Симе спроецировали то же содержание, что и Цумуре. Ацуко поняла это, как только увидела, в какой позе сидит директор. Это несколько утешало: заболевание Цумуры не вызывало опасений. Ацуко осмотрела голову Симы, но следов МКД не обнаружила. Сеансы явно были непродолжительными – как и с Токидой, преступник то надевал, то снимал модуль. Выздоровление практически гарантировано.
И если разрушение личности у Химуро вызвал один, но стремительный импульс, с Симой поступили иначе: заболевание директора должно было выглядеть в глазах сотрудников вполне естественным. Его странная выходка в кабинете сотрудников оказалась злодеям только на руку – все в это заболевание поверят. Замысел удался как. нельзя лучше.
Оставлять Симу здесь в таком состоянии нельзя. Узнают, что теперь шизофренией заразился сам директор,- вспыхнет скандал, институт увязнет в распрях. Ацуко решила перевезти Симу к себе домой. "Лечение и все остальное – потом, прежде всего – спрятать". Негласная война уже объявлена, предстоит ожесточенная схватка. Тут не до сантиментов. Это схватка, обрекающая на гибель. Нужно уже сейчас предвидеть дальнейшие шаги врагов, но прежде всего – обеспечить Симе безопасность.
Ацуко позвонила с прямого телефона в справочную и выяснила телефон "Корковадо". Набирая номер, она молила, чтобы Мацуканэ был еще там. Его позвали к телефону.
– Возникла проблема. Необходимо, чтобы никто из института о ней не знал. Можете мне помочь?
– Сделаю что угодно,- с достоинством корреспондента крупной газеты и решимостью благородного человека произнес Мацуканэ.
– Я хочу вывести директора из его кабинета так, чтобы никто не заметил.
– Понятно. Вы звоните с городского номера? Что случилось?
– Какой-то он странный.
– Вот как? – В голосе Мацуканэ слышалось: "Я так и думал".- Черт, опоздал. И что я должен сделать?
– Сесть за руль.
– Могу.
– В гараже запаркована моя машина – темно-зеленый "маргинал". Помните? Нужно подогнать ее к грузовому входу на заднем дворе института.
– Ключи?
– Я принесу в гараж. Только вот я не знаю, где ключ от этого кабинета, поэтому не могу запереть его снаружи. А оставлять директора одного надолго опасно.
– Приходите через десять минут. Я непременно буду. Кстати, как я попаду внутрь?
– Пройдете через боковую дверь. Увидите задний двор. Туда же выходит окно директорского кабинета. Я помашу рукой. Оттуда спустим его вниз.
– Понятно. Через десять минут.
После разговора с журналистом Ацуко обшарила все ящики стола Симы, но ключ не нашла. Подняв фрамугу, посмотрела во двор. До боковой двери в воротах – семь-восемь метров, до земли – метра два. Подумав о подставке для Мацуканэ, Ацуко сбросила под окно стул.
Прошло десять минут. Ацуко взяла ключ от машины, вышла в коридор и направилась в гараж. В конце коридора была стеклянная дверь в гараж, Ацуко торопилась, рассчитывая увидеть Мацуканэ. Однако его там не оказалось. Почувствовав неладное, Ацуко остановилась перед дверью и сквозь стекло окинула взглядом гараж.
Из своей машины выходил Осанай. "Из-за него-то Мацуканэ и не мог войти",- догадалась Ацуко.
30
– Господин Конакава, слышали, что Рюдзи Сибамата наконец-то сознался? – улыбаясь, спросил старший суперинтендант Кикумура прямо с порога. Конакаве показалось – он только и ждал, чтобы доложить об этом.
Тот самый Кикумура, который во сне громко ругал Конакаву и которого Конакава затем крепко поколотил, приняв вызов Паприки, оставался в добрых отношениях со своим начальником.
– Интуиция меня не подвела,- ухмыльнулся Конакава.- Сознался в убийстве Кумаи, так?
– И еще в поджоге и в афере со страховой премией,- кивнув, добавил Кикумура. Круглое смуглое лицо с большими глазами делало его похожим на вдруг повзрослевшего игрока университетской команды.- Сибамата сболтнул о своих намерениях приятелю Рёдзо Кумаи. Какое-то время Кумаи по-дружески поддерживал преступные замыслы Сибаматы, но когда понял, что тот всерьез собирается поджечь свой дом ради подлога со страховкой, пошел на попятную и начал отговаривать приятеля. Типично. Затеют как бы в шутку пойти на дело, а накануне подельник возьми да сбеги. Так и здесь.
– И что, Сибамата не поддался на уговоры Кумаи? Видать, изрядно нуждался в деньгах.
– Именно.- Кикумура запросто уселся на диван перед столом Конакавы.- Наши выяснили, что тот был в долгах как в шелках, но после пожара очень быстро со всеми расплатился. Привезли в контору и хорошенько допросили. Сибамата даже признался, что Кумаи грозился сообщить в полицию, если он не одумается. Потому Сибамате ничего не оставалось – только прикончить Кумаи.
– Почему же мы тогда не догадались? Ведь осматривали место убийства, пока там все горело.
Кикумура покачал головой, не соглашаясь с начальником:
– В неразберихе между жильцами того особняка сам черт ногу сломит. Это и сбило нас с толку. Причем всех. Зачем себя корить? Начальство и так в восторге от вас за проявленное усердие. Кто бы мог подумать, что вы не отступитесь от этого дела? Суперинтендант Ямадзи и другие не столько радовались заслугам, которые вы им уступили, сколько изумлялись. Еще бы – связать убийство подельника с возникшим поблизости пожаром! Признаться, когда вы в начале расследования приказали проверить Кумаи, я еще не догадывался.
– Подсказка пришла мне во сне,- стеснительно улыбнулся Конакава.- Поверишь?
Лицо Кикумуры сразу посерьезнело, и он уверенно закивал:
– Да-да, такое бывает. Я в это верю. Но и сон, получается, вы увидели неспроста. Постоянно думали о том деле – вот и приснилась подсказка.- Кикумура подался вперед. Похоже, он что-то в этом смыслил.- И что же вы видели?
Конакава несколько растерялся. Еще не хватало рассказывать свой сон подчиненному! Еще подумает – начальник разнюнился. Однако Конакава решил рассказать.
– Ну, его я видел несколько раз: место убийства рядом с тем особняком в Хатиодзи. И в конце той сцены непременно начинался пожар. В детстве я из шалости устроил небольшой пожар в кладовке нашего дома. Думал, что вижу сон про тот случай, но вдруг вспомнил, что после убийства поблизости сгорел дом.
– И это весь сон? – воскликнул Кикумура.- Выходит, вы сразу догадались, что сон может дать подсказку для раскрытия преступления?
– Да нет, с чего бы? Тогда я даже об этом не думал. Просто кое-что навело на мысль…- Конакава неожиданно для себя покраснел, пытаясь замять этот разговор. Но Кикумура не унимался:
– Вот бы все начальство занималось раскрытием преступлений так же усердно, как вы.
Кикумура намекал на полицейских чинов, с головой ушедших во внутреннюю политику управления.
Как только старший суперинтендант Кикумура вышел из кабинета, Конакава позвонил Тацуо Носэ. До сих пор он не удосужился сообщить другу о результатах лечения. Поэтому, едва Носэ поднял трубку, Конакава попросил прощения. Носэ тут же ответил:
– Рад, что ты поправляешься. Хоть заговорил, как раньше, и то хорошо!
– Да, спасибо тебе. Мне действительно стало намного лучше. По ночам опять сплю.
– Лечение закончилось?
– Как тебе сказать… Еще нет.
– Чем тебя Паприка лечит? – заинтересованно спросил Носэ.
Тацуо Носэ сам недавно вышел на работу. Несколько раз он порывался позвонить Тосими Конакаве, чтобы спросить, как у того дела. Но вечно откладывал. Носэ боялся, что Конакава догадается о его любви к Паприке – с примесью ревности.
– Да по-всякому.- Казалось, Конакава не знал, что ответить.
"Черт, явно чем-то приятным",- подумал Носэ и, сдерживая зависть, сказал:
– Ну и как тебе лечение? Нравится?
– Да, с каждым разом становится легче,- уклончиво ответил Конакава, догадываясь о настроении друга.
– Все-таки Паприка прекрасная женщина. Как считаешь? – допытывался Носэ.
– Считаю, что да.
– Воистину загадочная. Интересно, кто она такая?
– Как? Ты что, не знал? – удивился Конакава.- Ацуко Тиба. Врач из НИИ клинической психиатрии. Они вместе с Косаку Токидой разрабатывали психотерапевтическую установку. За это их выдвигают на Нобелевку. Паприка – она и есть.
Носэ едва не лишился чувств.
– Торатаро Сима ничего мне об этом не говорил,- не в силах совладать с собой промолвил Носэ.- Вот кто она, оказывается. Я знал только фамилию. А ты что, спрашивал у нее?
– Зачем? Об этом я могу узнать и сам.
– Да, ты можешь. Но не слишком ли она молода для знаменитости?
– Ты судишь по тому, насколько она выглядит? На самом деле ей двадцать девять. Я навел справки, видел фотографию. Ошибки быть не может. Паприка – это Ацуко Тиба.
Носэ уже, в общем, не удивлялся. "Интересно,- подумал он,- улетучилась моя сказка? Или нет?" Иллюзия была сильна с самого начала, и в сердце у него по-прежнему оставалось место для Паприки – той, что существовала особняком от некой Ацуко Тибы.
– Разбил твою мечту? – спросил Конакава. Он переживал за умолкнувшего друга.
– Да нет, с чего ты взял? – ответил Носэ и тяжко вздохнул.- Представляешь, она даже голос меняла! Звоню, мне отвечает другая женщина… постарше. Но я не заметил, чтобы с ней жил еще кто-то. Мне и тогда это показалось странным…
– А скажи,- перебил его Конакава,- она не говорила о своих проблемах?
– С ней что-то случилось? Нет? Знаешь, недавно кто-то поставил ей под глазом синяк. Я подумал – может, кто из пациентов. И еще – порой мне казалось, будто она хотела мне в чем-то признаться, но потом вдруг уходила в себя.
Носэ не на шутку встревожился, пытаясь не мытьем, так катаньем выяснить, к чему клонит Конакава,- и тот рассказал ему один случай:
– В одном сне я увидел лицо – как потом оказалось, замдиректора их института. Разумеется, я видел его впервые и грешным делом подумал, что Паприке не дают покоя мысли о нем.
– Да, странно. Не припоминаю, чтобы при поиске снов той установкой сознание Парики вливалось в мое зримым изображением.
– Как-то неестественно тогда получилось.
– Согласен.
– Мне стало интересно. Тогда я попросил Паприку распечатать для меня этот портрет из сновидения и пробил по своим каналам.- За какую-то неделю Конакава изменился до неузнаваемости – он говорил красноречиво и увлеченно.- Директор психоневрологической больницы Инуи. Его больница совсем недалеко от дома Паприки. Так вот, вчера я проезжал потому кварталу на служебной машине и завернул к больнице. Здание солидное, хоть и стоит в переулке. К моему удивлению – точь-в-точь как то, что я видел во сне. Но тогда оно показалось мне посольством. Так вот, могу с полной уверенностью сказать: до вчерашнего дня я ни разу не бывал в том переулке. И вот что еще интересно – Паприка, отслеживая мой сон, совсем не заметила, что "посольство" в реальности – это больница Инуи.
– Лишний раз подтверждает, что ее сознание не вливалось в твой сон.
– Именно! Сдается мне, в институте неладно. Тебе не кажется, что ее очень сильно что-то беспокоит?
– Кажется.
– Сегодня мне в одиннадцать на очередной сеанс. Спрошу в лоб.
– А стоит ли? – возразил Носэ.- Если бы для нее это было так просто, давно бы обратилась за советом к тебе или ко мне. По-моему, так.
– С тобой она не откровенничала, верно?
– Знаешь, я чувствовал – ее что-то сдерживало. Ну и по ней было видно, что она пытается что-то скрыть. Вот я и переживал.
– Раз уже она не решилась открыться тебе, тем более не расскажет мне, полицейскому. Видимо, дело секретное.
– Ладно, раз так – слушай! Когда я сказал, чем ты занимаешься, она очень испугалась. Почему? Думаю, догадываешься: использование психотерапевтической установки за пределами института противозаконно.
– Ну, это понятно. Известный ученый, соискатель Нобелевской премии. Одни хвалят, другие хулят. Хорошо, если у нее мелкие неприятности, но вполне вероятно, что под нее копают, плетут интриги. Можно, конечно, дать команду пробить институт, выяснить, что у них там нового, однако нельзя, чтобы даже самое пустячное следствие управления как-то сказалось на ее репутации. Поэтому я подумывал прежде расспросить ее саму.
В тот миг, когда Носэ пришел в голову еще один способ – обратиться к директору Торатаро Симе, на коммутаторе загорелась зеленая лампочка секретарши.
– Подожди,- сказал он Конакаве и переключился.- Что там?
– Вам пора ехать в фирму "Аояма сэйки".
– Это где презентация новинок высокоточного приборостроения? Туда можно и не ехать.
– Но вы же обещали…
– Ах да. Тогда ладно.- Носэ распорядился подать машину, а сам вернулся к разговору с Конакавой.- У тебя сегодня вечером есть работа?
– Нельзя сказать, что нет, но ради Паприки работа подождет.
"Ага! – подумал Носэ.- Никак тоже влюбился в Паприку? Еще бы сказал: "Ради любимой Паприки"". А вслух произнес:
– Одно бесспорно – что-то не дает ей покоя, и хоть чем-то хочется ей помочь. Может, встретимся, обсудим?
– Давай.
– Тогда после ужина в девять в "Радио-клубе"?
– Идет.
Носэ положил трубку. Ему очень захотелось увидеться с Паприкой. "Я не нарочно создаю повод для встречи с ней,- уверял он себя.- Я серьезно за нее переживаю".
Водитель оказался тот же, что и в день, когда с Носэ случился приступ. С тех пор он дважды приезжал по вызову секретарши Носэ, но ни разу не обмолвился о приступе – даже не позволил себе поинтересоваться здоровьем пассажира. "Надежный мужик",- подумал про него Носэ.
Выехав на проспект, попали в небольшую пробку. Миновали перекресток, а дальше – ни с места. По другую сторону разделительного газона сигнала светофора дожидался темно-зеленый "маргинал". Носэ бросил взгляд на машину и обомлел.
Сзади в машине сидел Торатаро Сима – но выглядел он очень странно. Носэ показалось, что Сима словно застыл, бессмысленно таращась на лобовое стекло. Его правая рука вытянулась вперед, будто в нацистском приветствии.
– Ну-ка, посигналь,- попросил Носэ водителя, открывая окно.
– Что, прямо здесь?
– Да, нужно, чтобы на нас обратила внимание вон та женщина.
Водитель дал сигнал. Машины разделяли три-четыре метра, однако Торатаро Сима даже не подал виду. Наконец взглянув на женщину за рулем, Носэ невольно вскрикнул:
– Паприка? Неужели она?
Нет, не Паприка – Ацуко Тиба. В деловом костюме, без веснушек Паприки и с другой прической – она производила впечатление элегантной женщины, но никак не обычной симпатичной девчонки. Однако интеллигентность, красота, без сомнений, ее. Носэ крикнул громче:
– Паприка!
Ацуко не услышала – она слишком глубоко задумалась. Никого и ничего не замечая вокруг, не обратила на Носэ ни малейшего внимания. Тот почувствовал неладное. Не похоже на Паприку, собранную всегда и во всем.
Машины на встречной полосе тронулись. "Маргинал" проехал перекресток, не сворачивая. Тронулась и машина Носэ. Чуть поодаль он увидел разрыв в разделительном газоне, где можно развернуться. Подавшись к водителю, Носэ крикнул:
– Пожалуйста, догоните ту машину, что стояла напротив. Вон тот темно-зеленый "маргинал".
ЧАСТЬ 2 – 1
В XV веке, на заре эпохи Возрождения, Священная Римская империя утратила прежнюю мощь, что привело к расколу в Католической церкви. По Европе прокатилась волна мятежей, призывавших к реформам. Как грибы, росли еретические секты. Антикатолическое движение XVI века вылилось в Реформацию, положив начало протестантству.
Одна из таких сект – "Тайная секта Заксен" – стремилась унаследовать культурное и идеологическое господство, утраченное Католической церковью, чтобы стать ее преемницей. Впоследствии ее деятельность ограничилась научным исследованием догм, а сама секта неоднократно подвергалась притеснениям за ультраеретические взгляды, что, несомненно, сказывалось на ее численности. Однако в разные времена секта умудрялась выживать за счет фанатичной веры, сохраняя единство, сплоченное непризнанными в мире теологами, мастерами искусств и естествоиспытателями.
В начале XX века вся атмосфера Вены была пропитана эротоманией. Хаотично переплетались концепции "молодежной культуры" свободной школьной общины Густава Виникена и идеи сексуальной свободы Фрейда. Среди студентов, буржуа – преимущественно выходцев из еврейской молодежной среды – процветала однополая любовь. Ученые и люди искусства, обнаружившие в себе склонность к гомосексуальности, присоединяясь к "Тайной секте Заксен", становились ее ключевыми фигурами и тем самым привносили гомосексуализм в ее религиозные обряды. Меж тем секта сменила название на "Мюнхенский сецессион" и под вывеской художественного общества продолжала исполнение обрядов, избегая внимания общественности, а также пристального ока ярой противницы однополой любви – Католической церкви.
Сэйдзиро Инуи узнал об этой секте, разменяв четвертый десяток. Минуло десять с лишним лет после окончания Второй мировой войны. Он проходил стажировку в Венском университете. В отдельных кругах этого вуза негласно возродился сакральный гомосексуализм. Красавец мужчина – Сэйдзиро Инуи – сам не заметил, как принял гомосексуальное крещение от одного профессора медицинского факультета, под влиянием которого вскоре вступил в секту и уже там выполнил истинно религиозный ритуал.
Нетривиальность "Сецессиона" заключалась в его мистической вере, которая зиждилась на древнегреческой культуре и идеологии. Общество проводило тайные эллинистические обряды, которые в чем-то перекликались с ритуалами Православной церкви, однако молебны сопровождались чувственной музыкой, а к возжигаемым благовониям подмешивали наркотик.
Многие верующие любили дискутировать, поэтому экзегетические споры насчет Библии, религиозных воззрений и учений не возбранялись, однако принятая единожды на сходе доктрина становилась беспрекословной догмой, обязательной для соблюдения. Диспуты вращались вокруг дилеммы, каким образом привнести в учение передовые культурные и идеологические достижения, включая учение Ницше о сверхчеловеке. Тем самым учение секты отстранялось от реальной жизни и все больше уподоблялось схоластике.
"Господствующая власть" во все времена считалась злом, следовательно, неприятие ее членами общества "Сецессион" – этими божьими детьми, этими сверхлюдьми – было в порядке вещей. Поэтому ради победы в священной войне против власти и влияния любой системы члены общества могли действовать, не разбирая средств, а завоеванная власть и влияние полностью отходили секте, где должны были служить на пользу ее членов. Сектанты даже Иисуса считали сотоварищем в борьбе с системой, а порой – и объектом однополой любви.
Сэйдзиро Инуи взошел на религиозную Голгофу, когда другой ученый-медик отнял у него Нобелевскую премию. В дальнейшем, повинуясь догме, Инуи верил: научную ортодоксальность защитит лишь священная война, пусть даже ценой попрания этической морали системы.
За время стажировки в Вене он объездил музеи искусств разных стран Европы, где упивался шедеврами еретического и гомосексуального характера. Особенно ему нравилась картина Гвидо Рени "Мученичество святого Себастьяна". Все это сказалось на выборе партнеров – красивых юношей с античными чертами. Однако, вернувшись на родину, он был в отчаянии: среди японцев такие не попадались.