9.1в
18 июня 1978 г.
Дорогая Нетти!
Твоя мать приходила к нам вчера и сказала, что ты уже встаешь и говоришь. Уф! Сказала, если я отправлю тебе письмо, ты скорее всего сможешь его прочитать, но пока ты еще недостаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы принимать посетителей. Я спросил, можно ли мне прийти в больницу и лично передать его тебе (заверил ее, что буду только сидеть и наблюдать, как ты читаешь), но она не разрешила. Якобы посетители сильно тебя утомят. Я ее заверил, что в начальной школе мы с тобой частенько этим занимались (передавали друг другу записки на уроках) и тебе это очень даже нравилось (то есть совершенно не напрягало), но твоя мама стояла на своем. Она, правда, обрадовалась, что я говорю в прошедшем времени: не хотела ничего слышать о том, что мы будем тратить время на эти гребаные записки (слово "гребаные" она, разумеется, не употребила), ты, мол, и так пропустила слишком много и тебе понадобятся все силы, чтобы нагнать класс. Я же сказал ей, что ты очень умная (это правда) и месяц отсутствия в школе скажется на тебе не так сильно, как на остальных; но твоя мама возразила, что стресс, вызванный боязнью попасться, может отрицательно сказаться на сердце, а нам не нужно повторения случившегося. Как будто нас хоть раз ловили.
Сегодня по школе прошел слух, что Бобби Голтса и меня выдвинули на звание "Спортсмен года среди десятиклассников". В общем-то ничего особенного я в этом не находил, пока весть эта не добралась до Бобби. Я шел домой, когда появился Голтс. Он спросил, известно ли мне об этом слухе, и я допустил ошибку, ответив утвердительно. Тогда он мне сказал, что если слух - правда, то он намерен протестовать, потому что два победителя - это несправедливо (очевидно, хочет, чтобы все лавры достались только ему). Тут я подлил масла в огонь, поддразнил его, сказав, что он, возможно, забросил в корзину на пару мячей больше, чем я, но в защите моя игра на порядок лучше. Но в остальном, если брать регби или легкую атлетику, мы равны. Как же он завелся! Заявил мне, что лучшими спортсменами всегда признают тех, кто играет в нападении, и это доказанный факт. (Странно, однако, что капитан команды ни в грош не ставит защитников!) Поэтому я пожал плечами и сдался: спорить с ним, когда он в таком состоянии, бесполезно. Но он начал трендеть о том, что на табличке нет места для нас обоих, и если они попытаются выгравировать две фамилии, их никто не сможет прочитать, потому что стенд с табличками жутко освещен. Я ему и сказал: может, его папаша купит новую лампочку? Так он чуть не выпрыгнул из штанов! Заорал, что подаст в суд на департамент образования, если на церемонии награждения назовут обе наши фамилии - его и мою, - и интересы спорта требуют, чтобы мы не согласились с решением назвать двух победителей, иначе меня ждет неизбежная депрессия, вызванная тем, что мне не удалось стать лучшим. Я предложил ему поторопиться, потому что до церемонии награждения оставалось три дня. Он немного успокоился, начал "думать". Потом елейным таким голоском, тебе бы понравилось, произнес: он думает, что я выдержу этот удар, как и положено мужчине, когда его объявят лучшим спортсменом года. Нет причин, по которым мы не можем остаться друзьями, тем более что мы - душа команды, а наши сердца "и дальше будут биться в унисон". Его слова! Можешь ты в это поверить? Вот я и сказал, что он может взять награду и засунуть себе в задницу, потому что мне без разницы. Я сказал…
9.1г
18 июня 1978 г.
Дорогая Нетти!
Я не знаю, что и сказать. Я очень сожалею. Не только по поводу твоей болезни, но потому, что все так вышло (или не вышло) после того…
9.2
- Вы начали четыре письма и не закончили ни одного.
- Совершенно верно. И между прочим, точку с запятой я начал использовать только с семнадцати лет.
- Мы отредактировали текст.
- Отсюда и скобки?
- Правильно.
- Тогда понятно. Ответьте мне: если вы так много знаете о моей жизни, какова необходимость в скобках?
- В нашем распоряжении лучшие редакторы. Мы должны их загружать.
- Ага.
- Но с Нетти вы так и не увиделись?
- Нет.
- А это третье письмо… вы все выдумали, не так ли? Вы выискивали причины, чтобы не видеть ее?
- Да.
- Потому что чувствовали за собой вину.
- Совершенно верно.
- Так и скажите.
- Хорошо. Потому что чувствовал за собой вину.
9.3
За неделю до предполагаемой выписки Нетти из больницы миссис Смарт обзвонила друзей дочери и пригласила на вечеринку. Пояснила, что хочет устроить для нес что-то особенное, забавное, удивить ее, потому что Нетти любила сюрпризы. У меня, конечно, сразу возникла мысль: с каких это пор Нетти любит сюрпризы? Но я не мог сказать этого миссис Смарт. Она уже приняла решение.
Нетти выписали из ЦБВ в субботу, во второй половине дня. Нам предлагалось собраться в доме Смартов за час: на инструктаж. Как только мы прибыли, я ужаснулся, увидев, как мало у Нетти друзей. Миссис Смарт рассказала все, что нам следовало знать: о состоянии Нетти, о том, что произошло, и как в свете вышесказанного нам полагалось себя вести. Наговорила с три короба. Многое из того, что мы от нее услышали, вошло в свое время в заметку, которую она опубликовала в "Журнале домохозяек Британской Колумбии" пятнадцатью годами раньше. По словам моей матери, первоначально миссис Смарт нацелилась на "Ридерс дайджест" и так и не оправилась от разочарования, потому что ее заметка сгодилась только для местного журнала. Однажды я наткнулся на нее, роясь в шкафах матери. Ума не приложу, зачем она ее сохранила. Написано плохо, а если что и чувствуется, так это зацикленность автора на себе.
9.3а "Журнал домохозяек БК", апрель 1962 г.
Когда медсестра сообщила мне, что я родила дочь, я стала счастливейшей женщиной на свете. Иначе и быть не могло: мне двадцать пять, у меня добившийся успеха муж, прекрасный дом, а вот теперь и прекрасная дочь, весомое добавление к симпатичному пятилетнему сыну. Что еще могла просить от жизни замужняя женщина? Все идеально. Я с нетерпением ждала, когда же мне принесут дочь и нас сфотографируют.
Однако когда меня привезли в отдельную палату - на этом настоял мой заботливый муж, - молодой врач, доктор Макс Райт (Прим. редактора: позднее муж нашего обозревателя светской хроники Памелы Мосс), прибежал следом, чтобы сказать, что с моей дочерью Анеттой возникли серьезные проблемы и я должна согласиться на проведение срочной хирургической операции. Сердце у меня упало. Моя идеальная жизнь, каковой она казалась мне пять минут назад, закончилась. Я подписала разрешение. Потом расплакалась, как младенец. Как младенец, которого могла потерять.
В больнице мне так и не удалось подержать дочь на руках. Нас так и не сфотографировали. Теперь я только могу представить такую фотографию в золоченой рамке на моем туалетном столике: я сижу на кровати, вымотанная донельзя, с трудом улыбаюсь, дочь сосет грудь. И тут же слезы начинают катиться по моим щекам. Так происходит всегда. Вот и теперь я плачу. Пишу и плачу. Если б у меня была фотография, на которую я могла посмотреть! Если бы только мы с мужем не остались наедине с нашими воспоминаниями о том ужасном дне.
Неделей позже меня отправили домой, без моей дочери. И без фотографии. Мы с Анеттой начали очень плохо.
(В следующем номере: "Перемена повязок".)
9.4
Я не помню точно, что я вынес из истории матери Нетти, но помню выражения лиц детей, собравшихся в доме Смартов. Я задался вопросом, неужели они действительно друзья Нетти или просто ее мать хотела, чтобы у нее были такие вот друзья. Потом я подумал о собственном статусе, о том, что меня пригласили, хотя я чувствовал, что моему приходу не рады.
Как могли эти люди быть друзьями Нетти? И вообще были ли у нее друзья? А может, я видел детей, телефоны которых миссис Смарт нашла в записной книжке дочери? Или Нетти упомянула о них в своем дневнике? Если так, что она написала обо мне? Что-нибудь нелицеприятное?
Рядом с миссис Смарт сидела девочка, которую я помнил по начальной школе, Шона Ковальчак, которая вечно вязала свитера. Страшная, вся в угрях, acne vulgaris, да еще в ортопедическом ботинке, без которого не могла ходить.
Я помню, как в восьмом классе мистер Лонгли прочитал нам лекцию о личной гигиене. Часть лекции посвящалась угрям. Так в какой-то момент, прервав бормотание Лонгли, Бобби Голтс со свойственной ему решительностью поднял руку и спросил, действительно ли на лице Шоны Ковальчак мы видим acne vulgaris. Этот идиот Лонгли, который читал лекцию без наглядных пособий, аж просиял.
- Да, Бобби. Молодец. - Он явно гордился будущей спортивной звездой. - Шона Ковальчак - живой пример acne vulgaris.
С того дня Шону так и звали: Живой пример.
Справа от Шоны расположилась Черил Паркс. Родом из Виннипега, она перевелась в нашу школу только в девятом классе и смогла произвести впечатление. Не слишком уж сексуальная, она обладала достоинствами, которые в то время ценились большинством юношей: симпатичная мордашка, аппетитная попка, пышная прическа. После пары вечеринок я заметил, что Черил сближается с компанией Синди и на нее обратил внимание невероятно популярный Марк Ирвин, еще один новичок девятого класса, приехавший из Монреаля. Вроде бы их свели небеса, и мы готовились к тому, чтобы допустить парочку в наш узкий круг. Потом это и случилось.
Новогодняя вечеринка у Синди Карратерс. Последняя ночь 1976 года. Мы сидим кружком в комнате отдыха, балдеем от травки и Бэби Дака. Кто-то уже обнимается, но это еще не массовое явление. Синди особенно рада тому, что Марк и Черил "спарились", - ведь это и являлось основным условием для вхождения в нашу группу. Я думаю, такое правило ввела Синди, новички могут попасть к нам только по двое. Но не важно. Близится время, когда приходит ее отец. Поэтому, услышав скрип ступеней, мы знаем, что делать.
Будучи человеком широких взглядом, Чак Карратерс, безусловно, прекрасно понимал, для чего мы собираемся в подвале его дома. И если всегда говорил нам, что он бесконечно терпелив, то лишь для того, чтобы выразить свое порицание. Частенько мы слышали от него следующее: "Хотя я не одобряю поведения нынешней молодежи, не в моих силах что-либо изменить… при условии, что при мне вы будете соблюдать рамки приличий". Или что-то в этом роде. Поэтому из уважения к Чаку мы открывали окно, приглушали музыку, чинно усаживались, как хорошие дети, и ждали стука в дверь. Входя, мистер Карратерс несколько раз включал и выключал верхний свет. И вот это, думаю, послужило для Черил толчком.
После того как Чаку предоставлялось время оглядеться, Синди поднималась, изображала огорчение, направлялась к выключателю и гасила свет, извиняясь за своего назойливого папашку. Но тут не сложилось. Потому что, когда Синди уже пересекала комнату, Марк Ирвин воскликнул:
- Святое дерьмо!
Мы все повернулись, чтобы увидеть бьющуюся на полу Черил Паркс, с закатившимися глазами, издающую звуки, живо напомнившие нам "Экзорциста". В чистом виде Линда Блейр. И мы понятия не имели, что происходит… хотя следовало сообразить, что у нее начался эпилептический припадок. Но что мы могли сделать? Ничего. Стояли как идиоты, тогда как Черил кусала нижнюю губу и разбрызгивала кровь по белому ковру Карратерсов. А когда припадок закончился, мы подумали, что она умерла.
"Скорая помощь" приехала ровно в полночь, когда все соседи принялись колотить по кастрюлям и сковородкам. Эффект получился необычный: вой сирены "скорой помощи", накладывающийся на металлический лязг. Потом подкатили родители Черил на потрепанном "валианте". Никогда не забуду лица Синди, впервые увидевшей Парксов. Она вынесла окончательный, не подлежащий обжалованию приговор. Отвращение - вот что читалось на ее лице. Как и в тот момент, когда она смотрела на бьющуюся в припадке Черил.
А мне вот показалось, что Парксы очень милые люди. И естественно, их в первую очередь тревожило здоровье дочери. Но как они выражали свою тревогу… вот это Синди крайне не понравилось. Потому что у миссис Паркс случилась истерика. Она просто лишилась разума. И впечатление от истерики усиливалось ее внешним видом: огромные бигуди, поношенный домашний халат, стоптанные шлепанцы. А вот мистер Паркс, тот держался крайне спокойно. Он нисколько не возражал против того, чтобы его жена решала возникшие проблемы. И пока миссис Паркс хлопотала над дочерью, мистер Паркс стоял и плакал.
Когда Черил загружали в "скорую помощь", собралась толпа тех, кому надоело греметь кастрюлями и сковородками. По залитому кровью лицу девушки они могли подумать, что ее жестоко избили. Я услышал комментарий кого-то из соседей, достаточно громкий: Синди, мол, дала волю рукам, и он рад, что это случилось, потому что теперь она получит по заслугам. Я не понял, что он хотел этим сказать, но тут же другой сосед указал, что, судя по состоянию автомобиля Парксов, судебного иска не избежать. Я уверена, что Синди все слышала, поскольку стояла рядом со мной. На самом деле в проигрыше оставалась бедная Черил, которую теперь, без сомнения, вычеркнули из круга Синди. Ничем и никак она не могла искупить свой проступок. Возможно, этим и объяснялось ее появление в доме Нетти.
Миссис Смарт пригласила еще двух девочек. Одна из них, Лидия, разносила утреннюю газету. Лидия сказала мне, что с Нетти даже не знакома, но пришла, потому что на Рождество получила от миссис Смарт щедрые чаевые. Но дурно мне стало от второй - Марги Скотт. Что она тут делала, я и представить себе не мог. Но в те дни все было возможно. Хотя я бы никогда не подумал, что мы с Нетти могли так далеко разойтись.
И конечно, присутствовал Алистер Чень. Он принес корзинку малины. В том году я видел ее впервые.
9.5
Нетти выглядела ужасно. Такая маленькая, такая худенькая. Я ее жалел. Очень жалел. Судья внес ее в дом, поставил в холле, как куклу, потом снял с нее плащ, и она осталась в отвратительном, мешковатом спортивном костюме, который, несомненно, нашла для нее миссис Смарт. Сама Нетти такой никогда бы не надела.
Короче: бедная Нетти стояла спиной к нам, у вешалки для пальто, не подозревая о нашем присутствии. А мы сидели, с бумажными тарелками на коленях, застывшие, наблюдающие, будучи не в силах что-либо вымолвить, не то что крикнуть: "Сюрприз!" Потом Нетти повернулась, едва слышно поздоровалась. И нас всех, разом, как прорвало:
- Привет! Как поживаешь? Добро пожаловать домой, Нетти!
Я почувствовал, как внутри что-то закипает. Больше злость, чем сочувствие. Нет, я не злился на нее и не чувствовал за собой вины. Просто мне казалось несправедливым, что она должна пройти через все эти операции. И пугал ее голос, такой скрипучий, надломленный.
Марги Скотт встала первой. И устроила из этого большое шоу. Она обняла Нетти, из ее глаз брызнули слезы. Мне все это показалось забавным, я едва не рассмеялся. Если Марги что-то и делала, то лишь ради себя самой. То есть на Нетти она плевать хотела. Они же были смертельными врагами. Но не важно. Миссис Смарт уже строила нас в колонну по одному, чтобы мы по очереди поприветствовали Нетти. Я же сидел, чувствуя неуверенность. Мать Нетти, похоже, вполне устраивал теплый прием, оказанный ее дочери, вот я и решил, что могу порадоваться за нее.
В конце концов я поднялся, встал за Алистером. Очень нервничал. Не знал, как отреагирует Нетти. То есть ткни она меня кулаком в лицо, я бы понял. Последние пару лет я полностью ее игнорировал, и она имела полное право поквитаться со мной. Поэтому когда пришла очередь Алистера поприветствовать ее, я осторожно выглянул из-за его плеча и улыбнулся. Нетти как раз откидывала прядь волос со лба. Но мы установили контакт. Я это почувствовал. Потому что одним движением рта она наговорила целые тома: эта вечеринка - глупая идея; она знать не знает половины людей, собравшихся в этой комнате; а когда мы останемся вдвоем, она выскажет все, что обо мне думает. Вот когда я понял, что наши отношения стали прежними.
9.6
- Вы возродили дружбу.
- Больше, чем возродили. Прошло много времени с тех пор, когда мы действительно разговаривали, и у Нетти накопилось что сказать.
- Вы удивились?
- Нет. В своем письме она уже практически обо всем написала.
- В каком письме?
- Вы не знаете?
- В то время она написала тебе много писем.
- Да, но они пришли все вместе. И последнее она писала примерно в то время, когда ее мать пришла к нам, чтобы сказать, что ее дочь пока не может принимать посетителей.
- Серия "Дорогой говнюк".
- Совершенно верно.
9.6а
18 июня 1978 г.
Центральная больница Ванкувера
Дорогой говнюк!
Я посылаю тебе письмо, которое начала в дневнике два года назад. Намеревалась отправить его до операции, но в последнюю минуту передумала, решив, что мое отношение к тебе может перемениться, если я выживу. Однако теперь все равно посылаю его, чувствуя, что оно может пойти тебе на пользу, и осознав, что жизнь очень коротка и многое для меня не так важно, как раньше. Но прежде всего потому, что ты мне по-прежнему небезразличен, что бы ни случилось, и я хочу, чтобы ты об этом знал.
Как я и упомянула выше, я начала писать его в своем дневнике, поэтому страницы вырваны, и линовка розовая, и не синяя. Я подумала, если со мной что-нибудь случится, будет лучше, если ты узнаешь о моих чувствах к тебе, потому что страницы эти адресованы тебе, а не дневнику. Плюс я не хочу, чтобы они попали к матери. Вот что я написала.
17 сентября 1975 г.
Ты такой говнюк. Не ты, Дневник, я про ТЕБЯ, ГОВНЮКА. ТЕБЯ, чье имя я больше никогда не упомяну, ГОВНЮК. Я называю тебя говнюком за твое отношение ко мне. За то, что ты игнорируешь меня. Избегаешь. За то, что взял и бросил меня. Я думала, ты другой. Я думала, что ты не такой, как бобби голтсы этого мира. Я думала, мы друзья.
18 сентября 1975 г.