Она не назвала исключение, но думаю, что это была писательница Джейн Боулз , жена человека по имени Пол , потому что "Полное собрание сочинений" мисс Боулз - единственный образец литературы, хранящийся во встроенном шкафу для ее находок и прочего хлама.
- Полное собрание, и поэтому она умерла, чтобы тем удовлетворить своих издателей, не зная и не подозревая, что в своем страдании она вырвала правду из этого мира.
Она откинулась на кровати, но не для того, чтобы замолчать, чего бы мне теперь хотелось.
- А теперь, - продолжала она, - вернемся к поэту, с которым ты встретился прошлой ночью.
- Он, по-моему, драматург, пытающийся вернуться в "Трак и Вохауз".
- Избегай его, он не для тебя. Его одиночество делает его чудовищем, которое разрушит тебя точно так же, как твое безразличие разрушило бы его.
- Каждому видно, что я не преследую его так, как терьер преследует енота, в чьи шкуры этот реликт был закутан.
- Да, одет он подходяще для поспешного бегства - в звериные шкуры. Что-то в твоем описании заставляет меня думать, что я его знаю.
- Он говорил, что был здесь однажды, и интересовался твоим здоровьем.
- Оно лучше, чем его, как физическое, так и психическое - по крайней мере в этом я могу его заверить. Он превосходит меня только в самопознании, что прекрасно показано в этом - иначе ставшим бы посредственным - стихотворении, написанном твоим будущим почерком.
В этом месте она прижалась к стене, словно для защиты, и заворчала, как зверь, осажденный сворой охотничьих собак.
- Чудовища одиночества не получают и не предлагают милосердия. Они идут страшным путем, как еретики времен испанской инквизиции, и тянут за собой всех, кого могут удержать при себе. Они не святые, но только святые могут выносить их. Ты говоришь, он тебе что-то предлагал?
- Да, он дважды предлагал мне совершить вместе с ним заграничное путешествие, и я дважды отказал ему.
- У тебя очень мало возможностей спастись. Что может быть хуже, чем жить со своим будущим?
- Я не имею отношения к театру, Моизи, думаю, ты это знаешь.
- Я могла бы сказать, что тебя тянет луда, Господь да поможет тебе, милый. Что случилось с его предыдущим компаньоном?
И тогда я рассказал ей о леди с пиратской ухмылкой - в то же время великой леди - и что она умерла от цирроза и эмфиземы со всякими осложнениями.
- Если ты записал все это в "голубую сойку" - вычеркни. Чудовище призналось в убийстве и в любви - вырви это или вычеркни как можно скорее, такое нельзя записывать, особенно если оно существует в твоем собственном будущем.
- Моизи, я пришел сюда в надежде, что ты будешь высказывать мудрые и прекрасные мысли, а вместо этого ты наполняешь мою последнюю "голубую сойку" бредом и глупостями.
- Ты заставил меня говорить - и я говорю, и если говорю не то, что ты хотел, все, что я могу дать тебе - это временное укрытие от мира рассудка, в который ты вернешься со своею любовью номер три, шаги которой, как я слышу, уже близко.
От ее молчания на какое-то время содрогнулось пространство ее мира.
- Ну?
Я отступил от вызова этого слова к заиндевевшему окну, при мерцающем свете свечи переливающемуся разноцветными огоньками. Горящая свеча всегда умиротворяет - это самый лучший свет для восстановления расстроенных мыслей и молчания, нарушенного высказыванием безобразных вещей, это прекрасный свет для любви, пока не задуешь его перед отходом ко сну.
Мне бы хотелось погружаться и дальше в волшебный мир света свечи, отражаемого стеклом, помещенным между ним и сгущающимися зимними сумерками: лучший свет для смерти.
Но Моизи повторила вызов своего "Ну?".
Я отвернулся от окна, как будто меня повернули силой, и увидел, что ее голова тоже поворачивается на длинной не имеющей возраста шее. Бледность ее прошла, глаза сверкали. Я понял, что сейчас она заговорит тем языком ангелов, той блестящей, возвышающей речью, для которой я и держал тут "голубую сойку".
- Держи! - она швырнула в меня записную книжку, потом карандаш, и я поймал их так же ловко, как защитник в бейсболе: к счастью, потому что она встала и отошла в центр комнаты, и стояла там, как на подиуме со знаменами за ее спиной.
- Пространства все меньше, населения все больше! Неудержимое размножение, все новые и новые животы, для которых все меньше еды, реки и моря высыхают, они загрязнены выше меры, морские водоросли и одноклеточные погибают от грязи, это огромная подводная катастрофа, потому что планктон производит кислород. И руки младенцев превращаются в клешни у высохших грудей их матерей, и нет креста на дверях, оберегающего от голодной смерти. А великие церкви, называемые вероисповеданиями, не призывают положить предел размножению, и делают из креста каббалистические знаки вроде свастики - на востоке, на западе - везде. Ничто не свято, кроме святости милосердно нерожденных в мир рассудка, где жить - значит какое-то время хватать и рвать, а потом умереть с пустыми руками и с пустым сердцем. О погибающий мир, я не могу оттолкнуть тебя достаточно далеко от себя!
(Движением в стиле Марты Грэхем она сменила позу. Ее правая рука коснулась лона, которое отвергло свою детородную силу, проклятую ею, как пагубную и вредную, и оно приобрело красоту едва распустившегося цветка; другой рукой она сделала элегантное движение, напоминавшее движение жонглера на проволоке, жест опасного равновесия без осознания опасности.)
- Я знаю, что несколько дней назад красивый акробат, блондин, исполнил танец на проволоке, самовольно протянутой им между двумя самыми высокими зданиями Манхэттена - он станцевал метафору, свой вызов смерти, грациозно, как бы превознося ее, между двумя высочайшими башнями, называемыми башнями Мирового торгового центра, высоко над смертью этого города в городе, где дышать - значит медленно засорять и сжигать свои легкие. Ему, конечно, аплодировали, но никто не понял, что этим он хотел выразить именно это.
(Балансирующая рука присоединилась к первой, образовав чашу вокруг ее лона.)
- Бросить вызов смерти - лучше, чем оплодотворять семена будущих голодных миллиардов. И разве не правда, что международные силы миротворцев бесцельно и безрезультатно мечутся между воюющими расами и народами, пока политики - бла-бла-бла, хоть то, хоть это - бла-бла-бла, - им напишут, они и читают - и эти бла-бла-бла подписываются, меморандумы рассылаются - все говорится и подписывается, кроме соглашения по единственно необходимой вещи - что семя нужно отсасывать или что анус нужно провозгласить единственно разрешенным отверстием тела, и только иногда, конечно -…
(Закончив говорить - с усталой улыбкой истинно верующего, спокойно умирающего после отпущения грехов, - она повернулась к своей кровати.)
- …немного… вазелина…
Она села на кровать.
- Я что-то говорила?
- Да, довольно много.
- И что я сказала, малыш?
- Сейчас я не могу тебе сказать, но потом зачитаю из "голубой сойки".
- Тебе не кажется, что в тебе есть что-то распутное, дорогой мой?
(На этот раз она сказала это не более жестко, чем вы заметили бы другу, что он, по всей видимости, простудился.)
После этого последовала небольшая пауза, а потом, очень тихо и печально, она запела парафраз старой песни, вставив в нее новые, ужасные слова.
- Горячая ночка всех ждет в Лейкхерсте, Нью-Джерси, когда там приземлится "Гинденбург"…
- Моизи, подойди к окну, посмотри, как пламя свечи отражается в инее, это тоже метафора.
Ее ответом стал сдавленный звук. Я быстро повернулся в ее сторону и увидел, что на этот раз у нее начался припадок. Я схватил деревянную лопаточку, чтобы прижать ей язык. Ее глаза вращались в своих орбитах, как серые вертушки, потом они закатились под верхнее веко, а из ее судорожно подергивающегося рта потекла слюна и раздалось бессознательное протяжное "Ааааа", и я понял, что это она ненадолго провалилась в сон. Я коснулся ее маленьких красивых грудей, чтобы убедиться, что в них есть жизнь. А потом я воспользовался интерлюдией ее забытья, чтобы все записать в "голубую сойку".
У меня возникли смешанные чувства по поводу ее тирады. Я не сомневался, что она была высказана вполне серьезно, поскольку за нею последовал припадок и потеря сил, но одновременно все это напомнило мне театральный занавес, упавший после завершающей вспышки монологов. Фальшиво? - нет, но как-то слишком продумано и поставлено.
Я записывал это со всей возможной тщательностью, когда она очнулась ото сна и тихим далеким голосом сказала мне:
- Ну хорошо, что случилось, я взорвала это?
- Если честно…
- То что?
- Если ты имеешь в виду свое хладнокровие, то я бы сказал, что да.
- Прекрасно, я чувствую себя намного лучше после…
- Часа отдыха?
- После забвения матери, Моппет, и любой - каждой - помоечной карги, ах, если бы только у меня было чем писать. Краски и холст - моя milieu , а не слова, и не безумные высказывания. Ты знаешь, если бы кровь не была красной, а моя палитра - холодной, я бы перерезала тебе глотку и пальцем стала бы рисовать твоей кровью на стенах комнаты.
- Моизи, ты дикарь.
- Как и ты, и все остающиеся честными.
- В будущем больше ничего не будет напечатано и нарисовано.
- Правильно, как дождь в засуху.
- Давай повернемся к этому лицом, а не…
- Уклончивой спиной. Согласна, d’accord , но -…
Что там она хотела возразить, осталось мне неизвестным, потому что ее речь была прервана тяжелыми ударами в дверь на Бликер-стрит. Она, правда, как будто не слышала их… Я, тем не менее, слышал, и очень отчетливо, и даже набрался смелости, встал и побежал по длинному-длинному заледеневшему коридору к…
Удары в дверь были актом Божественного провидения, явленного в форме тяжелой посылки, оставленной у дверей Моизи, и этот акт был настолько Божественно провидческий, что я подумал, что он оправдывает все мои многочисленные ссылки на Бога по ходу всей моей писанины, и по этому поводу я даже завершаю это предложение этим униженным знаком пунктуации - восклицательным знаком, но, поскольку я его упомянул, то теперь могу и опустить ради экономии.
Конечно, я не собирался вас смущать. Акт Божественного провидения - доставка посылки к дверям Моизи - был актом, или акцией, сотрудничества вполне живой актрисы Инвикты и Тони Смита из Хантер-колледжа и Саут-Оринджа, а возможно, еще и Службы знаменитостей.
В качестве посредника или антрепренера - называйте, как хотите - но актрисе Инвикте удалось феноменально быстро доставить просьбу Моизи Смитам в Саут-Ориндж, учитывая бурный водоворот общественной жизни верхних классов Манхэттена, в который она втянута, и ее эмоциональную вовлеченность в розыски Большого Лота.
Все необходимое для живописи было доставлено чрезвычайно быстрым посланником - ни удаляющихся шагов, ни звука автомашины слышно не было. В посылке было тщательно подобранное количество тюбиков краски, кисти для широких мазков и кисточки для тончайших касаний, натянутые холсты самых разных размеров, баночка лака, большие бутылки с льняным маслом и пиненом, кастрюля креветок под соусом карри, а кроме всего этого - еще и сопроводительное послание, написанное неровным почерком, в котором было указано, что когда магазины откроются, поставка продолжится, и продукты будут доставляться к дверям Моизи каждый понедельник - до тех пор, пока она не будет готова взять на себя труд провести небольшую выставку в Хантер-колледже для самых избранных гостей.
Было очевидно, что актриса Инвикта упомянула и инцидент со свистяще-шипящей Фигнер, потому что в письме был постскриптум следующего содержания: "Если Фигнер будет мешать выставке, ее шипящий язык будет вырван калеными щипцами".
Сразу же после этого события у Моизи случился еще один припадок, и я снова на кровати прижимал ей язык грязной деревянной лопаточкой.
Она пришла в себя со вздохом и улыбкой - и с одним из изречений, достойных оракулов и прорицателей, ради которых я и держу у нее "голубые сойки".
- Я глубоко опечалена необходимостью отклонить их приглашение присоединиться к Симбиотической Армии Освобождения в качестве товарища их фельдмаршала. Пожалуйста, соединись с ними вместо меня и объясни, что их лестное предложение прибыло с опозданием на один день, но я надеюсь, что Бог и время позволят мне использовать новые краски и кисти из Саут-Оринджа, штат Нью-Джерси, для попытки создания холста, который они могут использовать в качестве анархистской эмблемы, предвидя, что мой неизбежно окольный стиль работы еще не набрал достаточно силы. Да, и скажи, что мне нужно немного подождать, пока я не забуду их эмблему со змеями, так как я недавно…
Тут она выдохлась, но упоминание змей и "недавно" прояснило мне, что она вчера вечером даже не заметила спектакля Фигнер.
А что касается ее знания о Симбиотической Армии Освобождения и ее фельдмаршале, то все, что я могу сказать: сумасшествие - род провидчества, поскольку она давно уже не впускает в свою комнату никакие статьи из средств массовой информации.
* * *
Только что она прервала мои записи в "голубой сойке", приблизившись ко мне на коленях с влажной тряпкой, обратившись ко мне "mon petit capitain" и начав обмывать мои ноги теплой водой. А теперь она, наклонившись, вытирает их своими длинными распущенными волосами.
Мне пришлось проявить твердость.
- Прекрати эти дурачества, дорогая, и ступай работать над своей анархистской эмблемой.
- Слушаюсь, mon petit capitain, - прошептала она.
Я помог ей встать, и тут она сделала жест в направлении холста на подрамнике, и, к моему удивлению - там уже была начата ее работа над дизайном эмблемы, которая должна заменить змей, в ее "окольном" стиле, но с мазками оранжевого, розового и красного.
Это, наверное, было непрямым намеком на художника, уже зараженного духом революции, но ждущего только Бога и нужное время.
Я вернулся к "голубой сойке", но заметил, что Моизи впустила в комнату двух мужчин с камерами-ящиками, в темных прекрасного кроя мохеровых пальто, и они собираются фотографировать новые холсты на первых стадиях работы над ними. Комната полна тихих шепотков, таких же тихих щелчков, а за ее пределами - тихих звуков Джека Мороза, стирающего свои гравюры с окон, через которые начинает пробиваться тишина позднего зимнего дня.
Отблеск света, отраженного от огромной хрустальной линзы в камере, заставил меня поднять глаза, и снова я должен записать странное явление, причем такой приятной природы, что, чувствую, моя работа на сегодня скоро закончится.
Когда я поднял свой взгляд, более молодой из двух мужчин с фантастическими камерами смотрел прямо на меня, и в его глазах стояло неприличное и открытое проявление любви. Конечно, я тут же ответил таким же взглядом - не ответить было совершенно невозможно. Но он был так скромен, что в то мгновение, когда я ответил на его взгляд любви своим взглядом, он повернулся ко мне спиной, и я заметил одну очень интересную вещь. Он снял пальто и пиджак, и я увидел, что его плечи вдвое шире его бедер, и что шелковистый темный мохер его штанин прилипает к его бедрам так же плотно, как краска к холсту, и еще я заметил, что его волосы не преждевременно седые, а натуральные бледно-золотые.
В комнате скоро станет темно, и я думаю: сможет ли дерзость, которая заставляет мое сердце подскакивать, как-нибудь выгнать злого духа его робости, и то ли просто так, то ли в ответ на этот вопрос - вопрос, который заставляет меня задыхаться от волнения, - в мире Моизи раздались еще три звука, в близкой, но неторопливой последовательности: щелчок камеры с квадратным хрустальным глазом, щелчок мороза на окне, и - от Моизи - шепот.
- Я верю, что мы все принадлежим этой комнате.
- Спасибо, да, - сказал тот мужчина, который снял свой пиджак, сложил его так аккуратно, как в универмаге братьев Брукс, и положил его рядом с ее чайными принадлежностями (без чая) по соседству с ее кроватью.
- Не я, но Бог, - сказала Моизи тоном, который можно было бы описать как несказанно нежный - учтивой фразой бесчисленных писак викторианской эпохи.
Она вздохнула и продолжила:
- Я думаю, Он знает, что сила рассудка должна обслуживать маленькие прихоти любви, по крайней мере, пока…
Она не завершила свой шепот, и, снова подняв свой взгляд, я мог бы увидеть, почему. Это был случай перехода от слов к действию. Она встала на колени перед тем фотографом, который был еще пока в пиджаке, и своими нежными пальцами художника начала снимать с него брюки. Говоря точнее, она одной рукой расстегнула его брючный ремень, в то время как другой она пошарила под своей на удивление широкой кроватью и достала оттуда начатую баночку с вазелином, которую Божественное провидение скоро заменит на полную.
Я, конечно, переместил свой взгляд от экстаза Моизи на свой собственный предмет - да, конечно, на фотографа без пиджака, и заметил, что он стоит сейчас передо мной точно в профиль, спиной к Моизи и ее партнеру.
Эта позиция - в профиль, ее возвышенность, и деликатные отблески света там и сям почти разбили мое сердце, но он вылечил эту разбитость очень легким движением своей головы вверх и вниз, которое я расценил как беззвучное согласие, такое, какое дает робкая невеста перед алтарем.
В комнате еще не темно, но все темнее и темнее, и все, что я слышу сейчас - это шаги великана, приглушенные гигантские шаги Великого Неизвестного, приближающегося к нашему миру рассудка или безрассудства - называйте, как вам нравится. А теперь…
Последняя "голубая сойка" исписана до конца.
Перевод с английского по изданию: Tennessee Williams "Moise and the World of Reason", A Novel, изд-во Simon and Schuster, New York, 1975.
Рыцарь ночного образа
(Повесть)
Когда Гевиннер Пирс вернулся домой после нескольких лет путешествия со своим наставником - покойным доктором Горацием Гривзом - все, что он увидел из иллюминатора самолета, включая аэропорт, было настолько неузнаваемо для него, что он подумал, что самолет совершил вынужденную посадку. Он уже собрался повернуться и подняться по ступенькам трапа обратно в самолет, когда услышал женский голос, окликнувший его по имени. Он посмотрел в сторону, откуда раздался этот голос, и увидел молодую женщину, приближающуюся к нему со скоростью футбольного нападающего, и норковое манто, развевающееся вокруг нее. Паре дюжих вооруженных охранников на несколько мгновений удалось задержать ее стремительный полет.
- Руки прочь, руки прочь от меня! Вы не знаете, кто я? Я миссис Брейден Пирс, я встречаю брата моего мужа! Его зовут Гевиннер - также, как и наш город!