мне любоваться ее шеей. Когда наши глаза встретились, она открыла рот, но ничего не сказала.
– Есть и еще одно дело, – произнес Корнфельд у меня из-за спины. – Мне нужна твоя карта.
– Кому принадлежит честь раскрытия дела? – спросил я, роясь в кармане в поисках карты. – Моргенлендеру?
– Моргенлендера сняли с расследования сегодня днем, – сообщил Корнфельд. – Он плохо разбирался в нашей специфике. Зря его вообще сунули сюда.
Я протянул ему карту. Корнфельд взял ее и сунул под магнит. Я ожидал, что они восстановят мой уровень до приемлемой отметки по случаю закрытия дела. Своего рода плата за то, что я проглотил их интерпретацию событий, не особенно возникая. Красная лампочка на магните мигнула, и он провел им над картой, потом вернул ее мне.
– Сколько?
– Тебе сняли до двадцати пяти единиц, Меткалф. Твое досье пересматривается. И не задавай мне больше вопросов, пока я не сунул тебя в это мордой.
Это сразило меня наповал. Я сунул карту в карман и сел на диван, равнодушный к Кэтрин Телепромптер, забыв про дело. Моя карма не опускалась так низко с тех пор, как я ушел из Отдела. Мне стало дурно. Я убеждал себя в том, что это обычное запугивание, что карма на самом деле ничего не значит, что мне вполне достаточно минимума, чтобы свободно ходить по улице – я убеждал себя во всем этом, и все равно ощущал противную пустоту в желудке. Я почувствовал, как пересыхает во рту язык.
Кэтрин прошла мимо меня, словно мимо разбитой машины, и стала рядом с Корнфельдом у двери. Мне едва хватило духу поднять глаза. Корнфельд не отпускал дверную ручку, но не собирался уходить и смотрел, как я корчусь на диване. Когда наши глаза встретились, он ухмыльнулся.
Я недооценил его. Мне-то казалось, что тот, кто начинает бить тебя в лифте, вряд ли имеет что-либо еще в запасе. Например, я не представлял себе, что он умеет улыбаться, тем более в такой не самой веселой ситуации.
– Ты большой человек, Корнфельд, – произнес я. – Но не настолько большой, чтобы не уместиться в фонеблюмовом кармане. Он знает, как держать вас. Тебя и кенгуру.
– Что ты такое несешь?
– Не больше, чем несешь ты. От всего этого разит Фонеблюмом, состряпавшим все дело на скорую руку. Только это шито белыми нитками. – Я начинал приходить в себя – по крайней мере моя склонность к метафорам уже включилась. – Ты выставлял Моргенлендера как ширму, и даже он понял, что тут нечисто. Так что то, что ты сделал с моей карточкой, только показывает, как ты боишься.
– То, что я сделал с твоей карточкой, приказ сверху, – спокойно ответил Корнфельд. – Я не принимаю решения по карме. Ты должен бы это знать.
– Не смеши меня. Ты инквизитор при исполнении. Моргенлендер отставлен: ты же сам мне сказал.
– Решение принималось еще выше. Не моя забота, если ты забыл правила игры, Меткалф. Их пока не меняли.
Я посмотрел на Кэтрин. Она не отвернулась, но заморгала, чтобы снять напряжение.
– Слышали? – спросил я ее. – Это всего лишь игра. Не расстраивайтесь из-за этого. Я просто забыл правила.
Она продолжала молчать.
– Как это вас угораздило выезжать в обществе Корнфельда? Разве вы не в дневной смене?
– Я интересовалась делом, – ответила она.
Я не удержался от улыбки. Казалось, она хочет сказать что-то, но не может при Корнфельде – а может, я принимал желаемое за действительное. Последовало полминуты напряженного молчания, потом она открыла дверь и вышла. Корнфельд снова закрыл дверь.
– Я еще не забрал твою лицензию.
– Спасибо и на том.
– Нет. Ты не понял. Я не забрал, но собираюсь. Давай ее сюда.
Я отдал ему лицензию. Он сунул ее в карман к магниту и поправил воротник. Потом бросил на меня торжествующий взгляд – я так понял, что он надеялся, в последний раз, – пожал плечами и потянулся к двери.
Я почти позволил ему уйти. Богом клянусь. Но что-то всколыхнулось во мне, я вскочил с дивана и вцепился в него, схватив его за только что поправленный воротник и прижав к двери локтями. Его лицо покраснело, и рот приоткрылся, но он почти не дергался, и изо рта у него не вырвалось ни звука. Большим пальцем я ощущал биение его пульса на шее.
– Я верну тебе все, что ты со мною сделал, с процентами, – прохрипел я. – Я тебя на части разорву, обещаю.
Подобные угрозы могли обойтись мне в остаток кармы, но я сомневался, что он пойдет на это прямо сейчас. Это не в стиле работы Отдела, а Корнфельд соответствовал этому стилю с головы до пят. Мне дадут проспать ночь, и только утром в дверь постучат.
И к тому же, как ни ненавидел меня Корнфельд, я не думал, чтобы он действительно хотел лишить меня кармы. Он просто не мог себе такого позволить. Результатом стало бы официальное расследование, и это в момент, когда ему откровенно не терпелось свернуть все, прежде чем кто-нибудь захочет приглядеться к делу повнимательнее. Так что держать его за воротник было просчитанным риском, хотя в момент, когда я сделал это, я его еще не просчитал.
– Дурак, – сказал он, задыхаясь.
– Шутки прочь, – сказал я и сжал его шею посильнее. – Думаешь, мне нужны твои комментарии?
– Пусти меня.
– Отдай лицензию. – Я нажал пальцем на болевую точку на шее. – Ее могут забрать, только для этого придется посылать кого-нибудь покрепче тебя.
Он достал ее из кармана. Я отпустил его и взял лицензию у него из рук. Он потер шею и пригладил волосы, в глазах все еще оставался испуг.
– Наслаждайся ею, пока можешь, Меткалф, – произнес он. – Не думаю, что это надолго.
– Пошел ты…
Корнфельд открыл дверь и вышел. Я слышал, как он говорит что-то Кэтрин Телепромптер приглушенным голосом, потом их шаги по лестнице, потом шипение гидравлического цилиндра входной двери. Я опустил глаза. Мои пальцы оставались скрюченными, словно я все еще держал Корнфельда за горло. Я распрямил их.
И тогда я сделал выбор. Никто, кроме меня, не доведет это дело до конца. Я найду ответы на все свои вопросы, старые и те, что еще появятся, и я еще увижу, как Ортон Энгьюин выйдет из морозильника. И не потому, что он мне так уж нравился. Вовсе нет. В ту минуту я ненавидел Корнфельда сильнее, чем симпатизировал Энгьюину, но не ненависть двигала мною.
Если я и делал это ради кого-то, так только ради Кэтрин Телепромптер, как ни странно это звучит. Я хотел ответить на ее вопрос, почему я ушел из Отдела. Я хотел показать ей, что означает моя работа и что будет после того, как я раскрою дело. Как это будет отличаться от версии Отдела.
Но в конце концов я делал это и не ради нее. Рано или поздно ко мне возвращается старомодное чувство возмущения. Я рассмеялся, хотя мне в пору было плакать. Или меня, или весь остальной мир нужно исправить, как следует исправить. Возможно, обоих.
Каким-то образом я провел остаток этого вечера. По обилию пустых формочек для льда в раковине на следующее утро я сделал вывод, что это имело отношение к выпивке, но, если честно, я не помню ни черта.
Глава 19
Наутро я поднялся с головой, какая бывает от пятидолларовой бумажки, если вы тратите ее на бутылку вина по четыре девяносто восемь. Решив тем не менее вести себя как инквизитор при исполнении, я обработал внутренности своего черепа зубной пастой, лосьоном для рта, глазными каплями и аспирином, одновременно набрасывая в уме список мест, где я хотел побывать, и людей, с которыми хотел бы поговорить. Первыми в списке значилась архитектурная фирма "Коппермайнер и Бэйзуэйт". Именно эти имена я списал с синек в спальне Пэнси Гринлиф, и это место показалось мне не хуже и не лучше остальных, чтобы с него начать.
Музыкальная версия новостей была в это утро громкой и бравурной, что плохо сочеталось с моей головной болью, и я ее выключил. Той информации, что мне нужна, в музыкальных новостях все равно не будет. Я сделал себе чашку кофе, крепкого до густоты, и сопроводил ее высохшим тостом и парой кусков сморщенного яблока. Когда я выбрался из квартиры, солнце стояло уже высоко в чистом небе, а мои часы показывали одиннадцать.
Я проехал по Юниверсити-роуд к стоянке у "Альбернети-Овермолл", где находился офис Коппермайнера и Бэйзуэйта. "Овермолл" состоял из стекла и хрома и слепил глаза всякому, кто смотрел на него с залива. Въехав в тень, я оказался в такой темнотище, что чуть не врезался в бетонный бордюр. Потом я с облегчением сдал машину бульдогу, дежурившему на стоянке, и поднялся в лифте на нужный мне этаж.
Архитектурные бюро всегда свидетельствуют против архитекторов, и Коппермайнер и Бэйзуэйт не являлись в этом смысле исключением. Вестибюль мог служить чем угодно, только не местом, куда люди заходят, говорят с секретарем за стойкой и ждут своей очереди, сидя в креслах. Тем не менее я ухитрился проделать почти все вышеперечисленное, только не сел ждать, поскольку никак не мог определить, что же здесь исполняет функцию кресел. Комната была изваяна из литого стекла, пронизанного там и сям балками из жженого алюминия, и, хотя кое-где их сопряжение и напоминало место, куда можно сесть, я не решился опуститься на них из страха, что не смогу больше встать. Так я и остался стоять.
Не прошло и несколько минут, как дверь в глубине помещения отворилась и ко мне вышел один из архитекторов, протягивая руку почти с полпути. Он был неплохо пострижен, только вихор на затылке, похоже, должен был придавать его обладателю слегка мальчишеский вид. Я протянул руку наперехват. Если бы я промешкал с этим, он мог бы промахнуться или, в избытке энтузиазма, двинуть мне своей рукой по животу. Я решил, что он принял меня за клиента.
– Кол Бэйзуэйт, – представился он.
– Конрад Меткалф, – ответил я, пытаясь убавить ему энтузиазма четким выговором слогов.
– Пройдемте ко мне в кабинет.
Он посторонился, пропуская меня, потом почти вдвое сложился в талии, шепча что-то секретарше. Я вошел, выбрал себе наименее опасно выглядевшее кресло и сел. Кол Бэйзуэйт закрыл дверь и направился к своему кожаному креслу. Я достал лицензию и положил на стол.
Его лицо обвисло, словно до этого удерживалось только избытком оптимизма. Уголки рта скривились в брезгливой улыбке.
– Должно быть, вы думаете, что я могу вам в чем-то помочь, предположил он.
– Вот именно. Я обнаружил ваше имя в связи с одним расследованием и надеялся, что вы не откажетесь ответить на несколько вопросов.
– Идет.
– Ваша фирма выпустила комплект чертежей чего-то вроде ночлежки, пристроенной к существующему дому. Вы помните такой проект?
– Мы все время выпускаем чертежи, – сказал он. – Назовите заказчика.
– Мейнард Стенхант.
Он пробежал пальцами по клавишам и глянул на монитор.
– Нет. Среди наших клиентов он не значится.
– Попробуйте Пэнси Гринлиф. Я нашел эти чертежи у нее в комнате.
Он бросил на меня странный взгляд, потом обратился к компьютеру.
– Нет. Извините. Должно быть, вы спутали фирму.
– Никого по фамилии Стенхант? Его жену зовут Челеста.
– Совсем никого. Очень жаль.
Пока мне не везло, но я не собирался сдаваться. Мне необходимо было разговорить Бэйзуэйта и потянуть время.
– Ладно, – сказал я. – Начнем сначала. Давайте проверим ваш профессиональный опыт. Позвольте, я опишу вам помещение: восемь двухъярусных коек у стены, и на каждую койку приходится меньше трех футов. Это помещение расположено над чем-то вроде клубного зала, прижавшегося к комфортабельному современному дому в богатом районе. Для чего это может предназначаться?
– Я… право, я не могу сказать.
– Животные, – предположил я. – Так мне кажется. Обращенные животные. Может, это предназначено для их прислуги.
– У нас есть овца, – сказал он. – Мы соорудили ей комнату на задах дома. Но она предпочитает спать на полу, свернувшись клубочком.
– У кого овца?