- Саул! - вопит мать, а потом входит ко мне в комнату. Это моя старая комната, которую она на всякий случай оставила за мной, выкрасив все в белый цвет, и куда я поклялся никогда больше не возвращаться.
- Саул, он был такой хороший человек!
Мать решила не тянуть с некрологом.
- Он сжалился надо мной, Саул! Он приютил меня!
- Мама, ступай к себе и ложись! Постарайся уснуть!
- Никто не желал даже прикасаться ко мне. Никто, слышишь, никто.
- Послушай, у тебя в аптечке наверняка найдется снотворное.
- Саул, ты ничего не понимаешь!
- Может, тебе приготовить горячего молока? - предложил я первое, что пришло в голову. Просто ничего не мог с собой поделать. Мне жутко хотелось спать.
- Он ведь был тебе как отец. Скажи, разве не так? Он ведь был тебе как отец. Он ведь сделал для тебя все, что только мог.
- Да, - соглашаюсь я и на всякий случай прикусываю язык и скрещиваю пальцы. - Конечно, именно так.
- На его месте так поступил бы далеко не каждый мужчина.
Ага, кажется, она успокаивается. Пришло время нравоучений.
- Знаю, мам. Он был классным отцом.
И вновь рыдания.
Я накрываю ее руку своей.
Она сжимает мне пальцы.
- Он все прекрасно знал, Саул. Я его не обманывала. Он знал обо всем еще до того, как мы с ним поженились. Я ему все честно сказала.
- Что ты ему сказала?
Мать растерянно моргает и говорит:
- Что я беременна.
- Что-что? Повтори.
Она пытается лечь ко мне в постель.
Я вылезаю из-под одеяла и выбегаю из комнаты, стараясь не прикасаться к ней.
- Боже, что я наделала!
- Кэтлин, - кричу я из кухни, - да заткнись же ты наконец!
Я наливаю воду в чайник. Руки у меня трясутся. Неожиданно меня переполняет неведомое мне ранее чувство. Я свободен!
Как только мать свыклась с ситуацией, она, что вполне естественно, переключила все свое внимание на меня.
- Как там у тебя дела в университете? Много работы?
- Тебе надо что-нибудь делать из того, что задано в университете?
- Не забудь, что тебе еще надо сделать то, что задали в университете.
- Оставь это в покое - иди и займись тем, что тебе задали в университете.
("Это точно, - поддакнул отец. - Отвали подальше".)
Разумеется, вскоре все это меня достало. Я не мог вернуться к учебе, тем более что не имел стипендии. Так что я оказался без гроша в кармане. И потому сделал то, что сделал - а что еще оставалось? - нашел себе работу. А ведь когда-то я дал себе слово, что никогда не опущусь до такого позора.
Общество также приглашало лекторов. В среду вечером устраивались лекции, иногда с демонстрацией слайдов. Для этого использовали проектор. К примеру, П. Дж. Миллз из университета графства Суррей прочел лекцию на следующую тему: "Обучающие системы - настоящее и будущее. Видеопрезентации и их особенности". Иногда устраивались поэтические вечера.
Когда я только приступил к работе, меня часто мучил вопрос, каким образом общество - пронафталиненная старая дева - умудрялось выжить в современном мире. Ему уже давно пора было испустить дух по причине собственного анахронизма. Что ж, юности свойственна поспешность суждений. Стоило мне проникнуться пониманием его прошлого, как тотчас стало понятно, откуда у общества такая поразительная живучесть.
Оно сложилось из любителей творчества американского лингвиста Альфреда Коржибского, поляка по происхождению. В начале тридцатых годов он выдвинул теорию, которая навсегда покончила с традиционной цепочкой "причина-следствие". Как и многие представители того поколения, Коржибский был одержим эйнштейновой теорией относительности, и ее искаженное понимание сделало его одним из первых и самых знаменитых представителей квантовой теории. По мнению Коржибского, все существует не потому, что действует, и даже не потому, что мыслит - что в принципе есть не что иное, как разновидность действия, - а лишь потому, что уже связано некими отношениями со всем остальным. Причина и следствие есть лишь частное проявление существующих отношений.
Но если все связано со всем остальным, то измерения, отделяющие вещи друг от друга - три пространственных измерения, которые отдаляют объекты на некое расстояние, равно как и четвертое измерение, наполняющее это расстояние неким смыслом, - они неаб-Саул-ютны. Собственно говоря, они сами зависят от отношений всеобщей взаимозависимости, только некоего высшего порядка. А раз так (утверждали одни из первых авторов общества), то почему бы нам не использовать эти измерения с пользой для себя? Кто знает, вдруг окажется, что барьеров нет, есть только двери.
В общем, дух времени отвлек общество в сторону от изучения идей Коржибского и завел в противоречивые отношения с множеством других обществ, которые с той или иной степенью невроза или веры пытались примириться с революционными научными идеями той поры. В этих стенах выступали мадам Елена Блаватская и полковник Олкотт, какое-то время общество заигрывало с теософами. Пожертвования ведущих спиритуалистов помогли ему продержаться в скудные военные годы, а после войны свой отпечаток на его деятельность наложила такая штука, как научная фантастика. Папки с письмами именитых фантастов вроде Ван Вогта и Роберта Хайнлайна - кстати, оба в свое время являлись ярыми сторонниками идей Коржибского - хранились, словно бесценные реликвии, между листками папиросной бумаги в несгораемом шкафу.
С тех пор общество принялось алчно набрасываться на все новое. Проработав в нем две недели, я едва не грохнулся в обморок, обнаружив, что список потенциальных лекторов, которых Мириам хотела бы пригласить на очередной вечер в среду, возглавляет Джон Леннон. (Слава богу, он так и не приехал.)
Сидя в дальнем углу библиотеки в окружении каталожных ящиков, вооружившись отточенным карандашом и пластмассовым скоросшивателем, я занимался тем, что пытался заковать безумное скерцо общества в железные вериги десятичной системы Дьюи, будучи полностью отрезан от того, что принято называть настоящей жизнью. Целых три года прошли мимо, пока я точно сомнамбула бродил между книжных полок.
Очнулся я лишь в марте 1968-го, а очнувшись, обнаружил, что превратился в один из наименее важных внутренних органов общества.
В его селезенку.
В поджелудочную железу.
Нечто неопределенное. Нечто такое, что еще не догадывалось о своей роли в организме, не осознавало - а если и осознавало, то смутно, - что является частью некоего тела. Нечто такое, что если его удалить и привить к другому организму, то оно непременно выживет, более того, приспособится, уподобится по структуре и функциям тому органу, к которому ему подсадили. (Саул, займись книгами! Саул, представь гостям нашего лектора! Саул, напечатай письмо!) Сигналы от внешнего мира поступали ко мне уже переработанными, переваренными кишечником общества, так что я почти не понимал, в какое странное время живу.
К жизни меня вернул Ной Хейден. Однажды вечером, в начале марта, мы случайно столкнулись на улице.
- Саул!
Поначалу я не узнал его. Отличник из нашего колледжа, чье имя пополнило собой длинный перечень имен известных ученых и политиков (а также мой давний сосед по комнате в студенческом общежитии), все то время, пока мы с ним были знакомы, источал шарм и легкомысленную иронию, свойственную представителям привилегированного класса. Любимец леваков, основатель "Группы по изучению левых идей", как поговаривали наши шутники, Ной Хейден подмешал к социализму немного шампанского. Мне и в голову не могло прийти, что он подастся в хиппи. Столкнувшись с ним, что называется, нос к носу на углу Фритт-стрит и Олд-Кампион-стрит, я уставился на его бороду, старомодный галстук-бант и заношенный бархатный пиджак - вылитый цирковой конферансье. От неожиданности я отшатнулся и едва не свалился на проезжую часть.
Мы отправились с ним выпить кофе. Бар "Италия" - ярко освещенная, с претензией на модерн кафешка, такая длинная и узкая, что больше похожа на коридор. Мы уселись на высокие табуреты перед хромированной полкой, тянувшейся по всей длине заведения. Здесь все сверкало - кафель, зеркала, посуда. Здесь некуда было деться от бесконечных отражений, и это сразу наводило на мысль о шизофрении.
- Чем же ты сейчас занимаешься? - поинтересовался Хейден.
Чем я сейчас занимаюсь?..
Его самоуверенность поражала меня. В таком прикиде - он напоминал инфернального шпрехшталмейстера, переживающего не лучшие свои времена, - именно Хейден должен был объяснить мне, чем он сейчас занимается.
Я открыл было рот, чтобы что-то там промямлить про общество, про библиотеку, но так ничего и не произнес. Просто в этот момент до меня дошло, что я целых три года протоптался на месте. Не многовато ли? Все же я издал какие-то звуки, воспользовавшись в качестве объяснения болезнью отца. Ной Хейден потянулся ко мне и сочувственно пожал руку. Я же ощущал себя полным идиотом.
В колледже самоуверенность делала его нечувствительным к классовым различиям. В один прекрасный вечер он мог напиться в стельку с собственными политическими противниками, временно позабыв о разногласиях ради веселой попойки, а уже на следующий день Ной зависал с участниками маршей протеста, сидя в какой-нибудь забегаловке и заедая вчерашнее похмелье дешевыми блинчиками.
Я же оставался мелкобуржуазным ничтожеством, так как не примыкал ни к тому, ни к другому лагерю и вообще был угрюмым, как сыч. И хотя я первым в нашей семье попал на студенческую скамью, мне было нелегко изображать пролетарское происхождение. И это с уроками игры на фортепьяно и книжками с произведениями классиков в качестве подарка на Рождество!
Держись я особняком, это никого бы не заботило. Никто не мог помешать мне жить анонимной жизнью. Но я сделал для себя одно открытие - не без помощи соседа по комнате, который таскал меня за собой на всякие акции протеста. Оказывается, политика дарит вам иной вид анонимности - принадлежность к стаду.
И пока в Париже и Лондоне набирало обороты студенческое движение, в нашей "Группе по изучению левых идей" мы ограничивались тем, что устраивали мирные акции протеста, направленные против комендантского часа в студенческих общежитиях. Остальное же время мы полностью оправдывали свое название - изучали левые идеи. А поскольку у меня обнаружился талант к языкам, я оказался полезен Ною и его прихлебателям по "Группе" в тех случаях, когда требовалось растолковать витиеватые изречения Ги Деборда, основателя "Парижской группы международных ситуационистов". По всей видимости, я стал вообще первым переводчиком Деборда на английский. Кстати, с финансовой точки зрения это оказалось куда благороднее, чем то, за счет чего я существовал - то есть пассивно позволял родителям тратить на меня их скромные сбережения. Выпускник грамматической школы, сын тех, что сами получили образование довольно поздно - в церковных залах и вечерних классах; тех, что верили, что образование - благороднейшая вещь, к которой надо изо всех сил стремиться. Мои родители всю свою жизнь копили деньги, чтобы вложить их в великую ценность - собственного ребенка.
Кэтлин и Уильям свято верили (с тех пор, насколько мне известно, никто уже не верил в подобное столь фанатично), что щедрость обладает огромной моральной силой. Тратя на меня последние гроши, они не ставили под сомнение мою благодарность. Их психологическая близорукость не могла не поражать. В конце первого семестра отец прислал мне чек. (Дело в том, что я наделал долгов, покупая книжки.) Письмо, которое он приложил к чеку, заканчивалось следующими словами: "Искренне твой - Отец".
- Зачем ему понадобилось писать "искренне твой"? - спросил Ной Хейден, когда я показал ему письмо. - А вот то, что он написал слово "отец" с большой буквы, мне даже нравится.
- Это потому, что он меня знает лично, - ответил я. - А вот если бы он обращался к незнакомцу, то написал бы так: "С глубоким уважением".
Мне срочно требовалось излить душу, хотелось обратить все в шутку, а иначе все выглядело просто ужасно. В первые и самые трудные месяцы в колледже Ной Хейден был моим спасательным кругом и, что самое главное, умел держать при себе то, что я ему говорил.
- А ты-то сам как?
Он сообщил мне, что "Группа по изучению левых идей" тихо испустила дух вскоре после того, как я бросил учебу, - можно сказать, умерла естественной смертью. Хейден сдал выпускные экзамены, однако, по его словам, не удосужился даже узнать об их результатах.
- Да чтобы я туда вернулся! Не дождутся! - заявит он. Презрительное выражение его лица словами не передать. Я увидел в нем нечто смехотворное.
- Ты имеешь в виду наш колледж? Или весь Кембридж?
Он только махнул рукой.
- Какая разница, все - одно дерьмо.
Несмотря на всю ярость его политической риторики или параноидальное увлечение ситуационистами, я бы никогда не поверил, что он способен бросить университет. Но как еще можно понять его слова? А этот прикид? Чем дольше мы с ним говорили, тем больше во мне крепла уверенность, что Хейден пробил дно даже в своих левацких идеях и теперь обитает в каком-то собственном измерении.
- Ты пойдешь на марш?
На следующий день, то есть в субботу, на Гровнер-сквер должен был состояться марш протеста против войны во Вьетнаме.
- Мы покажем этим ублюдкам, что такое настоящий протест! - воскликнул Хейден, довольно потирая руки.
Я с трудом узнавал бывшего соседа - он теперь даже говорил на другом языке, переняв подростковую риторику дешевой агрессии. Вьетнам был для него лишь предлогом. Куда больше Хейдена интересовали другие участники марша, которые, по его словам, ничего не смыслили в подобных акциях.
Разумеется, то были не его собственные слова. Скорее он набрался их за три года, пока слонялся без дела, хотя сам он называл это не иначе как действием. Это было идеальное время для разного рода политических Свенгали. Точно так же, как в колледже, я попал под гипнотическое воздействие Хейдена, так и он сам - неожиданно столкнувшись лицом к лицу с внешним миром - нашел для себя кумира, чьим речам безоговорочно верил.
Часто правда раскрывается в жестах и оговорках. Вот и сейчас точно так же. "В шестьдесят шестом Джош мотался в Страсбург", "Кстати, ты не читал статейку, которую он в "Интернэшнл таймс" недавно тисканул?", "Джош задумал провернуть хэппенинг в универмаге "Селфриджес"". (Даже синтаксис у него стал иным, словно он строил предложения по образу и подобию своего кумира.) Короче, куда ни глянь, повсюду Джош со своим верным воинством и самопальной революцией. Язвительные и вместе с тем исполненные нежности слова Ноя Хейдена свидетельствовали о его одержимости.
Мне плохо запомнился сам марш. Я отправился на него лишь за тем, чтобы снова встретиться с Хейденом. Как обычно случается в толчее, мы с ним разминулись. Обитая у себя на верхнем этаже общества, я имел весьма смутное представление о том, как изменился окружающий мир. И вот теперь я попал в самую гущу событий, угодив в западню из других протестующих, которых здесь оказалось огромное количество, в основном немецких студентов. Они то изображали бег на месте, то принимались выделывать какие-то похотливые телодвижения, словно были членами какой-то рок-группы. Затесалась здесь и горстка настоящих клоунов и жонглеров. Разноголосица языков (многие из которых я слышал впервые), стоило нам выйти на Оксфорд-стрит, слилась в однообразное скандирование: "Хо-Хо-Хо-Ши-Мин!"
Три парня в костюмах горилл и Сауломенных шляпах заорали в ответ:
- Шо-ко-лад! Шо-ко-лад! Пьем горячий шо-ко-лад!
Один из них снял с себя обезьянью голову и улыбнулся мне. Ну конечно же, Ной Хейден собственной персоной! Еще мгновение - и его как ветром сдуло.
Что было дальше, я почти не помню - Гровнер-парк, и у меня темнеет в глазах.
Еще помню, как в небо полетели комья земли. Если не ошибаюсь, мы были где-то рядом с поСаульством и в самых первых рядах, потому что комья земли падали прямо на нас, причем было это довольно больно.
Вроде бы кто-то закричал, потом - копыта полицейской лошади и звук, который они производили, да нет, даже не звук, а мягкие шлепки, словно на деревянный пол падают тысячи пакетов с растопленным маслом. По толпе пробежала волна возбуждения, мы все дружно покачнулись, словно потеряв равновесие. Помню, в той толпе мне показалось, будто весь мир дрожит и раскачивается из стороны в сторону, как пассажирский самолет, угодивший в воздушную яму. Помню, как толпа бросилась врассыпную, как белый конь встал на дыбы, помню человека, занесшего для удара дубинку - причем надо мной.
Помню вкус земли и чьи-то руки у меня под мышками, кто-то пытается меня поднять… А еще помню голову гориллы за считанные секунды до того мгновения, когда в нее угодил чей-то ботинок, а потом еще один ботинок поддал ее, словно мяч, и она отлетела в сторону.
Я проснулся на матрасе, на полу просторной, грязноватой комнаты в незнакомом доме. Деревья за окнами были оранжевыми, а небо - черным. Значит, на дворе ночь. Рядом с кроватью стояла лампа, обмотанная шарфом, от чего в комнате пахло паленой тканью. Я стянул шарф. Свет тотчас больно резанул по глазам. Я застонал, поспешно отвернулся и тогда заметил дверь. А из-за двери было слышно, как кто-то тянет по полу стул и еще чьи-то шаги.
В комнату вошла молоденькая девушка, почти девочка, с короткой "тифозной" стрижкой. Она опустилась рядом со мной на колени и потрогала меня - сначала лоб, затем руку, затем плечо. В свете лампы ее глаза мерцали каким-то странным блеском. Затем она снова вышла, а когда вернулась, то принесла с собой тарелку томатного супа и чашку чая. Пока я ел, послышались новые шаги, потом донесся громкий смех, чьи-то голоса, а затем кто-то хлопнул дверью. Сытый и умиротворенный, я вновь погрузился в сон.
Проснулся я от жуткой головной боли. В комнате была куча народу. Я присел в постели.
Нестерпимо болело плечо. Наверняка завтра будет синяк размером с блюдце. Слава богу, сустав работает. Кстати, интересно, кто это успел меня раздеть?
- Привет! - произнесла девушка, заметив, что я проснулся. Она сидела в противоположном конце комнаты, прислонившись спиной к стене. Нет, действительно на вид почти ребенок. Впрочем, и остальные были не намного старше.
В комнату вошел парень, держа кулек, свернутый из газеты. Я почему-то подумал, что там у него картошка-фри, правда, ее запаха не уловил.
- Где Ной? - поинтересовался он у присутствующих.
- По-прежнему торчит в "Рио", ждет, когда его обслужат.
Парень опустился на колени и развернул кулек. В нем оказалась марихуана.
На подоконнике рядком стояли книги. Я и впрямь начинал понемногу приходить в себя: сумел разобрать, что написано на корешках. Колин Уилсон, Джон Брейн. Неудивительно, что революция провалилась.
- Эй, привет!
С книгами общаться проще, чем с людьми. Я не мог смотреть в глаза присутствующим больше пары секунд, потому что в следующее мгновение их лица начинали расплываться, словно то были не глаза, а гравитационные колодцы.
- Эй!
Воздух неожиданно сделался сладковато-терпким - кто-то сунул мне под нос "косяк".
Девушка - та самая, что накормила меня супом, - вышла из комнаты, но вскоре вернулась с плетеной корзинкой для рукоделия, таща за собой по ковру кусок черного меха.
Костюм гориллы.