Ди Фалько: Во-первых, я его приму, не судя и не осуждая, и выслушаю. Я посоветую ему открыться духовнику, который ему поможет привести свою жизнь в соответствие с изначальным выбором. Я ни в коем случае не стану закрывать глаза и не закрою перед ним дверь. Могу перевести его в другое место, подальше от соблазна. Это еще самый простой случай. Но когда в результате связи рождается ребенок, абсолютный приоритет отдается, как мы видели, воспитанию ребенка, и для этого необходимо оставить служение.
Бегбедер: Дьявольская дилемма для священника: оставаться в Церкви или быть выставленным за дверь!
Ди Фалько: Вопрос решается не так резко. Церкви не безразличны те, кто решил ее покинуть, отдав ей часть своей жизни. В определенных случаях она оказывает им различную помощь. Но случившееся действительно оставляет глубокий след в душе человека. Повторяю, главное – ребенок, для которого отсутствие отца может быть чревато серьезными последствиями.
Бегбедер: Я задаю все эти вопросы, чтобы восстановить некоторое равновесие. Веками Церковь учит нас добру, обличает зло, дает наставления по поводу нашей сексуальности; на сей раз светские люди, верующие и неверующие, чувствуют себя вправе требовать от служителей Церкви образцового поведения.
Ди Фалько: Они правы. Быть священником – ответственность, предъявляющая высокие требования. Однако может случиться, что и священник проявит слабость, ведь он такой же человек, как все остальные.
Бегбедер: Требования Церкви к простым смертным, учитывая либерализацию нравов, стали почти невыполнимы, а тем более, как я тебе уже говорил, требования к священникам.
Ди Фалько: Не хочу замалчивать или преуменьшать ошибки, но давай перестанем создавать образ Церкви, не соответствующий действительности.
Не так уж много у тебя вопросов, связанных с нравами. Остановимся на проблеме педофилии – я чувствую, ты хочешь ее обсудить, и она наиболее серьезна: во Франции, где сейчас насчитывается около двадцати тысяч священников, выявлено десятка полтора таких случаев. Конечно, пятнадцать случаев – слишком много.
Это требует от Церкви еще более взыскательного, более бдительного отношения к священникам, чем раньше. Сорок-пятьдесят лет тому назад, например, подобного рода дела не предавались огласке ни в Церкви, ни в сфере образования.
Сегодня о них говорят, и пресса широко освещает такие процессы. Это нормально и свидетельствует об эволюции общества, которое осознало серьезность этих фактов. В прошлом на них смотрели по-другому. В системе образования, как и в Церкви, ограничивались перемещением виновных по службе, не зная, что педофил неудержимо, почти маниакально принимается за старое.
Бегбедер: Итак, епископ и вообще церковные власти несут ответственность за то, чтобы подобные факты ни в коем случае не замалчивались.
Ди Фалько: Епископ или не епископ – любое лицо, которому известно о случаях педофилии в Церкви или в гражданском обществе, обязано об этом сообщить, таков закон.
Бегбедер: Есть все же одна проблема. Тайна исповеди.
Ди Фалько: Правило ясно: о нарушении тайны исповеди не может быть и речи. Так же, как в положении адвоката. Священник должен убедить человека, открывшего ему свой проступок, явиться к государственному прокурору с повинной. Если у него не хватает силы, мужества, чтобы пойти туда самому, придется его сопровождать.
Бегбедер: А если исповеднику признались в убийстве, например, он тоже должен хранить тайну?
Ди Фалько: Конечно. Если мы начнем делать исключения, что останется от исповеди? Однако, зная о таких проступках, покрывать их невозможно. В том-то и заключается дилемма.
Хотелось бы в связи с этим кое-что уточнить: священник никогда не исповедуется своему епископу. Так же и в семинарии: ректор никогда не исповедует семинаристов. Таково правило Церкви, и его легко понять: нельзя допустить, чтобы лицо, облеченное властью, оказалось в ситуации, позволяющей ему злоупотребить иерархическими отношениями для получения каких-либо сведений под прикрытием исповеди.
Бегбедер: Представим все же, что священник приходит к тебе с признанием или, предположим, ты случайно узнаешь о факте педофилии.
Ди Фалько: Прежде всего я попытался бы выяснить действительное положение вещей, не полагаясь на слухи или анонимные доносы. Защитил бы ребенка, сделал бы все необходимое для того, чтобы священник немедленно оставил его в покое.
И наконец, потребовал бы от виновного пойти и признаться.
Бегбедер: А если он не хочет или не может?
Ди Фалько: Я сделал бы все, чтобы его заставить. В противном случае я вынужден буду сам заявить прокурору.
Бегбедер: И ты бы пошел к прокурору?
Ди Фалько: Да, пошел бы. Этого требуют и совесть и закон. Речь идет о моей ответственности. Конечно, сначала я бы испробовал все способы, но если человек не пойдет с повинной, я обязан буду заявить.
Проблема в том, что виновный знает: тот, кому он доверится, должен заставить его признаться перед правосудием. Ему будет трудно заговорить, хотя только так он сможет выбраться из нравственной ямы, выйти из положения, в которое сам себя поставил. Если он признается, его осудят. Если промолчит, тяжесть последствий будет нести ребенок.
Бегбедер: Увы, как правило, педофил – не тот, кто, терзаясь угрызениями совести, пойдет заявлять на себя.
Что на первом месте в сознании исповедующего: закон или тайна исповеди?
Ди Фалько: Ответ таков: он должен соблюдать тайну исповеди, делая все – я подчеркиваю: все, – чтобы побудить виновного признаться.
Бегбедер: Но ты же сказал мне, что лично ты в случае, если тебе признаются в правонарушении, преступлении и тебе не удастся убедить виновного явиться с повинной, заявишь сам. При том, что есть одно тонкое, но немаловажное отличие между двумя ситуациями: виновный по своей воле пришел поговорить со священником, и тайны исповеди нет – тогда аббат может пойти к прокурору; или же виновный пришел к кюре с просьбой сохранить тайну исповеди, и тогда исповедник не может его выдать. Он обязан отдать приоритет конфиденциальности, в то время как совершено преступление! Это же опять – вчерашний день!
Ди Фалько: Не так все просто. Нельзя подходить к вопросу чисто теоретически. Если бы мне пришлось столкнуться с конкретным случаем, я бы подумал, что следует сделать, безусловно поставив на первое место защиту ребенка.
Бегбедер: А тот тягостный эпизод, который ты пережил? Клевета обрушилась на тебя и очернила людей из Тулузы и Утро.
Ди Фалько: Ты вспоминаешь обо всех этих событиях, и я будто заново переживаю кошмар, через который тогда прошел. Я человек надломленный, несмотря на сотни свидетельств о поддержке – я все еще продолжаю их получать. Что только не говорили, не писали на эту тему в прессе и в книгах. В свое время я уже высказался. Буду ли я молчать или говорить, каждый останется при своем мнении. Сейчас у меня больше нет желания полемизировать.
Глава XIX. Писатель сегодня
Ди Фалько: Три главы тому назад ты спрашивал меня об обязанностях епископа. Теперь, ближе к концу, я хотел бы побольше узнать о писателях, ведь ты принадлежишь к их числу.
Бегбедер: Если я написал несколько книг, это еще не значит, что я писатель. Я чувствую себя "автором" – действительно, я автор целого ряда опубликованных книжек. Писатель ли я – пусть об этом судят другие.
Ди Фалько: Звания писателя, по-твоему, достойны Монтень, Руссо, Гюго и прочие гении литературы. Тогда что ты пишешь в графе "профессия", когда во время твоих многочисленных путешествий тебе приходится заполнять бланк в гостинице или в полиции?
Бегбедер: Сегодня я – издатель, поскольку с января 2003 года работаю в литературном отделе издательства "Фламмарион". Кроме того, я веду литературно-критическую колонку в журнале "Вуаси", чем весьма горжусь. А если говорить о недавнем прошлом, я был рекламистом и телеведущим.
Ди Фалько: А также специалистом по связям с общественностью в сфере политики. У тебя богатый арсенал разнообразных возможностей. Как тебе удается сочетать все эти виды деятельности?
Бегбедер: Это не всегда просто. Пытаюсь их разграничить. Например, как критик я никогда не говорю о книгах, выпущенных издательством, в котором работаю. Ни прямо, ни косвенно. Поясняю: когда роман Мориса Дантека был опубликован "Галлимаром", я мог о нем написать, так как это не фламмарионовское издание. Но поскольку другая его книга одновременно вышла во "Фламмарионе", я не позволил себе высказаться о галлимаровской публикации. Видишь, как сложно!
Ди Фалько: Не очень-то хорошо быть в числе твоих авторов, лишенных права на отзыв в твоей колонке.
Бегбедер: Это одно из условий морального договора, который я с ними заключаю.
Другой пример: я член жюри премии "Флора". В 2003 году эту премию получила книга Пьера Меро "Млекопитающие", изданная "Фламмарионом", но при голосовании я воздержался. Книгу выбрали другие члены жюри, которым она очень понравилась. И тем не менее недоброжелатели сделали вывод: Бегбедер присуждает "свою" премию "своему" автору. Но это не моя премия и не мой автор. Тут нет никаких прав собственности. Видно, зря я занимаюсь столькими делами сразу, потому что в моей активности люди подозревают коррупцию.
Ди Фалько: Твоя свобода чем-то ограничена?
Бегбедер: Пожалуй, да. Ее ограничивают правила, которые я сам для себя установил.
Хотя в таком объяснении кое-что меня смущает: можно подумать, будто я хвастаюсь тем, что не нарушаю некую профессиональную этику (к которой искренне привержен), будто хочу показать, какой я чистый. Но я вовсе не образец чистоты и не воплощение добродетели – наоборот. Мне даже доставляет удовольствие некоторая доза грязи в литературной среде, где я не обязан вести себя образцово, в отличие от тебя! Я обожаю книги, люблю писателей, но не меньше ценю то, что волен разругать книжку или автора, которые меня не вдохновляют, поспорить о стиле и роли современного романа и т. д. Манера поведения отдельных писателей-критиков-издателей меня шокирует: злоупотребляя совмещением многих должностей, они превозносят в прессе ими же изданные книги.
Но повторю: отсюда не следует, будто я образец добродетели или к этому стремлюсь. Просто считаю своим долгом соблюдать элементарную порядочность.
Ди Фалько: Из твоих принципов вытекает и обратное: ты не расхваливаешь изданные тобой тексты, но ведь и ругать их себе не позволяешь!
Бегбедер: Ты прав. Однако раз уж я их издал, значит, посчитал, что они хороши. Хотя среди книг, изданных не мной, но опубликованных "Фламмарионом" (чья продукция неисчислима), хватает таких, которые я бы охотно порвал в клочья.
Ди Фалько: Говоришь, ты написал "99 франков", чтобы тебя выгнали? Опять за свое?
Бегбедер: Возможно. Я знаю: стоит только покритиковать своего нанимателя, и это происходит моментально.
Ди Фалько: Тут всего-навсего вопрос здравого смысла. Если ты публично поносишь того, кто тебе платит, тем самым ты снимаешь с себя всякую ответственность. Когда ты отказываешься раздраконить ненавистную тебе книгу, опубликованную издательством, в котором служишь, в тебе говорит честность, страх, что тебя выставят, или и то и другое понемногу?
Бегбедер: Плевать в колодец – моя специальность, так что запросто могу разбушеваться по примеру "Кукол", которые иной раз беспощадны к руководству "Канала+". Но лебезить перед патроном или помалкивать в тряпочку тоже ни к чему, ведь вполне можно и обсудить его позицию. Есть право на забастовку, профсоюзы также имеют право критиковать нанимателя, и в данном случае, пожалуй, я легко бы себе такое позволил.
Если бы я возвел скандальность в принцип и стал громить нанявшее меня предприятие только из желания подкрепить свою репутацию, думаю, тем самым я показал бы пример не свободы, а скорее бессмысленного размахивания кулаками.
Что касается издательства "Грассе", где выходят написанные мной романы, тут уж я не стесняюсь: свободно критикую публикуемые там книги, разнося многие в пух и прах. Это позволяет мне сказать, что я все же очень свободен. Отсюда можно заключить: не очень-то хорошо принадлежать к числу моих друзей или хотя бы знакомых, поскольку есть опасность попасть под разгром, чтобы обеспечить алиби моей свободе.
Приняв для себя это правило игры, я понимаю, что и другие занимают такую же позицию по отношению ко мне. Тебя я вроде бы заранее предупредил насчет этой книги, где мы друг друга компрометируем. Готовься к злейшей критике.
Ди Фалько: Ты легко миришься со своими противоречиями.
Бегбедер: Несомненно. Я создан из противоречий. Как сказал Уитмен, "I am large, I contain multitudes".[78] Но я счел необходимым установить для себя эти принципы, потому что сложно быть критиком и издателем одновременно, потому что это чисто французское исключение и не стоит им злоупотреблять, наконец, потому что занятие критика многому меня научило в оценке текста. И я думаю, что, когда критик предлагает текст для издания, он может достаточно компетентно судить о нем.
Ди Фалько: Если бы пришлось выбирать, кем бы ты предпочел быть: писателем, издателем или критиком?
Бегбедер: Если выбирать среди этих трех положений или профессий, я не колеблясь выбрал бы писательство. Я держался бы в курсе последних литературных событий, общался бы с другими авторами, а главное – продолжал бы читать как можно больше книг. Но это всего лишь гипотеза – у меня же булимия.
Я говорю "положение", потому что мне трудно рассматривать писательство как профессию. По-моему, это подарок судьбы! Писать, издаваться, благодаря собственным книгам встречаться с читателями – это удача.
Священник – это профессия?
Ди Фалько: Нет, призвание. Самовыражение в писательстве тоже ведь может быть призванием.
Бегбедер: В самом деле, это нас объединяет. Говоря здесь, в книге, что Бог – это литература, я не так далек от тебя: ты ищешь в Боге нечто иное, чем простую жизнь, которой люди живут изо дня в день, не задавая себе вопросов. Когда я читаю великие произведения или когда мне случается написать удачный, на мой взгляд, абзац, тогда я чувствую, что я чуть больше, чем просто животное.
Ди Фалько: Какое место среди своей многообразной деятельности ты отводишь политическому пиару, которым ты занимался во время президентских выборов 2002 года? Почему ты согласился быть консультантом по связям с общественностью у генерального секретаря Коммунистической партии Робера Ю?
Бегбедер: Все началось с книги "99 франков": там я восстал против мира, где мы покорно существуем, не слишком жалуясь. В своей книге я резко критикую общество, которое, с моей точки зрения, разрушает само себя. Я обличаю покупательский ажиотаж, подстрекаемый рекламой, которая немало способствует превращению окружающей среды в общественную свалку. Будучи рекламистом, я обладал властью – она казалась мне чрезмерной, вездесущей, порой внушала беспокойство и несла в себе расизм, половую дискриминацию, презрение, цинизм. Обо всем этом я написал, разрядился по полной программе… и меня выставили вон. Книга имела определенный резонанс, меня стали приглашать на презентации в книжные магазины, на конференции, коллоквиумы, разные мероприятия, в которых я принимал участие вместе с ассоциациями противников рекламы и альтерглобалистами.
Так я встретился с Наоми Кляйн, автором "No Logo",[79] и влился в ряды тех, кто, как я, восстали против общества гиперпотребления. На пути активной борьбы я оказался, в частности, рядом с коммунистами, которым понравилась моя книга, – они цитировали ее в своих заявлениях, политических выступлениях, на митингах в штаб-квартире партии на площади Полковника Фабьена. Для меня это было легендарное место. Я часто проходил мимо здания Оскара Нимейера, но и представить не мог, что в один прекрасный день меня пригласят на "политбюро". Между тем случилось именно так.
Однажды мне позвонил помощник Робера Ю и сказал, что ко мне решили обратиться на предмет концепции электоральной кампании для кандидата коммунистов на президентских выборах. Почти так же мне позвонил потом Доминик Фарруджа, в то время директор телепрограмм на "Канале+", с предложением вести по этому каналу передачу access prime time.[80]
Когда раздается подобный звонок, возможны две реакции – либо ты говоришь: "Нет, спасибо, это меня не интересует", и история окончена, либо говоришь "да", и тогда начинает происходить что-то новое. Романист во мне постоянно начеку. По натуре я любопытен и иду навстречу неожиданным событиям. В обоих случаях я дал согласие, потому что, мне казалось, согласиться интереснее, чем отказаться.
Ди Фалько: Нет ли нового противоречия в том, что ты стал консультантом по связям с общественностью Коммунистической партии?
Бегбедер: Нисколько. Вернемся в то время: Жоспен вел не совсем понятную кампанию. Некоторая часть электората требовала, чтобы он акцентировал свою левую направленность. У Коммунистической партии были в правительстве свои министры. Однако в действительности компартия представляла собой партию социал-демократическую, поскольку социалисты вели либеральную политику. Коммунисты реформировались. Это уже не сталинисты, крайне левые позиции они уступили революционной Коммунистической лиге и партии "Рабочая борьба". Обслуживая предвыборную кампанию Робера Ю, я поддерживал не Иосифа Сталина, а левое крыло Социалистической партии.
Когда столь популярная политическая партия сообщила мне, что положения, которые я отстаиваю в своей книге, и мои взгляды на современный мир вроде бы соответствуют ее идеалам, признаюсь, я был польщен. Итак, я пообедал в обществе Робера Ю. В его лице я встретил человека обаятельного, интеллигентного, эрудированного, осведомленного в вопросах культурной жизни, а главное, я понял, что наши мнения по многим пунктам совпадают.
Ди Фалько: Например? Ваши представления об обществе более эгалитарного характера?
Бегбедер: Да, в нем будет больше социальной справедливости, оно откажется от закона рынка, который стремится править миром, оно будет более гуманным.
Конечно, глобализация – это факт. Она есть, но если возможно привнести в нее чуть больше справедливости, чтобы сделать людей счастливее, это было бы лучше, чем закон рынка. Сегодня приходится констатировать, что богатые все богатеют, а бедные все беднеют. В моем опыте компартию интересовал тот факт, что мир богатых мне знаком. Я вырос в обеспеченной среде, затем благодаря рекламе имел возможность понять, как функционирует мировая информационная система, и пришел к выводу, что она отнюдь не внушает доверия. Робера Ю привлекли эти взгляды плюс мой профессиональный опыт, и он доверил мне свой пиар.
Ди Фалько: Ты полагаешь, сотрудничество с тобой пошло ему на пользу?
Бегбедер: Нет. Урок этой истории в том и состоит, что образ важнее слов, и все, что я мог сказать или посоветовать сказать Роберу Ю, заранее было обречено на провал в силу того, что его консультантом был я. То есть моя особа представляла для него помеху, поскольку форма важнее содержания. Для меня это стало уроком.
Ди Фалько: Но, конечно, неудача затронула его сильнее, чем тебя.