– Ну что тут скажешь? – Он пожал плечами. – Никто ведь не уймется. Я нормальный. Мне нравятся девушки. Но что я делаю, это только мое дело…
(Вскоре после того телефонного разговора в Сан-Вэлли я узнал, что, когда я позвонил, его действительно "развлекали", и я так и не понял, что там происходило, если он три четверти часа провисел на телефоне. Бедная девушка.)
Я постарался быть со Стэннером откровенным. Еще в начале моего знакомства с Килли он в одном разговоре сказал:
– Послушайте, я помогу вам чем смогу и думаю, я в состоянии оказать вам ту помощь, которая необходима. Разумеется, я ожидаю, что в фотоматериалах к статье будет фигурировать "Хид Ски", это ведь моя работа…
– Плевать на лыжи, – ответил я. – По мне, пусть хоть в железных тазах катается, я хочу лишь поговорить с ним по-человечески и узнать, что он думает о том или об этом.
Стэннер вовсе не это хотел услышать, но из положения вышел ловко.
– Ладно, – сказал он после короткой паузы. – Думаю, мы друг друга поняли. Вам нужны входные данные и не самые заезженные, так?
– Входные данные? – переспросил я. Он не в первый раз употребил этот термин, и я решил, что лучше бы его прояснить.
– Вы знаете, о чем я,- отрезал он. – И я постараюсь для вас договориться.
Я начал строить планы, как поеду в Сан-Вэлли, но их нарушил Стэннер, внезапно предложив устроить, чтобы не редактор Ski Magazine’s, а я летел с Ж.-К. на восточное побережье.
– У вас будет с ним целый день, – сказал Стэннер, – и если решите приехать на следующей неделе в Бостон, приберегу для вас место в автобусе компании, который пойдет в Уотервиль-Вэлли в Нью-Гэмпшире. Жан-Клод тоже едет. Если хотите, можете разговаривать с ним всю дорогу. Она займет около двух часов. Черт, может, вам это больше подойдет, чем надрываться; чтобы успеть на полет с ним через всю страну.
– Нет, – возразил я. – Я сделаю и то и другое: сначала перелет, потом поездка в автобусе, это даст мне все входные данные, какие нужно.
Он вздохнул.
* * *
Килли я нашел в кафе при аэропорте Солт-Лейк: глаза красные, издерган, на столике "кола" и сэндвич с ветчиной. С ним сидел тип из "Юнайтед Эйрлайнс". Официантка остановилась попросить автограф. Люди, понятия не имевшие, кто он, задерживались кивнуть и поглазеть на "знаменитость". Местная телестанция прислала бригаду с камерой, из-за чего вокруг выхода на наш рейс собралась толпа.
– Откуда они узнали, что я тут? – сердито пробормотал Килли, когда мы спешно шли по коридору к толпе.
– Да брось, – я улыбнулся, – ты сам, черт побери, знаешь, кто им позвонил. Надо ли и дальше играть в эту игру?
Он слабо улыбнулся, потом подобрался как ветеран.
– Иди вперед. Займи нам места в самолете, пока я поговорю с телевизионщиками.
Что он и сделал, а я поднялся на борт и тут же вляпался в игру в "музыкальные стулья" с супружеской парой, которую как раз пересаживали в туристический класс, чтобы мы с Жан-Клодом могли занять их места в первом.
– Я для вас их заблокировал, – сообщил мне тип в синей форме.
Неряшливая коротышка-стюардесса снова и снова говорила жертвам, как ей жаль, а мужик орал в проходе. Скорчившись в кресле, я смотрел прямо перед собой, желая ему всего доброго. Появился Килли и, не обращая внимания на суматоху, с усталым стоном обмяк в кресле. У него не {дело ни тени сомнения, что место приберегли для Жан-Клода Килли. Мужик в проходе как будто понял, что его протест обречен: его места захватили высшие силы, уж никак ему не подвластные.
– Сволочи! – орал он, грозя кулаком экипажу, подталкивающему его к туристическому отсеку.
Я надеялся, что он вмажет кому-нибудь или откажется лететь, но он сдался, позволив вытолкать себя как шумного попрошайку.
– Из-за чего сыр-бор? – спросил меня Килли. Я рассказал.
– Мерзкая сцена, да?
Потом он достал из портфеля журнал о гоночных машинах и углубился в него. Я подумал было: не сходить ли назад и не посоветовать ли мужику потребовать возвращения полной стоимости билета, что он даже провернет, если будет продолжать орать, но взлет задерживали по меньшей мере на час, и я боялся покинуть место из страха, что его займет какая-нибудь запоздавшая знаменитость.
Через несколько минут возникла новая перебранка. Я попросил стюардессу принести мне выпить, а она ответила, мол, по правилам алкоголь подают, только когда самолет уже в воздухе. Полчаса спустя, все еще на взлетной полосе, я получил тот же ответ. Что-то в корпоративной манере "Юнайтед Эйрлайнс" всегда напоминает мне Калифорнийский дорожный патруль: преувеличенная вежливость людей, которые были бы до чертиков счастливы, если бы все их клиенты оказались в тюрьме – особенно вы, сэр,
Лететь на "Юнайтед" для меня – все равно что пересекать Анды в тюремном автобусе. У меня не возникает сомнений, что всех стюардесс "Юнайтед" лично утверждает своего рода Пэт Никсон. Нигде в западном мире не найдешь ничего подобного стаду самодовольных сварливец, обслуживающих "сердечные небеса "Юнайтед"". Я делаю все возможное, лишь бы не летать самолетами этой компании, зачастую с немалыми затратами и личными неудобствами. Но я редко сам себе заказываю билеты, а "Юнайтед" как будто вошла в привычку – как "желтое такси" у секретарей и пиарщиков. И, возможно, они правы.
Постоянные просьбы принести выпивку, чтобы скрасить задержку, встречали все большее сопротивление той же стюардессы, которая до того защищала мое право присвоить место в первом классе. Килли старался не обращать внимание на склоку, но наконец отвлекся от журнала, чтобы с нервозной тревогой наблюдать за происходящим. Он приподнял темные очки, чтобы вытереть глаза, исчерканные красными: сосудиками. Выглядел он много старше своих двадцати шести. Тут к нам подошел тип в синем блейзере, толкавший перед собой маленькую девочку.
– Вы, наверное, не помните меня, Жан-Клод, – запинаясь, начал он. – Мы познакомились два года назад на коктейле в Вейле.
Килли кивнул, но промолчал.
Смущенно улыбаясь, тип протянул ему конверт из-под авиабилетов.
– Вы не могли бы дать автограф для моей дочки? Она так счастлива, что очутилась на одном с вами рейсе.
Нацарапав неразборчивую закорючку на конверте, Килли пусто уставился в фотоаппарат, который нацелила на него девочка. Тип отступил, расстроенный тем, что Килли его не узнал.
– Простите за беспокойство. Но, сами понимаете, моя дочка… Поскольку нас тут задержали… Ну, спасибо большое.
Килли пожал плечами. Он ни слова не произнес, и мне было жаль отвергнутого – судя по виду, брокера.
Малютка вернулась с фотоаппаратом за вторым снимком – "на случай, если первый не получится". Щелкнула она очень быстро, а потом попросила Ж.-К. снять очки.
– Нет! – отрезал он. – У меня от света глаза болят.
В голос ему вкралась болезненная нотка дрожи, и малышка, чуточку восприимчивее отца, ушла без извинений.
Сейчас, почти год спустя, Килли выступает в очень дорогостоящей и гораздо более сложной рекламе "Юнайтед Эйрлайнс". Недавно он был в Аспене, где "тайком" снимали лыжную гонку, чтобы через несколько месяцев показать по национальному телевидению. Мне он не позвонил.
Килли отказался и от еды, и от выпивки. Он явно был на грани, и я с удовольствием обнаружил, что злость сделала его разговорчивым. К тому моменту я уже расстался с надеждой, что мы придем хоть к какому-то взаимопониманию: его привычные улыбки были заготовлены для тех, кто задавал привычные вопросы, – для идиотии болельщиков и дешевой философии: как вам Америка? (Поистине чудесная. Мне бы хотелось объехать ее всю на "камаро".) Что вы почувствовали, завоевав три золотые медали на Олимпиаде? (Поистине чудесно. Я намерен закрепить их на приборной доске моего "камаро".)
В середине полета, когда наш разговор едва тащился, я вернулся к голливудскому стилю журналистики, который Килли тут же подхватил.
– Расскажи, где, на твой взгляд, лучше всего на свете? -попросил я. – Если бы ты сейчас мог поехать куда угодно не по работе, не по контракту, а просто отдохнуть, куда бы ты поехал?
Его первый ответ был "домой", а потом пошли Париж и горстка французских курортов, пока я не переформулировал вопрос, вычеркнув Францию.
Наконец, он остановился на Гонконге.
– Почему? – спросил я.
Его лицо расплылось в широкой, озорной улыбке.
– Потому что тамошний начальник полиции мой друг, -сказал он, – и в Гонконге я могу делать все, что захочу.
Я рассмеялся, мысленным взором видя все на пленке: приключения свински богатого французского ковбоя, распоясавшегося в Гонконге при полной защите полиции. С Ж.-К. Килли в роли озорника и, может, Род Стайгер в роли дружка-копа. Определенно блокбастер…
Задним числом я понимаю, что замечание про Гонконг было самым правдивым из всего, что когда-либо сказал мне Жан-Клод. Определенно, оно было самым характерным, и вообще тот вопрос был единственным, на который он с удовольствием ответил.
К тому времени как мы приземлились в Чикаго, я решил избавить нас обоих от мук продолжать "интервью" еще и по дороге в Балтимор.
– Думаю, тут я соскочу, – сказал я, когда мы спускались по трапу.
Он кивнул, слишком усталый, чтобы расстраиваться, как вдруг перед нами возникла мощная блондинка с папкой бумаг на зажиме.
– Мистер Килли? Ж.-К. кивнул.
Девица пробормотала свою фамилию и сказала, что проводит его на балтиморский рейс.
– Как вам Сан-Вэлли? – спросила она. – Хорошо на лыжах покатались?
Килли, быстро шагая по коридору, затряс головой. Девица перешла почти на рысь.
– Ну, надеюсь, прочие развлечения пришлись вам по вкусу, – улыбнулась она.
Она наседала так напористо, почти грубо, что я даже оглянулся посмотреть, не истекает ли она слюной.
– А вы кто? – спросила она вдруг.
– Не важно. Я уже ухожу.
* * *
Сейчас, много месяцев спустя, яснее всего мне вспоминается мимолетное выражение на лице парня, который не имел к тем событиям никакого отношения. Он был барабанщиком и певцом в местном джаз-рок-бэнде, который я слушал однажды вечером на нью-гэмпширском лыжном курорте, где Килли выступал с рекламной кампанией. Я убивал время в тупом полночном бистро, когда ничем не примечательный шельмец затянул свою собственную версию "Гордой Мэри" – тяжелого блюза Криденс Клируотер. Он выкладывался по полной, и к третьему припеву я узнал жутковатую улыбку человека, который поймал свой ритм, то эхо высшего белого звука, о котором талдычат легенды и которого большинство людей никогда не слышат. Я сидел в прокуренном баре и смотрел, как он поднимается… все выше и выше на какую-то личную вершину, к тому мгновению, когда смотришь в зеркало и видишь храброго бегуна, который сжигает все запальные свечи, жрет их, как попкорн, на пути вверх.
Образ напомнил мне Килли, несущегося по трассам Гренобля за первой, второй и третьей невероятными золотыми медалями. Тогда Жан-Клод поднимался на ту высоту, где живут лишь снежные барсы. А теперь ему двадцать шесть лет, у него долларов больше, чем он может потратить или сосчитать, но нет ничего, что сравнилось бы с теми пиками, которые он уже покорил. Теперь для самого богатого в мире лыжного оболтуса дорога только вниз. Какое-то время он был достаточно хорош – и везуч, чтобы жить в разделенном на победы и поражения, на "вытяни или умри" в черно-белом мире международного супертелеатлета. Пока длилось шоу, было прекрасно, и свое Килли сделал лучше многих, кто пытался до него.
Но сейчас, когда выигрывать больше нечего, он на одной ступени со всеми нами, его затянуло в странные и бессмысленные войны на непривычных условиях, его преследует сознание потери, которую не возместят никакие деньги. Над ним насмехаются сахарно-ватные правила сволочной игры, которая все еще его изумляет. Он заперт в золоченой клетке, где, чтобы победить, надо держать рот на замке и заученно или по подсказке повторять написанные за тебя реплики. Вот он, новый мир Жан-Клода Килли: он красивый мальчик французского среднего класса, который научился гонять на лыжах и тренировался так хорошо, что теперь его имя имеет огромный коммерческий потенциал на рынке чудовищно раздутой культуры-экономики, пожирающей героев как хот-доги и приблизительно так же их почитающей.
Собственный имидж телегероя, вероятно, удивляет его больше, чем нас, ведь мы принимаем тех героев, которых нам подсовывают, и не склонны торговаться. Килли и это тоже как будто понимает. Он извлекает выгоду из ситуации, которая никогда не возникала раньше и, возможно, уже не возникнет на его веку или на нашем, возможно, даже никогда.
В конечном итоге несправедливо было бы отмахиваться от него, всем свидетельствам вопреки, как от пустоголового жадины. Подозреваю, где-то за мечтательно запрограммированной улыбкой есть некое чувство, которое Норманн Мейлер однажды назвал (говоря о Джеймсе Джонсе) "животным чувством того, у кого власть". Есть у него и мрачное презрение к американской системе, сделавшей его таким. Килли не понимает эту страну, она ему даже не нравится, но он не сомневается в собственной роли, которая приносит ему немалый доход. Он марионетка в руках менеджера, и если Марк Мак-Кормак захочет, чтобы он снялся в идиотском фильме или рекламировал какую-то мазь, о которой он слыхом не слыхивал… ну, такова жизнь. Жан-Клод – бравый солдатик, он исполняет приказы и быстро учится. Он в любой армии далеко пойдет.
Килли реагирует, думать – не его стезя. А потому трудно не воздать ему должное за то, что в частной жизни он еще придерживается тех или иных простых ценностей, если на публике он насмехается над ними – за огромные суммы. Это лишь напоминает о том, что под внешним лоском Джей Гэтсби был богатым проходимцем и бутлегером. Но Килли – не Гэтсби, он – молодой и смышленый француз с собственной оригинальной манерой выступать и прагматичной системой ценностей, подозреваю, более здравой, чем моя собственная. Ему неплохо живется, и ничто из пережитого на его коротком, но напряженном веку не дает ему понять, как я могу называть то, что он делает, зарабатыванием денег в поте лица, возможно до кровавого пота.
Последнее замечание автора
Ферма "Сова"
"Пожалуйста, вставьте эту цитату в начало или в конец статьи о Килли. Томпсон".
"Никакой евнух не расплющивает собственный нос с большим стыдом и не ищет все новых, еще более острых средств возбудить пресыщенные аппетиты, лишь бы снискать милость повелителя, чем евнух промышленности".
Высказывание, кажется, приписывают некоему Билли Ли Берроузу, но, если память мне не изменяет, оно взято из какой-то работы К. Маркса. В любом случае, могу найти, если понадобится…
Scanlan’s Monthly, т. 1, № 1, март 1970
АБСОЛЮТНЫЙ ФРИЛАНСЕР
Вы просили у меня статью о чем угодно, а поскольку платить вы не собираетесь, я считаю, что у меня карт-бланш. Начал я сегодня вечером с бессвязного брюзжанья про студии звукозаписи…
Я смотрел на обложку пластинки "Блюз проект", но на задней ее стороне значилось огромными буквами имя продюсера, а под ним еще четыре-пять фамилий. Трутни, подонки и прочие десятипроцентники, у которых, похоже, влияния больше, чем у музыкантов, записавших альбом, а потому они сумели протащить себя на обложку.
Я мрачно об этом размышлял, мол, напишу как-нибудь потом, но когда взял номер последней Free Press и прочел некролог по трехлетнему мальчишке по имени Годо, то снова вспомнил про Лайонела Олейя и как Free Press почтила его смерть местом непроданного рекламного блока – пустое место надо как-то использовать, так почему не для Лайонела? А еще мне вспомнилось, как я дважды просил у вас его статью о Ленни Брюсе (в которой Лайонел написал свой собственный некролог) и как на обе просьбы вы не откликнулись. Возможно, тут нет никакой связи с тем фактом, что "Блюз проект" затрахали так, что на обложке их собственного альбома от них ничего, кроме фоток, не осталось, но мне кажется что есть. Мне это представляется еще парой хороших примеров подлого, лыбящегося хиппи капитализма, пропитавшего всю "новую сцену", которая приносит синдикату Free Press большую часть тиражей и дохода. Заметки Фрэнка Заппы о рок-кафе и светошоу (FP 12-30) были отрадной ересью в атмосфере, уже заскорузлой от предпубличного маразма. Концепция UPS слишком верна, чтобы с ней спорить, но реальность – иное дело. Как, пусть околично, указывал Фрэнк Заппа, множество людей стараются выжить и работают в рамках спектра UPS, а не на десятипроцентной обочине. Вот, где существует журнал Time… далеко на недоуменном, мастурбирующем краю, продавая поддерживающим свободную прессу вуайеристам то, что видят от просторов и мира Торговой палаты США через замочную скважину.
* * *
Что возвращает нас к Лайонелу, который жил и умер живым доказательством того, что каждый существует в одиночку и на собственный страх и риск. Возможно, я ошибаюсь, возможно, его похоронная процессия на Сансет-стрип была достаточной, чтобы поставить на колени даже копов, но поскольку я ничего о такой акции не слышал, то вынужден усомниться. Подозреваю, Лайонел умер, в общем, так же, как жил: как свободный художник при журналах, пушер и вольный дух. Уверен, масса людей знали его лучше меня, но, сдается, я знал его неплохо. Познакомился я с ним в Биг Суре в 1960-м, когда мы оба были на мели и подрабатывали, чтобы снимать комнату. В дальнейшем мы часто переписывались, но встречались только (обычно в Хот-Спрингс в Биг Суре) после разных акций в очень разных мирах (он сидел без гроша в Новой Англии, когда я торчал в Перу, а потом в Рио я получил от него письмо с чикагской маркой. Когда я вернулся в Нью-Йорк, он написал из Лос-Анджелеса, мол, решил тут осесть, потому что это "единственный дом, какой у нас был").
Я так и не понял, включал ли он в это "нас" и меня тоже, но знал, что он говорит о многих людях, не только о себе самом и своей жене Беверли. Лайонел воспринимал Западное побережье 60-х, как Малькольм Коули Нью-Йорк после Первой мировой – как "родину насильно выселенных". В собственную орбиту входили Тапанга, Биг Сур, Тихуана, Стрип и время от времени вылазки на север залива. Он писал для Cavalier, Free Press и любого, кто прислал бы ему чек. Когда чеки не поступали, он торговал травой в Нью-Йорке и за квартиру платил ЛСД. Когда возникало что-то, на написание чего требовалось много времени, он срывался на своем "порше", "плимуте" или какой еще машине, какая попадала ему в руки, и клянчил, чтобы Майк Мерфи пустил его пожить у себя в Хот-Спрингс или в доме его брата Денниса по ту сторону каньона. Деннис с Лайонелом были старые друзья, но Лайонел слишком много знал – и не желал молчать – и не использовал дружбу, лишь бы проникнуть в сценарный бизнес, где Деннис Мерфи быстро шел в гору. Лайонел уже опубликовал два романа и сюжет умел построить гораздо лучше большинства голливудских писак, но всякий раз, когда ему выпадал случай получить крупный контракт, он с треском все проваливал. Время от времени нью-йоркские редакторы достаточно отпускали поводок, чтобы он писал, что хотел, и некоторые такие статьи просто шедевры. Одну такую он сделал для Cavalier про душу Сан-Франциско, и она, вероятно, лучшее, что когда-либо писали об этом чудесном, бесхребетном городе. Позже он написал биографический очерк о Ленни Брюсе (для Free Press), который, если бы я заправлял газетой, перепечатывал бы жирным шрифтом каждый год – как эпитафию всем сущим фрилансерам.
* * *