Позднее - вернее, с большим опозданием, - даже я сумел распознать, что скрывалось за моим молчанием. Это дало мне над Ноем Хейденом некую власть, что позволило освободиться из-под его влияния. В общем, я нарочно ничего ему не сказал.
Покраснев от смущения, Ной признался, что в данный момент занят собой. Как только он заплатит библиотечные штрафы, власти колледжа будут более чем счастливы вручить ему диплом с отличием, после чего Хейдену откроется прямая дорога на государственную службу. К этому наверняка приложила руку его семья, однако, смею предполагать, и сам Ной достаточно умен, чтобы понимать: обязательства следует выполнять. Я пожелал ему удачи на новом поприще.
- Что ты имеешь в виду?
- Как что? Твой тайный проект разложения системы изнутри, - пошутил я.
Хейден моментально ощетинился.
- А ты сам? - поинтересовался он. Мне показалось, что Ной узрел в моем вопросе сарказм. Это он зря. Учитывая его таланты и воспитание, стоит ли удивляться, что судьба вела Хейдена подобной дорогой. - Вернулся в это свое ненормальное общество, насколько я понимаю. Да?
- Так нечестно, - ответил я.
- Почему ты не хочешь поискать работу в более приличном месте?
Что я мог на это ответить?
- Я хотел сказать другое, - произнес Хейден, бессильно всплеснув руками. - Чем вообще занимается эта твоя контора?
Чтобы наскрести средства для своего нового хобби ("Африка: путь вперед?"), общество приступило к операции под девизом "Задействуй свои активы". Под столь высокопарной фразой у Мириам подразумевались благотворительные распродажи, которые она устраивала в подвальном помещении примерно раз в месяц. Единственной рекламой служил крошечный листок с грозным объявлением "Приходить со своей сумкой", привязанный к перилам за неделю до этого события, но даже он был почти не нужен. Распродажи (причем с прежним религиозным рвением) посещали опять-таки те же не первой молодости завсегдатаи, что приходили на семинары, встречи и презентации с показом слайдов.
Первые распродажи были, что называется, с претензией (табличка гласила - "Распродажа и аукцион"). Старая ундервудовская пишущая машинка. Пара библиотечных каталожных шкафчиков - прекрасный образчик эксцентричной, полезной на вид, но бесполезной на деле рухляди, в наши дни тихо уползающей на рынок Портобелло, чтобы там смиренно закончить свои дни. Турецкий ковер со светло-бурым пятном - что это, засохшая кровь? Кушетка с медными ручками, из-под затертой кожи воняет конским волосом - не столько место для сидения, сколько подобие шикарного операционного стола.
Во время второй распродажи мы были вынуждены пустить в ход нашу собственную макулатуру. Увы, Мириам назначила на прошлые печатные издания общества такие абсурдно высокие цены, что брошюрки расходились крайне медленно даже среди завсегдатаев. У нас завалялись целые коробки со старыми программками: доктор Дж. Р. Ривс с циклом лекций "Умственная отсталость и творчество", посвященным работам Уго Черлетти и Лучио Бини. Выступления сэра Ричарда Грегори на тему "Наука и мировой порядок". Имелись также брошюрки по семантике Коржибского, поэзии Маяковского, творчеству Казимира Малевича. Нашлась ни разу не открывавшаяся коробка, заклеенная скотчем таким старым, что он тут же рвался, стоило за него потянуть. В ней обнаружились новенькие - только что из-под типографского пресса - экземпляры спиритуалистской книженции под названием "Как говорить со своими мертвыми", изданной еще в военные годы.
Третья распродажа была прорекламирована с подкупающей прямотой - "Полная ликвидация". В первой коробке, которую я открыл, оказалось многообещающее содержимое: комплект кожаных ремней и резиновый кляп с явными следами зубов. О таком направлении деятельности общества я, признаться, не подозревал: перед моим мысленным взором возникли сексуальные эксперименты в духе Кинси.
Во втором ящике лежали помещенные в рамки фотографии какого-то европейского города, снятые между двумя мировыми войнами. Приглядевшись, я заметил, что вывески магазинов начертаны на незнакомом мне языке. Значит, это не Вена, как показалось мне с первого взгляда, а какое-то другое место, впоследствии проглоченное Советской империей.
Это - самые интересные экспонаты. Остальное - никому не нужная дребедень: кожаная коробка для шляп, чучело аллигатора с фут длиной, поношенная моряцкая форма.
Все остальное время я наблюдал за тем, как молодая Африка изобретала самое себя, оставляя свои каракули на бумажных салфетках в кафетериях по всему Лондону. Помню, как мы с Тариком Али и Ванессой Редгрейв сидим в какой-то грязной забегаловке на Грейз-Инн-роуд среди пластиковых бутылочек с кетчупом и чашек с недопитым чаем. Не забуду, как Кеннет Каунда напился в обществе Маргарет Фини на кухне общежития на Гоуэр-стрит. Сейчас вспоминать все это, мягко говоря, странно. Что поделать. Либретто комической оперы из-под пера Дорис Лессинг. Будущее свободной Африки, нацарапанное на салфетке. Славные люди с их хрупкими мечтами: наглядный пример того, что делает с человеком разлука с родиной.
А вон там, в углу, болтая о прочитанных книжках с Робертом, мужем Салли, сидит лысый плюгавый человечек в сером костюме - зазывала из Советского Союза.
Вы бы точно восхитились бульдожьей хваткой этого типа. Он потратил недели, если не месяцы, пытаясь установить дружеские отношения с будущими руководителями Мозамбика, изо всех сил обрабатывал их, раздавал направо и налево обещания. Но Жоржи Каталайо и совет ФРЕЛИМО взяли твердый курс на политику неприсоединения. Эта политика, опробованная на практике в дешевой лондонской кафешке, дала Каталайо возможность время от времени проказничать. Я присутствовал при разговоре, который он завел на следующий день после приема в китайском посольстве.
- А вас разве туда не пригласили?
- Нет, - отвечает посланец Страны Советов, надувшись от обиды.
- Китайский посол выразил одобрение позиции ФРЕЛИМО, взявшей курс на неприсоединение.
- Неужели? - настороженно произносит собеседник Каталайо.
- Он высоко оценил нашу веру в то, что народ Мозамбика способен сам решать все свои проблемы.
- В самом деле? - Собеседник делает большие глаза.
Каталайо улыбается своей фирменной улыбкой.
Русский покрылся испариной: неужели его начальство лопухнулось?
- И что вы ему на это сказали?
- Я послал его подальше. Вам вдогонку.
Всеобщий хохот.
Русского никто не воспринимал всерьез.
Распродажи Мириам требовали все новых и новых жертвоприношений. Не пощадили ни одной комнаты, ни единого шкафа, ни полки. Атмосфера - всеобщее покаяние в грехах - обрела лютеранскую мощь. С пыльных потолков исчезли люстры, со стены, оставив после себя яркий квадрат на выцветшей панели, - пробковая доска для объявлений. И наконец, Мириам покусилась на святая святых общества - библиотеку.
В конце каждого дня Мириам с парой немолодых завсегдатаев прочесывали библиотечные полки в поисках книг, достойных стать лотами аукциона. Они напоминали мне любителей мидий - те обычно начинают с самых сочных экземпляров, а заканчивают тем, что поглощают все подряд. Философия общества сама по себе так давно утратила четкие очертания, что даже у его долгожителей возникали сомнения, какие книги оставить, а от каких избавиться. Если здесь не место "Крылатой любви", то зачем оставлять на полке неполный комплект сочинений Джона Леманна? Чем таким обладает поэзия Кейта Дугласа и чего не хватает рассказам Джеймса Хенли? Если следует приберечь иллюстрированные каталоги работ Генри Мура, то по какой причине этого не заслужил Грэм Сазерленд? И что это за философское общество, которое держит на своих полках опусы Артура Кестлера, но отказывает в этом праве Дж. Б. Пристли и Дж. Д. Арвену?
Я прервал свое занятие. Вытащив книги из коробки, я выложил их на стол.
"А - К" и "Л - Я".
Философский словарь в двух томах.
К тому времени Жоржи Каталайо уехал из Лондона в Танзанию. Он оставил мне свой тамошний адрес. Я написал ему на форзаце первого тома: "Вы действительно учили английский по этой белиберде?"
Книгу я отправил ему по почте в тот же день и забыл о нем.
Жоржи Чивамбо Каталайо: бывший пастух, бывший исследователь ООН, борец за свободу, доктор антропологии. Больше я его не видел.
Память возвращает меня в день, предшествовавший его речи в Женском институте. Мы проводили время в забегаловке на Роман-роуд, объедаясь пончиками и надеясь на то, что сахар заменит нам вдохновение.
- Прежде чем что-то делать, - с пафосом произносит Жоржи, - надо, чтобы соотечественники были готовы сотрудничать с нами.
Сахарная пудра, джем, шоколадная глазурь - ему без разницы.
- Разобщенность - главная и величайшая наша проблема, - продолжает он. - В настоящее время жители одной деревни едва ли знают жителей соседней.
И тут я говорю:
- Твои слушатели тебя не поймут. Для них это ничего не значит. Как могут соседи не знать друг о друге? Дороги для нас - то же самое, что деревья. Или трава. То, что вы строите дорогу, даже не зная, куда она приведет, - это, скажу я вам, не для средних британских умов.
- Средних британских умов?
- Я хочу сказать, что не буду подыгрывать дамам в Женском институте.
Каталайо делает отметку в блокноте.
- Мы не можем приступить к строительству нового государства, - повторяет он свою мысль, - пока наши мужчины и женщины боятся и ненавидят друг друга.
- Как это понять?
- Так, что пока нами правят португальцы, в любую деревню в любой день могут приехать два грузовика для перевозки скота. Мужчинам солдаты прикажут залезть в один, женщинам - в другой. Мужчин могут отвезти работать в поля. Женщин - ремонтировать дороги. Мужчины и женщины из одной деревни - супруги, возлюбленные, братья и сестры, - возможно, больше никогда не увидятся. Не скажу, что это делается намеренно. Просто солдаты часто забывают, откуда брали людей на работы. Страна-то большая. Все местные для португальцев на одно лицо. Солдаты не знают языка чичева. А власти сделали все, лишь бы только мои соотечественники не выучили португальский. Вот солдаты и не помнят, кто откуда. Вечером они подъезжают к ближайшей деревне и дают тебе пинком под зад. Брысь из грузовика. Где твоя жена? Где твоя подружка? Никто не знает. Попробуй разберись. Главное, всем на это наплевать.
Он смотрит на меня.
- Ну, как?
Я киваю.
- Что это значит?
- Это знак согласия.
Он закатывает глаза к потолку.
- Помоги мне, Саул.
- Вряд ли этому поверят, - говорю я ему. - Здешняя публика выросла на стихах Киплинга. По их убеждению, закон и порядок - изобретение исключительно европейское. Чего бы там португальцы ни принесли чернокожим, главное, что поезда теперь ходят строго по расписанию.
В редких случаях, когда вдохновение покидало Жоржи Каталайо - к примеру, когда он выпивал слишком много кофе, съедал слишком много сахара и особенно когда сильно нервничал, - нужно было его раззадорить, сделать так, чтобы в нем вспыхнула искра ярости.
- Неужели ты думаешь, что отношения между нами и португальцами - это отношения просвещенного хозяина и доброго раба?! - набрасывается он на меня. - Мозамбик - это тебе не индийские княжества! Даже раджа не был бы раджей. Ладно, проехали…
Жоржи не договаривает фразы. У него возникла идея.
- В сороковых годах в Мозамбике проживало всего три тысячи белых. Теперь идиотов, считающих, что они лучше и выше всех лишь потому, что у них другой оттенок кожи, там целых двести тысяч! Это, скажу я, сродни диарее.
- Господи, не говори так!
- Пойми, хунта ограбила целое поколение, лишив людей образования. Если их оставить дома, они того и гляди свалят родное правительство. Вот народ и отправляют за море.
Жоржи допивает кофе. Вид у него вполне довольный.
- Я полагаю, эта речь будет посвящена роли женщин в освободительной борьбе?
Жоржи Каталайо бросает на меня кислый взгляд, замолкает и сосредоточенно размешивает в чашке кофейную гущу.
- Дьявол его знает, - вздыхает он. - Когда умер отец, мать сказала мне…
- Это не о женщинах, это о тебе.
Я загнал его в угол, насколько это было возможно.
- Нет, - отвечает он. - Не обо мне. Выслушай меня. Наши образованные мужчины не знают, что такое женщины. Они едва ли знают собственных матерей. Подобно мне, им рано пришлось покинуть родительский дом, чтобы пойти в школу. Под словом "покинуть" я имею в виду именно "покинуть", уехать из дома, иногда даже в другие края.
- И что? При чем здесь женщины?
Каталайо выдерживает мой взгляд и тихо отвечает:
- При том, что мы ненавидим их.
- Господи, ты это серьезно? Да они зубами вырвут твою печень. Те, у кого зубы еще остались.
- С какой стати мне отказываться от своих слов? Так оно и есть. Мы ненавидим наших женщин. Мы все валим на них. Они для нас что-то вроде козла отпущения. Они символизируют то, чем мы могли стать сами, если бы не уехали. Саул, ты знаешь, что у меня есть подружка? Что она белая американка? Как по-твоему, зачем мне белая подружка, к тому же американка? Я знаю. Она знает. Мы же не дураки. Мы знаем зачем.
- Я тоже. И все равно это - про тебя самого.
- А что до тех, кто не уехал, - продолжает Каталайо, пропустив мимо ушей мою реплику. - Что можно о них сказать? Какой смысл влюбляться, пытаться завести семью, установить нормальные человеческие отношения, если в один прекрасный день приедут солдаты и увезут навсегда твою мать, жену или дочь? Для женщин то же самое. Мужчины и женщины учатся обходиться друг без друга. Дети вырастают, понимая это. Вот что делает с людьми рабство.
Наконец-то! Сколько можно ходить вокруг да около.
Это отнюдь не самая яркая речь за всю его политическую карьеру, но и сидя в дальней части зала, я чувствую, что слова Каталайо задели слушателей за живое.
- Будущее нашей страны - за женщинами, - говорит Жоржи. - Взять, к примеру, девушек из Лоренсу-Маркиша, которые славятся по всему восточному побережью африканского континента. Но теперь они убегают из страны. Каждый день еще одна женщина бежит в освобожденные провинции через минные поля, и время от времени то одной, то другой взрывом отрывает ногу. Мы строим для них казармы, - продолжает он. - Мы отвозим их работать в поля. Мы учим их грамоте.
Я чрезвычайно горд за Жоржи Каталайо.
На следующий день после своего выступления в Женском институте Жоржи Каталайо с утра пораньше барабанит в дверь крошечной квартирки, которую я снимаю над дешевым магазинчиком на одной из улиц близ Риджентс-парка.
По его словам, в общежитии на Блумсбери такие тонкие стены, что слышно все, что происходит в соседних комнатах, - любой шепот, нежный и не очень, любой шорох, любое разворачивание обертки, любой щелчок стягиваемого презерватива.
- Мне нужно хотя бы немного посидеть в тишине, - признается Жоржи. Он притопал сюда издалека, через всю Фицровию мимо Кингз-Кросс. - Угостишь чашечкой чая?
Меня не проведешь, наверняка есть куда более серьезные причины.
Когда Жоржи упоминает о письме, полученном из парижского отделения ФРЕЛИМО, я еще раз убеждаюсь, что прав в своем предположении.
Каталайо протягивает мне письмо через усыпанный крошками столик. В последнее время я самостоятельно изучаю португальский: у меня явный талант к языкам.
Португальские солдаты разграбили здание миссии близ Бейры, которая, по их мнению, является базой партизан ФРЕЛИМО. Они ворвались в класс, в котором шел урок арифметики. За партами сидели подростки и юноши постарше. Солдаты согнали их на берег и заставили войти в воду. Затем приказали хлопать в ладоши. Ученики подчинились приказу, и солдаты расстреляли их всех до единого.
Каталайо напоминает мне, что подобные зверства - последние конвульсии умирающего режима. Призванные на военную службу офицеры возвращаются домой в Португалию, откровенно потрясенные тем, что им довелось увидеть. Их можно встретить в барах Лиссабона и Порту, они подстрекают народ к революции прямо под носом у португальской охранки, ПИДЕ. Португальская армия мечтает поскорее убраться из Африки. Генералы поняли, что их песенка спета, еще в 1961 году, когда Индия вернула себе Гоа. Тогда Салазар их не послушал, и вот теперь несчастные солдаты кровью расплачивается за авантюры правительства в Анголе и Мозамбике.
Каталайо не страшны португальские автоматы. Пусть о мощи колониалистов говорят другие, но только не он. Жоржи научился обращать себе на пользу оскорбления, тюремные отсидки и даже пытки. Каждый арест, каждое избиение или каждый ночной приход полиции - лишь новый анекдот в его веселой автобиографической коллекции. Он почти как Дэвид Найвен, только чернокожий.
Этим утром, например, Каталайо рассказывает мне о том, как протесты шведских миссионеров вызволили его из застенков ПИДЕ в Нампуле. Когда он перебрался в Южную Африку, рассказывает Жоржи, спецслужбы уже поджидали его. Филерам, караулившим Каталайо возле его дома, настолько осточертело, что он вечно подходит к ним, чтобы стрельнуть сигаретку, что они стали каждый вечер засовывать ему в почтовый ящик целые пачки курева.
Именно в период этих странных, едва ли не дружественных отношений пьяные агенты ПИДЕ с вымазанными черной краской лицами ворвались в жилище Каталайо, по очереди изнасиловали его жену и до смерти перепугали десятилетнюю дочь, когда та вернулась домой. Они сунули ей в руку пистолет.
- Тебе не обязательно ее убивать, - объяснили агенты. - Просто целься ей в колени.
Пока Жоржи рассказывает мне об этом, я готовлю тосты, стоя к нему спиной. Я боюсь оборачиваться.
- И что дальше?
- Часа через два они вынудили ее выстрелить в голову моей Мемори.
Мемори - имя его жены.
- Моя дочь сейчас в Танзании. Ей, должно быть, девятнадцать. Если не все двадцать.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него. На лице Жоржи выражение, которого я раньше не замечал. Несчастное и беспомощное.
- Она исчезла, - говорит он. - Сбежала. А теперь вернулась. Говорит, что хочет увидеть меня.
В его глазах стоят слезы, и в этот момент я понимаю: мне никогда не стать тем, кем мне хочется стать больше всего.
Сыном Жоржи Каталайо.
Я пришел в аэропорт проводить его.
- Я ненадолго, - обещает Каталайо, имея в виду войну за освобождение родной страны. Он хочет, чтобы я, когда настанет подходящий момент, приехал к нему. ФРЕЛИМО нужны образованные люди. У партии грандиозные планы.
Все лето, сидя то за тарелкой с пончиками, то за чашкой чая или растворимого кофе, Жоржи Каталайо, первый президент ФРЕЛИМО, знакомил меня со своими планами. Будущее Мозамбика рисовалось ему этакой Утопией, где все равны - независимо от пола, цвета кожи и политических убеждений. Страна, в которой нет места ненависти. Страна всеобщей грамотности и высокого уровня образования.
Мне показалось, что он описывает Швецию.
- Увидимся в Мапуту! - кричит Жоржи на прощание.
Мапуту - местное название столицы, Лоренсу-Маркиша.
В 1968 году она все еще оставалась оплотом португальцев.
- Пиши мне! - просит он, и я обещаю писать. Он дал мне адрес своей дочери в Дар-эс-Саламе…