***
Когда солнце порезало мои веки, я проснулся. Рядом лежало опоганенное прошлое: кто-то здорово опростался на флаг III Рейха, который теперь возвеличивал кислую блевотину в красном канте. Наверное, так советские солдаты встречали Победу, почему-то подумалось мне, и я со стоном отполз в сторону. Внутренности перемёрзли, и худющее тело покрылось синими пупырышками.
- Где я?
Диспозиция была незнакомая. Никакой дачи, напоминавшей постройку писателя, не наблюдалось, а вокруг царило серо-бурое царство лесополосы. Скоро уже должен был окончательно выпасть снег, и лесок выглядел убитым наповал. Такого места я в помине не помнил, впрочем, как и финала вчерашнего вечера.
- Надо позвонить братюням.
Но в джинсах не было мобильника, и страх ликующе поцеловал меня в губы. Тщательно пошарив по карманам, я нашел в заднем из них что-то липкое и, с омерзением оторвав "это" от ткани, вытянул на свет сварожий.
- Ох ты ж ёбанный ж ты на хуй!
На ладони покоилось чьё-то бледное ухо. Так как оно не было прикреплено ни к чьей голове, то в мозгах родилась вполне логически обоснованная мысль, что эту ушную раковину я у кого-то бесцеремонно позаимствовал. Следовательно, где-то неподалеку находится жертва моих деяний, и она явно не настроена на диалог. Выкинув ухо и потрясенный тем, что я наделал, я стал выбираться из кустов. В зубы как будто загнали размерные колышки, между ними застряло что-то плотное, отчего хотелось расцарапать десны руками, но я ничего не мог с этим поделать. И даже посмотреть в зеркало, что это там застряло, я тоже не мог. К счастью, поплутав с десять минут, я вышел к озеру, о котором знал, что рядом с ним расположена дача Доброва. Остатки соратников, уцелевших после литературной попойки, встретили меня гробовым молчанием. Шут с подбитым глазом удручённо смотрел на меня.
Я невинно спросил:
- О, Гоша, кто это тебя так.
Шут улыбнулся:
- Это ты.
Потом мне поднесли зеркало, и я увидел, что моё лицо тоже напоминает фиолетовую сливу. Его разукрашивал явно талантливый художник. Возможно даже ногами. Я спросил:
- А кто это меня так?
Алиса скупо улыбнулась:
- Это я.
Слава зло спросил:
- Ты куда флаг дел, паршивец?
Так как я ничего не помнил, мне пересказали события прошедшей ночи. После неудавшегося самоубийства писателя, я как всегда пришёл в алкогольную ярость. Сначала, напившись до Геринга в глазах, я подкатил к Алисе с недвусмысленным предложением совокупиться, отчего получил очень осмысленную коробочку пиздюлей. Обидевшись, я решил доказать, что тоже чего-то стою, и пошёл на далёкую железнодорожную станцию сжигать дом, где жили ослоёбы. По крайней мере я так сказал, но вернулся я оттуда с двумя отрезанными ушами.
- Отрезанными? - мои глаза стали жёлтыми десятирублёвыми монетами, - так это я сделал? Я нашёл одно у себя в кармане и выкинул.
- Ты! - уверенно кивнул Шут, - таким маньяком не был даже покойный Лом. Ты что вообще ничего не соображаешь? А еще говорил, что не пиплхейтер. Что презираешь тех, кто всех ненавидит. Да тебе в пору в Иркутск переезжать!
Чувство непонятной гордости пыталось раздвинуть мои губы:
- Погодите, но утром я нашел только одно ухо. Если я отрезал два... то где второе?
Компания скорбно переглянулась. Слава сказал, что они здорово перепугались, когда я заявился сюда перемазанный кровью. Но я успокоил их, сказав, что акционировал очень далеко от дачи. Тогда я, как грозный инка, публично продемонстрировал всем отрезанные уши врагов. Впечатление отрезанных ушей не сделало из меня геркулесового героя, поэтому я, глядя прямо в глаза Алисы, засунул одно отрезанное ухо себе в рот и начал его жевать.
- Жевать?!!!? - так вот что у меня между зубов, - блин, похоже, я слишком радикален для этого мира.
- Да-да, - заржал Шут, - у тебя между зубов застрял хач!
- Именно после этих слов, - добавил Слава, - у нашего шутника вчера и появился фингал.
- А что я сделал потом?
- Ты кричал, что ты людоед и русский каннибал. Мы попытались тебя успокоить, но... гм, слишком много беседовали о литературе, поэтому ничего не смогли сделать. Потом ты сбросил верхнюю одежду и сорвал вывешенный флаг Рейха. Заорал "Слава дедам-насильникам", обернулся флагом и убежал в неизвестном направлении.
Я, втайне гордясь собой, сел на скамейку и протянул:
- Мда-а-а.
Через минуту моего триумфа, ибо трудно было придумать более эффективного пиплхейтерского поступка, я, обхватив голову, заметил рядом точеные на фрезерном станке ножки Алисы.
- Слушай ты, дрищара. Если ты ещё раз сделаешь что-нибудь такое, я тебя кастрирую. Ты, дебил рашкинский, если о себе не думаешь, то о нас вспомни. Это хорошо, что мы в такой глуши, где даже никакой ментовки нет. Иначе мы бы давно уже сидели. Совсем охерел что ли? Нам сейчас на станции нельзя появляться. И куда мы пойдём?
Ругающаяся Алиса чем-то напоминает девственницу, которая только что порвала плеву. Это ей не идёт, я не могу воспринимать эту холодную рапиру в облике человека, как банально ругающуюся бониху. Отталкивающая грубость нажимает кнопку "delete" и из образа любимой мною девушки как-то вдруг исчезает волшебная, острая красота. Я так опечален этим событием, что не замечаю жгучую крапивную пощечину, расцветающую на моей правой щеке.
Из дома вышел кашляющий Коля Добров и сказал:
- О-о, камрады, я до станции не дойду. Пойдёмте до автобусной остановки, там хоть дольше ехать, но она ближе. Зато посидим.
Вполне возможно, что Коля спас меня от расправы, поэтому Алиса ласково помиловала меня:
- Ты понял меня? Или ты sXe, или пошел на хуй.
Её глаза теперь совершенно обычны. Я бубню:
- Я с вами.
Сколько раз я уже это говорил?
***
Валентин Колышкин, по прозвищу Шприц, на первый взгляд показался мне реинкарнацией Юшки. На второй взгляд он показался ещё более жалким, чем ботаник из школьного прошлого. Нельзя сказать, что он обладал каким-нибудь ростом или фигурой, казалось, наоборот, их у него давно украли злые евреи. В насмешку над его пламенным национал-социализмом у него раскашивались тёплые карие глазки - наследство заезжего генома. Светлые волосы, как залитое на голове золото, делало этот тёмный, утоплённый под хрупким лбом взгляд, диким, запретным, маньяческим, исходящим не из души, а откуда-то снизу, где бурлит протоплазма и окисляется пища.
- Шприц, - впервые представился он писклявым голосом на литературном вечере у Коли Доброва, - я национал-социалист.
Мы приняли его в нашу семью, сначала усыновив в интернете, а затем подтвердив свой выбор реальностью. Теперь он стоял, укутанный в завалявшуюся фуфайку, расхлёбанные, как остатки супа, ботинки. Лицо рябое, куцое, с курносым и приплюснутым свиным носиком и холопской озлобленностью во всём: от нервных, психосоматических движений, до дёрганной, как шизофреник и самостоятельной, живущей своей жизнью, улыбки.
Не знаю, почему мы все так схватились за обладание этой сморщенной, не по годам уже постаревшей и внутренне обреченной фигурой. Вряд ли нас сразил рассказ Шприца о способах самоудовлетворения. Как мне кажется, каждый из нас хотел иметь под рукой друга ещё более жалкого, нежели ты сам. Это было похоже на тактику некоторых девушек, которые специально выбирают себе пару, чтобы эффектнее смотреться на фоне уродины. Если у тебя нет жалкого друга или некрасивой подруги, то задумайся - может это ты.
- Вы на акции ходите?
- Бывает.
- Меня возьмёте?
Шут шутит:
- Ты хочешь гонять таджиков за Россию?
Шприц воодушевляется:
- Нет. У меня никогда не было белых шнурков, и я всегда хотел их. Я читал статьи Коли Доброва и понял, что являюсь дерьмом, пока не докажу обратное и не убью кого-нибудь. У вас же у всех наверняка есть белые шнурки, я тоже их хочу.
Ох уж, эти белые шнурки, за обладание которыми иные скины готовы подвесить свою жизнь. О, белые шнурки - мечта шестнадцатилетнего юноши. Привлекательнее, чем постоянная девушка. Ведь бабы есть почти у всех, а белые шнурки у единиц. Насколько я знал, этот аксессуар был только у Славы за какое-то дурное, полностью алкогольное дело из далекой боновской юности.
- Так, когда на акцию? Смотрите, у меня и оружие есть.
И Шприц совершенно бесхитростно достал из-под полы полушубка тесак такой длины, что тот мог соперничать с топором палача. Прохожие бросили врассыпную, и Славе стоило большого труда, чтобы заставить Шприца спрятать оружие.
- Успокойся, будет акция... будет.
Кажется, мы ошиблись в оценке Шприца. Но ещё больше переоценили себя.
***
Как-то раз я крепко закусился с Алисой. Нет, не то, чтобы она была очень вкусная, хотя я и очень сильно желал укусить её за сиську, но она никаким образом не поддерживала то, чем мы стали заниматься. Она никогда не участвовала в издевательствах над слабаками и не делила с нами числитель ненависти к овощам. Она по-прежнему ненавидела меня и всё, о чём я мог с ней поговорить, так это о движении. Я специально провоцировал её, чтобы хоть как-то сблизиться с той, кого любил.
- И что ты предлагаешь?
Лис отвечает:
- Ну, пока твоя борьба заключается в том, что ты русский пишешь через букву "з".
Вот удивительное дело! Сам я, когда слышал от друзей про унижение русского люда, внутренне даже как-то возгорался против, протестовал и считал, что дела лежат ровным счётом наоборот. Но когда мне кто-то в свою очередь доказывал, что русские - это сильная, уникальная нация, достойная подвигов и уважения, во мне просыпался пиплхейтерский инстинкт: я всеми силами старался доказать обратное. Что это было? Не иначе, как еврейский заговор.
- А чего ещё достоин этот сброд?
- Тогда зачем называть себя националистом или НС? Их приоритет - это нация.
- Меня не волнует национализм, я сражаюсь за белую расу.
Алиса запрокидывает голову и дразнит меня белизной кожи, крохотной ложбинкой на шее, в которую мне хочет вцепиться и, с наслаждением выдрав её, пожрать. Ух, как я люблю эту девушку!
- А эта белая раса из каких частей состоит? Из европейских наций, поэтому невозможно выступая за белую расу, не будучи при этом националистом. Иначе это извращение. Это как говорить: я за человека, но против его руки, ноги или печени.
- Да этот рузкий сброд режут на улицах, унижают, а они терпят. Какое отношение может быть к тем, кому нравится их рабство? Мы сражаемся за их будущее, а нас же и ненавидят, ибо деды воевали.
- А что они видят, глядя на национальное движение? Клоуны и шестнадцатилетние террористы в масках. Крики про Сион, освободительный поход III Рейха. Нет даже никакой национальной программы, есть неконтролируемая ненависть и максимализм. Националистам просто нечего предложить успешному, умному, сильному человеку. Их электорат - это обиженные неудачники, поэтому и риторика у них про обиженных и для обиженных. Именно терпилы в массе своей как раз и поддерживают кухонный национализм.
За что мне всегда нравилась эта девушка, так за то, что она никогда не была конформистской. Оставаться независимой ей помогал гендер, потому что когда она высказывала мысли, идущие в разрез с господствующей риторикой, никто не воспринимал их всерьёз, ибо что можно взять с неразумной бабы? Но стоило такие мысли высказать мужчине, то он тут же нарекался трусом, патриотом, рузке и рабом.
- Правильно, легальная политика для системного говна, наш путь - это путь террора.
- Так почему ты им не занимаешься?
- Занимаюсь! Ты пойдешь с нами кидать Молотова в мусарню?
С тех пор, как я перестал пить, во мне не вызывали страха только те акции, которые не были напрямую сопряжены с насилием. Кинуть зажигательную смесь всегда проще, чем порезать кого-то ножом, потому что отсутствует человеческий контакт. Ты уничтожаешь предмет, а не личность. Совсем другие ощущения.
- Это хулиганство. Террор - это убийство политической элиты, верхушки, дестабилизация коммуникаций и транспорта.
- Да, раскачать лодку. Чем мы и займёмся, уличным террором.
- А ты знаешь Троцкого: "Революцию "делает" непосредственно меньшинство. Успех революции возможен, однако, лишь в том случае, если это меньшинство находит большую или меньшую поддержку или хотя бы дружественный нейтралитет со стороны большинства"? СМИ полностью контролируются Системой, вернее - это её руки и ноги, было бы странным, если бы она их не контролировала.... И теперь представь, как будут выглядеть люди, которые хотят уничтожить стабильный уровень жизни: дороги, нефтеналивные станции, продовольственные запасы и как будут выглядеть власть, которая пытается защитить людей от представленных бандитов? И, более того, ты хоть представляешь, какой масштаб диверсий нужно будет совершить? Для этого нужна будет целая армия.
Трудно спорить с тем, кто умнее тебя. Если бы это был мужчина, то по его голове можно было бы ударить стулом и остаться в споре победителем, но с любимой девушкой поступать так как-то не комильфо.
- Ну... мы - как Народная Воля. Приблизим революцию. Да и нас не мало, вспомни хотя бы...
- Террор всегда должен быть в положительных приоритетах. Народовольцы, хлопнув царя, осудили убийство американского президента. Марио Тутти проклял тактику бесконтрольного террора, это глупость. Хорошо, что на такое ни у кого пока не хватило духа. Террор должен быть социальным.
- Э?
- Это как санитар леса. Ликвидация тех, кто вызывает боль.
- И что в этом нового?
- Ничего. Просто преподнести это, как народную волю без всякой идеологии.
- То есть такой буржуазный реформизм с помощью динамита и пистолетов? Мы будем стоять за местную хорошую Систему, которую просто портят некоторые плохие люди?
- Нет. Это изменит имидж любого, кто причисляет себя к национальному движению. Это кардинальным образом изменит образ обиженного на образ разозленного. Узурпируя право на суд - это вызов государству. А активное меньшинство поддержит такие действия, которые послужат переходом к национальному государству.
- И кто будет это делать?
- Те, кто захотят пожертвовать своей жизнью.
Она уверена в словах чуть больше, чем полностью. Не зная, как логически порушить ее умозаключения, я пытаюсь ерничать:
- А ты готова пожертвовать своей жизнью во имя революции?
Алиса полна решимости, которая делает пропасть между нами ещё больше:
- Пока я ещё готова отдать свою жизнь.
Я ненадолго задумался над этими словами.
***
Сегодня один анархо-синдикалист сказал мне с утра, что я реакционный буржуазный прихвостень, так как признаю необходимость существования государства, как неизбежного зла. Знакомый штрассерианец, плюнув в сторону синдикалиста, залечил мне, что необходимо создать Соединенные Штаты Европы, а Гитлер предал революцию и отрёкся, не выполнив свою программу "25 пунктов".
- Национал-капитализм, - кричал штрассерианец, - национал-коммунизм! Не было в Третьем Рейхе социализма!
А я, хлопая глазами, ничего не ведал о левом пути национал-социализма. Более того, мне это всё было почти безразлично. Но на крики о социализме откуда-то из параши вылез социал-демократ. Он авторитетно обосновал мне, что современная Россия не выдержит радикальной революции, которая износит демографический потенциал русского народа. Необходима эволюция! Кроме того, в ходе революции власть возьмёт консервативная реакция, потому что национальные движения не представляют никакой силы. Единственный возможный путь - это компромиссный реформизм и улучшение имиджа национального движения. Я не знал, как относиться к единству России, ведь эту страну я ненавидел, а это было равносильно тому, как переживать за тарелку, которую хочешь разбить.
- Нас растащат на куски, нельзя быть слабым. Русские не выдержат новой революции.
На целостность России моментально возбудился национал-демократ. Он разодрал мои мысли в клочья, заявив, что достойное существование русского человека возможно только при отказе от имперской парадигмы, которая высасывает силы из нации. А конфедерация независимых русских республик изживёт монгольскую азиатчину и станет Европой.
- Комплекс имперскости с его женским гормонами Родины-матери, - шептал нацдем, - будет вечно требовать жертв во имя страны. Бесполезно развивать любую национальную идею в рамках империи, потому что империи не нужно благополучие собственного народа, ей требуется постоянная экспансия своей мощи за счёт нации.
Правда, говорить ему это надо было шёпотом, так как на каждого национал-демократа в России приходилось по сто злых имперцев, потрясающих Калашниковым над головой. К вечеру моя голова опухла, а доступ кислорода к мозгу всё перекрывали новые политические концепции. То белые либертерианцы, то ингерманландские сепаратисты, которые одинаково напоминали мне сектантов. Потом пришли правые анархисты и, сменив бородатых исламофашистов, христианские рексисты. В их новых речах жили концепции давно ушедшего прошлого. Я не знал, кого из них больше всех ненавидеть. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь из них оказался тогда на моем месте на трассе, когда меня хотели замочить бандиты, чтобы идеологи, наконец, поняли, через что проходят те люди, которым хватает смелости воплощать их убеждения.
Ночью, когда слова в голове слиплись в остывший комок манной каши, мой взгляд сфокусировался на друзьях. Они почти не говорят, а это мне очень нравится. Единственный текст, который они хотят читать - это текст действия. Настольной лампой для этого нам служит "Коктейль для Молотова". В этом меня убедил Коля Добров, который не смог прийти на акцию, так как сгорал от антибиотиков, но его электронные послания уверяли нас, что мы стоим на единственно правильном пути.
Когда бензиновый факел влетает в окно полицейского околотка, во вспыхнувшем пламени сваривается вся та лапша, которую мне успели повесить на уши за день.