Я отхлебнул своего малинового напитка. Закурил очередную сигарету. Мы сидели в итальянском ресторанчике сильно южнее СоХо – Трибека и еще какая-то приставка. Заведение мафиозное, сказал Филдинг, и я ему верил – кругом парча, полумрак, тихо, как в церкви. Я-то стандартный, без особых заморочек, земляшка – но Филдинг, с его белым костюмом, загаром и блондинистой шевелюрой, выделялся розовым слоном на фоне жмущихся по стенам цвета запекшейся крови мертвенно-бледных воротил ритуальных услуг. Типы эти, такое ощущение, передвигались, не шевеля ногами. В этот момент мимо нашего столика – одного из лучших во всем заведении, и к которому нас провели буквально в мгновение ока, со всем почтением, – проследовал классический оперный негодяй, смесь беспредела и материнской любви в равных пропорциях, сопровождаемый огненно-рыжеволосой красоткой.
Филдинг поднял взгляд и сделал паузу.
– Антонио Пизелло, – наконец сказал он. – Он же Тони Каццо, со Стейтен-айленда. Пять лет назад ему стрельнули прямо в сердце. И знаешь, что его спасло? – Выпрямив длинный большой палец, Филдинг ткнул себе в ребра. – Пачка кредитных карточек, под резинкой, в нагрудном кармане. Был мальчиш-плохиш, но теперь почти полностью легализовался.
– А девица?
– Уилла Глюк. С мозгами у нее тоже ничего. Девочка по вызову, такса – тонна за ночь. Уже, правда, почти отошла от дел. А десять лет оттрубила на панели, рядовым составом, самым рядовым – ну, по баксу с хрена. Никто не знает, как ей удалось перескочить в высшую лигу. Так не бывает. Приглядись только, глазищи какие. А губы-то, губы. И ни одной зацепки. Ничего не могу понять. Это меня просто бесит, когда не могу чего-нибудь понять.
Воистину прискорбная недоинформированность. Филдинг улыбнулся, беспомощно развел руками, затем сделал решительный знак бдительно караулящему официанту – пальцы буквой "V". Еще два "ред снэппера"[16]. И меню (малиновое, с бахромой и прочими прибамбасами, напомнившее мне и моим пальцам Селину и все ее тайны) – которое Филдинг держал изящными загорелыми ладонями в обрамлении лазурных манжет с золотыми запонками. По ходу обеда Филдинг разъяснял мне про доходность порнографии, про пандемониум Сорок второй стрит, про "Бойлеск" и цепных уникумов Седьмой авеню, про сеть "Малибу" со свальным бултыханьем в сумерках до последнего, фигурально выражаясь, издыхания исполнителя главной мужской роли на полу мотеля, про вездесущую мягкую эротику во всемирной кабельной сети с непременной ретушью причинных мест, про уму не постижимые девиации Германии и Японии, про ориентацию на извращения в системе "видео-почтой", про мафиозную сеть снафф-порно[17], зародившуюся в Мехико и приказавшую долго жить в Нью-Йорке.
– Значит, это правда? – живо поинтересовался я.
– Конечно. Только их было немного, и лавочку быстро прикрыли. – Я заметил, что режет ягнятину Филдинг по правилам, но когда ест, перекладывает вилку в правую руку. – Да ладно, Проныра, будь реалистом. Если какой-то спрос был, не мог же кто-нибудь не попробовать обеспечить предложение… Да и девицы были сплошь бродяжки.
– А ты… видел когда-нибудь?
– Ты хоть понимаешь, что спрашиваешь? Это же фактически было бы соучастие в убийстве первой степени. Нет, Проныра, туда я и не совался. Это была организованная преступность, сверхорганизованная. Никак иначе. Снафф-порно – вот уж зацепка так зацепка.
И тут его манера, излучаемое им силовое поле вдруг изменились – но ненадолго. Он заговорил горячо, доверительно.
– Клинч, точно? Доказательство, что порнография развращает, верно? – Потом он расслабился, убавил интенсивность поля. – Нет, Проныра, слишком рискованно. Никто бы не решился. Проблема с дистрибуцией.
Мы перешли к обсуждению нашей проблемы с дистрибуцией – каковой проблемы, если верить моему другу Филдингу, перед нами вовсе не стояло. Мы просто сдадим готовый продукт в аренду прокатным фирмам – таким образом, сказал Филдинг, сохраняется творческая свобода, плюс денег в итоге будет гораздо больше. Я думал, такой номер могут выкинуть только самые-самые большие акулы – но парнишка все рассчитал! Связи у него были – просто закачаешься; и отнюдь не только в киноиндустрии. Пока он их расписывал, я вливал в себя то граппу, то эспрессо, то граппу, то эспрессо, целый железнодорожный состав, и мне слышался шорох крупных купюр, виделась толчея больших нулей. Деньги – мои телохранители.
– Знаешь что, Проныра, – сказал он, – порой бизнес представляется мне таким здоровенным глупым псом, который воем воет, лишь бы с ним поиграли. Хочешь знать, что мне подсказывает интуиция? На каком пагубном пристрастии можно будет скоро заработать миллион? Сказать?
– Скажи, – ответил я.
– Телячьи нежности, – проговорил Филдинг. – Представь: двое лежат в обнимку, им тепло и хорошо. Главное тут маркетинг придумать грамотный. Может, начать с самоучителя? Видео? Ночные рубашки? Секция и симпатичные инструкторши? Подумай об этом, Проныра. Если мозгами пораскинуть, где-то там в телячьих нежностях миллионы и миллионы должны быть.
Филдинг оплатил счет – более чем скромный, – оставил на подносике двадцатку. На улице ждал прокатный "автократ". В какой-то момент Филдинг развернулся ко мне и на фоне мелькающих кварталов средней части города произнес:
– Ой, Проныра, я же тебя обманул тогда. Убийство не первой степени- второй. В Нью-Йорке убийство первой степени – это полиция, охрана тюремная, такая всякая шушера. Прости, пожалуйста.
Возле Таймс-сквер я вышел. Услышал, как Филдинг называет водителю адрес на Парк-авеню. Женский район.
Нетвердой поступью я рассекал зной порнографической ночи. По моим биологическим часам и координатам завзятого путешественника во времени, было шесть вечера, а бухла-то сколько уже… Как далеко меня занесло за сегодняшний день, и в пространстве, и во времени. Как мне требовалось задрыхнуть. Где-то рядом с "Эшбери", говорит Филдинг, завелся маньяк, который скачет по крышам. Его кайф в том, чтобы скидывать камни и черепицу на головы гулякам и театралам. Уже отмечено пять случаев, и ни единого промаха. Один случай был смертельный. Убийство второй степени. Ультрафиолетовые полицейские устраивают засады на крышах, но он уходит из всех ловушек, этот психопат-верхолаз, адепт желоба и карниза, контрфорса и мансарды, этот художник от бесконечного пространства. Ловко и безошибочно ориентируется он в готическом частоколе пожарных лестниц, водосточных труб и телевизионных антенн, а вечерний Бродвей хрустит внизу пластиком одноразовых стаканчиков, и все без какой бы то ни было материальной заинтересованности. По крайней мере, для него, там, наверху – без малейшей.
В Нью-Йорке вы меня уже видели и представляете, как я там и что. Интересно, в чем все-таки дело, наверно, в этой энергии, электричестве, заразительном искрении и мельтешении, так что устоять абсолютно невозможно – ать-два, горе не беда. В Нью-Йорке я сам на себя не похож, эдакий живчик, неуемный деляга. Сегодня утром я опять с места в карьер взялся за дело, несмотря на смену часовых поясов и похмелье, которое любого другого уложило бы пластом, – пожалуй, даже похуже, чем то, калифорнийское похмелье. Уже семь месяцев прошло, а мне все никак не оправиться. Может, калифорнийское похмелье так и пребудет со мной до конца дней… Я рассказывал вам, что учудил тогда в Лос-Анджелесе? Да уж, будет о чем вспомнить на свалке. Помните, этот огромный негрила с бейсбольной битой?.. Как только ни приходится рисковать шкурой, и все ради смеха, чисто ради смеха. Нередко мне кажется, что калифорнийское похмелье такое стойкое, потому что мне все никак не поверить, что выжил.
Не вылезая из кровати, я эффективно пристроил у себя на пузе телефон, записную книжку, пепельницу и кофейную чашку и задумался над первым пунктом повестки дня- Кадута Масси… Как и все, как и вы сами, я сто раз видел Кадуту на экране, в костюмных драмах, мюзиклах, итальянских эротических комедиях, мексиканских вестернах. Я видел, как она съеживается от страха и ходит гоголем, надувает губки и глумливо скалится. В детстве она была моим любимым мастурбообъектом, как и всех остальных. И чем больше я о ней думал, тем сильнее склонялся к тому, чтобы вспомнить детство. Когда-то она была здоровая, от сохи, девка, родом – судя по широким бедрам и губищам – из наивной глубинки, и это ободряло. Прошедшие годы пощадили Кадуту Масси. Прошедшие годы не пощадили больше почти никого. Прошедшее время было своенравным, жестоким и мстительным. Время ломилось кованым сапогом. Кадута же, в свои сорок с хвостиком, вполне могла сыграть романтическую героиню в нужном нам ключе – если, конечно, дать ей достаточно пожилого и/или бисексуального партнера… Как вы помните, поначалу я артачился. Я бы предпочел не ее, а какую-нибудь менее роскошную, менее удачливую актрису, не столь явно в своем уме – например, Санни Уонд или даже Дэй Лайтбаун. Не знаю почему. Но Филдинг уверял, что без Кадуты нам ловить нечего, и я сдался – против денег не попрешь. Кадута, жена заблуждающегося Лорна Гайленда, соперница грудастой Лесбии Беузолейль, мать алчного раба дурных привычек, нечистого на руку Кристофера Медоубрука или Давида Гопстера, или Наба Форкнера – хрен его знает, кого мы там в конечном итоге подпишем. Роль ей отводилась пассивная, но в чем-то центральная. Грустно, короче. Я бы предпочел более реалистичный типаж… Понимаете, исходный-то импульс у меня был, так сказать, персональный, личного свойства. Автобиографический. Очень личного свойства, моего собственного.
Я позвонил в "Цицерон", где Филдинг разместил Кадуту со всей ее свитой. Трубку поднял мужчина. Кадута продиктовала мне адрес в "маленькой Италии" и попросила зайти к двум часам. Потом я звякнул в свою лондонскую берлогу. Занято. Занято… Филдинг говорит, что Кадуте нужно ободрение. Постараюсь ее не разочаровать. Главное, чтобы моего запаса хватило на двоих. Вчера, после душераздирающего воссоединения с моим чемоданом, я попытался обменяться с Феликсом рукопожатием по-негритянски, два притопа, три прихлопа. Зачем, спрашивается. Только ради контакта, простого человеческого контакта. Все мы, в конце концов, не более чем люди, лишняя похвала и поддержка никому бы, наверно, не помешали. Ободрение вечно в остром дефиците, вам не кажется? Не обманывайся, братишка. Дамочка, скажите положа руку на сердце. Когда последний раз свой другой такой же давал вам поплакаться в жилетку, гладил по головке, шептал на ухо слова утешения? Правда же, такое бывает нечасто. По крайней мере, хотелось бы гораздо чаще. Ну что, по рукам? Эх, наверняка думаете вы, поплакаться в жилетку – чертовски заманчиво звучит.
Я зевнул и потянулся – и чуть не разлил кофе. Дернувшись придержать чашку, я задел пепельницу. Дернувшись придержать пепельницу, разлил кофе и заодно зацепил сгибом локтя провод от трубки – так что когда последним героическим усилием я выпрыгнул из кровати, то телефон, качнувшись маятником, врезал мне по голени и с хрустом упал на ногу… Через двадцать минут, когда боль почти прошла, я разлепил слипшиеся страницы записной книжки в надежде, что не обнаружу телефона Мартины. От этого звонка, от извинений мне очень хотелось отвертеться. Ну-ка, что у нас тут, снизу вверх: "Трексакарна", "Транс-американ", "Тереза", телеремонт… Мартина Твен. Секундочку!.. Это не мой почерк. Это почерк… Селины?.. Вот ведь сучка. Интересно, это упрек, или она издевается? Я демонстративно захлопнул книжку (хлюп). А потом все-таки позвонил.
Как серфингист, я лавирую в буре атмосферных помех Манхэттена. Несмотря ни на что. "Сдавайся!" – кричат указатели на перекрестках. Не вздумай. Главное – это как раз не сдаваться. Бороться, искать и упираться рогом – все, короче, сводится к силе воли. Итак, диспозиция по состоянию на середину дня: в руке второй скотч, на поясе мятая скатанная пакистанская ночная рубашка, на коленях у меня полуголая секс-стюардесса. Место действия: "Острова блаженных", Третья авеню. Об этом заведении я прочел в журнале "Отребье"… Обстановка вполне по мне: круглая комната без окон, сутенерский рай в шалаше- жилистые лианы, пластмассовые виноградные грозди, пальмовые листья на потолке, садовые фонарики и птичье щебетание из скрытых динамиков. Я даже заметил, что насвистываю одну из любимых песенок Толстого Винса. Как же ее… "Услада отшельника". Знаете, бывают мужчины, которые приходят в подобное заведение, чтобы потрахаться. Но самоусовершенствование – вовсе не такая безнадежная вещь, как обычно думают. Взять хоть меня. Я зашел только, чтобы мне подрочили.
– Так и что вы делаете? – говорил я. – Сначала полотенцем, потом феном, что ли?
У дамочки, с которой мы беседовали, были проблемы с волосами. Впрочем, она сама напрашивалась – какого хрена отрастила патлы до жопы? Расплющенная собственным весом, ее монолитно-черная шевелюра искрилась радужными отблесками, как нефтяная пленка на луже. Когда она встала, чтобы подлить мне в стакан, и повернулась спиной, треугольник бикини почти скрылся под нижним краем смолистой копны. Ну почему уменя не могут быть здоровые американские волосы вместо этой половой тряпки на макушке… С самого начала дама сердечно заверила меня, чтобы я не стеснялся "пригласить кого угодно, кто мне приглянется" (не считая надетого на ней бикини, это был единственный намек, что мы сидим не в салоне красоты и не в библиотеке, а в борделе. Я тоже не подавал вида). Тогда я так и не понял (до сих пор не понимаю), относила ли она к числу "кого угодно" и себя. Да, она запросто взгромоздилась ко мне на колени – но лишь для того, чтобы мне было удобней пощупать ее патлы. Может, она тут просто барменша, кассирша, на все руки подавальщица… и, может, я уже слишком хорошо ее узнал. Под боком у меня лежал водонепроницаемый прозрачный пакет с бумажником (деньги, предметы первой необходимости). Предварительно, кстати, заставили принять обжигающий душ, и мне добродушно ассистировали два толстых негра в гавайках навыпуск и потрепанных соломенных шляпах. После вошебойки – собственно острова Блаженных. От всех этих перелетов и суеты мой шум в ушах совершенно стервенеет. В настоящий момент наблюдался стереоэффект, в обоих каналах завывали реактивные двигатели, хищно порыкивал огонь, пожирая перекрытия где-то этажом ниже. Яприжал ко лбу свеженаполненный стакан, будто пытаясь утихомирить болезненную пульсацию – пластмассовый стакан, пластмассовый лед, самолетная выпивка. Не жизнь, а сказка; без шуток.
– Два раза мыть не надо, – убеждал я ее. – Волосяные мешочки расширяются, а потом активное вещество из шампуня высыхает и затвердевает.
– Неужели? – отозвалась девушка. – Да что вы говорите.
– Чистая правда, – побожился я.
Вот уж по этой части я настоящий дока. Может, в анатомии я не силен – но что касается волос, кому угодно дам сто очков вперед. Это все благодаря стилисткам, визажисткам и ассистенткам косметологов, с которыми я обычно зависал – не говоря уж о моих собственных парикмахерских психодрамах[18], не говоря уж обо всех потраченных деньгах. Я кивнул и отхлебнул из стакана. Огляделся. Где же остальные кандидатки? Как бы то ни было, эта цыпа в белом бикини, похоже, не возражала немного поболтать, особенно на такую животрепещущую тему. Не исключено, что такая перспектива вдохновляла ее куда больше, чем завалиться со мной в койку- что было бы, правда, несколько прибыльней. Меня развитие событий пока тоже устраивало. Мне нравилось, что я спокойно сижу и потягиваю скотч, нравилось, что я не распростерт на бетонном полу в подвале, исполняя главную роль в снафф-картине. Нет, пока все весьма цивильно, весьма.
Она выгнула спину, изучая треснувший ноготь на ноге. На фоне копны волос ее узкие покатые плечи смотрелись еще беззащитнее, еще бледнее… впрочем, я себя тут же мысленно одернул – тоже мне, любитель местного колорита нашелся. Сама по себе девица, костлявый тинэйджер с выбритыми подмышками, устраивала меня на все сто процентов. Но поскольку я – это я (по крайней мере, пока), и никто другой, то отклонений от классического сценария не потерплю: самцы должны трясти мошной и делать свой безответственный выбор.
– А где твои подружки? – спросил я.
Она пожала плечами и огляделась, будто спрашивая, где мои приятели. Потом встретила мой взгляд и серьезно, с оттенком грусти, поинтересовалась:
– Кстати, а как вас зовут?
– Мартин, – тут же ответил я.
Терпеть не могу своего имени. Представьте только: вот родился у вас малютка-сын – и вы что, не можете придумать ничего лучше, чем назвать его Джоном? Джон, да еще и Сам. Молчаливое большинство.
– А тебя как звать?
– Кличут Моби. Вы женаты?
– Нет. Как-то не складывается.
– И чем вы занимаетесь, Мартин?
– Моби, я писатель.
– Как интересно, – сурово отозвалась она. – Писатель? И что вы пишете?
– Всякое разное. Прозу.
– Джон равиоли мейнстрим? – послышалось мне.
– Чего-чего?
– Ну, то есть, мейнстрим или там фантастику, детективы?..
– А что такое мейнстрим?
– Хороший вопрос… – произнесла она, оценивающе улыбнувшись. – А я вот на колледж зарабатываю. Английская литература, третий курс. А вы романы пишете или рассказы? И как, говорите, вас зовут?
Я уже давно созрел поинтересоваться у Моби, чем, собственно, занимается она, и сколько это стоит- но почуял спинным мозгом, что мы не одни, что поголовье баб возросло. Я обернулся. В затемненном проеме дальнего коридора возникла, покачивая бедрами, фигуристая цыпа в кружевных трусиках и лифчике. Фигура примерно как у Селины, плюс ряд усовершенствований, плод извращенного ума, с упором на выпуклости, как фронтальные, так и тыловые. И я подумал: хочу. Мне,для меня. Со вздохом она опустилась на черный пластмассовый гриб у стойки. Через несколько секунд мимо проследовал на подкашивающихся ногах мужчина с изможденной, но самодовольной улыбкой, в безупречном костюме-тройке.
– Береги себя, Ши-Ши, – грудным голосом произнес он.
– И вам того же, – отозвалась Ши-Ши строго деловым тоном. – Спасибо, что воспользовались нашими услугами. Заходите еще.
Клиент Ши-Ши прошаркал мимо. Лицевые мышцы его удовлетворенно ослабли, все до единой, и, казалось, лицо вот-вот соскользнет, обнажив череп. Этот тип явно ни в чем себя не сдерживал – в кулуарах, с Ши-Ши. Насытил все органы чувств под завязку.
– Ши-Ши, – сказала Моби, – а Мартин писатель. Из Англии.
– Серьезно? – спросила Ши-Ши.
– Серьезно, – ответил я и встал. Пузатый, серокожий, закутанный в простыню с цветочным узором. Под па-па-па, под паль-мой, под пальмой мы живем.
– Неужели это оставляет тебя равнодушным? – спросили у меня через десять минут.
– И да, и нет, – ответил я.
– Да не может быть. Это ведь так волнующе.
– Пожалуй, – сказал я. – Наверно, да. Волнующе.