(Я на самом деле чувствовал, что должен идти, потому что эта встреча, кажется, не имела цели, а моя голова как будто висела в нескольких метрах надо мной на тонкой ниточке, готовой оборваться. Но маленький человечек, похожий на таких разных животных, сказал: "Пожалуйста, проводите меня до угла, мне не дойти одному".)
Мы стояли на углу, и теперь я мог видеть, что он не был ни под градусом, ни под кайфом, а просто очень болен.
Это наблюдение особо меня не касалось, но, будучи далеко от Юга, я почувствовал, что не могу его оставить.
- Вы плохо выглядите.
- Да, и тут никакие налоги не помогут.
- Налоги на что?
- На все существующее. Давайте зайдем в этот бар на углу, выпьем вина, и если они не вызовут мне такси, я закажу лимузин от Уэбера и Грина.
- Уэбер и Грин - похоже на пару комедиантов.
- Все на свете на что-то похоже, а их машины похожи на катафалки.
* * *
Я привел его в бар на противоположном углу перекрестка, и в тот момент, когда мы вошли, им овладела сумасшедшая веселость.
- Я кричу: еще вина и сумасшедшую музыку!
Бармен посмотрел на него с пренебрежительным узнаванием и не обратил на этот крик ни малейшего внимания, но человечек упал на стул у столика и начал топать под столом ногами.
С кухни вышел кто-то из помощников, в фартуке, сплошь заляпанном кетчупом. Он повел себя по отношению к моему случайному спутнику немного поприветливее, по крайней мере, сказал:
- Бокал или бутылку?
- Бутылку и два бокала!
Затем старик отправился к музыкальному ящику, опустил четвертак и нажал один номер три раза.
Удивительно, но это оказалась Леди Дей, и моя любимая песня в ее исполнении "Violets for your furs".
Он вернулся к столу, и одновременно произошли две вещи рефлекторной природы. Он поцеловал меня в губы, и я заплакал.
Мне показалось, что за этим столиком кафе на Бауэри мне подали сконцентрированными предыдущие вечер и ночь - как бульонный кубик, брошенный в суп.
Бутылка и два бокала были уже на столе, и он касался моего лица бумажной салфеткой.
- Малыш, я вовсе не собирался этого делать, это чисто автоматически.
(Он решил, что я заплакал из-за его листеринового поцелуя, который я едва заметил.)
Он сидел, уйдя в себя, и пил итальянское вино, как будто гасил пожар в желудке - судя по скорости, с которой он себе наливал. Она немножко снизилась, только когда бутылка наполовину опустела. Затем его здоровый глаз снова остановился на мне, но блеска в нем уже не было, он был обращен внутрь.
- Вы встретились с винохлебом.
- Не редкость на Бауэри.
- После первого бокала я не могу отличить марочное вино от того пойла, что подают здесь, и даже красное от белого. Вы знаете, что человека, написавшего "The Shanghai Gesture", тоже оскорбили на Бауэри? То есть он создал роль матушки Годдэм для старой Флоренс Рид, и продюсерам это принесло состояние, но он умер в канаве на Бауэри куда более молодым, чем я. Вы знаете, кто это?
- Нет.
- Такова слава: я тоже не помню его фамилию, только имя - Джон. Как мелодрама, это было не Бог весть что, но в ней была пара прекрасных монологов, и в качестве прощального жеста я бы возобновил спектакль с Флоренс Рид в роли трансвестита.
- В юности, - продолжал он, - я был таким застенчивым, что с трудом говорил, а сейчас стал болтливым стариком, полным баек и анекдотов, которые выливаются из меня, когда вливается вино.
Я наполнил себе бокал, пока еще была возможность, и его единственный здоровый глаз еще глубже повернулся внутрь.
- Боюсь, вы меня больше не слушаете, - грустно заметил он.
- Боюсь, что да. Я вспоминал кое-что.
- Я спрашивал, любите ли вы стихи.
- Почему вы меня спрашивали?
- Потому что по вашему виду можно сказать, что любите.
Я решил использовать отвлекающую тактику.
- И как выглядят люди, любящие стихи?
- Если они любят лирику, у них бывают глаза, как у вас.
- А если они любят эпическую или интеллектуальную поэзию?
- Академическую, вы хотите сказать. Трудный вопрос. Возьмите, например, Уоллеса Стивенса . Он был великим лирическим поэтом, и одновременно служащим страховой компании в Хартфорде, штат Коннектикут.
Мне показалось, что я преуспел в своей тактике, потому что на его лице появился отсутствующий взгляд, но потом я заметил, что он вынимает из внутреннего кармана мятый листок бумаги.
- Иногда я люблю поэзию, не всю, конечно, и при определенных обстоятельствах, но не сейчас. Сейчас я не хочу ни читать, ни слушать ее.
Тут я увидел, что мои подозрения были необоснованными, так как то, что он вынул из кармана, было только салфеткой, чтобы вытереть слезящиеся глаза.
- Я начинал с поэзии, и, думаю, могу снова к ней вернуться. Ее производить дешевле, и, мне кажется, современный уровень гораздо ниже. Конечно, все формы самовыражения служат одной цели.
Я не спросил - какой, но он продолжал, как будто услышал вопрос.
- Вытащить себя из себя.
Затем его взгляд снова уплел внутрь: я почувствовал себя освобожденным - не от себя, а от него. Думаю, он перебирал воспоминания своих шестидесяти с лишком лет, как тасуют колоду карт таро, и, пока я смотрел на него без особого интереса весь этот период самососредоточения, меня занимала мысль об его этническом происхождении. Если он был евреем, то скорее всего - сефардом, из тех, что никогда не странствовали, а оставались в Испании. Или эта мысль пришла мне только сейчас? Но он действительно больше походил на создание, узлы которого были сработаны за границей, а в Штатах была осуществлена только сборка. Может, он был цыганом, и, как будто угадав мои мысли, старик задумчиво откинулся на спинку стула и сказал:
- С тех пор, как я покинул дом в отрочестве, я вел бродячий образ существования, словно искал то жизненно важное, что где-то потерял.
- Вы даете мне интервью? - спросил я его немного резковато.
- Не будьте таким занудой, милый. Вы южанин, как и я, и мы должны быть джентльменами.
- Но не тогда, когда тебя бросает твоя вторая любовь в жизни, юноша, изваянный Праксителем.
- Художником первой и последней демократии в мире. Интересно, он был блондином, как все древние греки по моим сведениям, и какая у него была кожа?
- Что?
- Безупречно чистая, как атлас свадебного платья цвета слоновой кости?
- Вы перегрелись.
- Бывает, тело отдает тепло.
- Особенно при высокой температуре.
- Всех женихов или влюбленных, которые чего-нибудь стоят, всегда немного температурит.
- Недолго. Они остывают.
- Даже солнце остывает.
- Постепенно, а не резко.
Он слегка кивнул, и его взгляд вновь повернулся внутрь.
- Попытка вернуть свои позиции - неумная попытка, потому что сначала оживляет тебя, как укол амфетамина, но потом тебя ждет катастрофа. Иногда так действуют самые простые вещи - буква, опущенная в твоем имени на театральной странице "Таймз". Что-то где-то… Ах, да, я люблю путешествовать. У меня был постоянный спутник одного со мной пола и наклонностей, пока четыре пачки в день и Мемориальный госпиталь не отняли его у меня. Ему вырезали все, кроме гордости. Она оставалась с ним до конца.
- Думаю, мне пора идти.
- Да, он ушел. Величавый и одинокий, как комета во Вселенной.
Он улыбнулся, как будто и сам совершил с ним этот величественный полет.
- Может, вам вызвать такси?
- Да, а сегодня вечером, или каким-то вечером на этой неделе, я читал о звездном феномене под названием квазар и узнал, что это зародыш новой галактики на небе, которая когда-нибудь образуется путем взрыва, и что он, я не очень силен в цитрах, извините, в цифрах, но, кажется, там говорилось, что он находится на расстоянии то ли два миллиона, то ли два миллиарда световых лет от нас и виден лучше всего, и поэтому, наверное, ближе всего к вам и ко мне, сидящим вот тут. Извините. Мои мозги немножко повредились, потому что однажды утром в госпитале Барнса я получил три удара электрошоком, и поэтому ясность ума теперь не столь часто возвращается ко мне.
Мое внимание начало поворачиваться к нему с большим интересом, так как он тоже был в заключении, и я заметил, что мимолетная иллюзия юности появилась на его лице, морщины были заметны по-прежнему, но призрак куда более молодого лица просвечивал сквозь то, во что это лицо превратилось.
- Мы летели тогда, давно, из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско на двухмоторном самолете и находились над горами, когда по проходу прошла стюардесса, пытаясь успокоить нас по поводу механической поломки самолета. Она громко, дрожащим голосом сказала: "Мы возвращаемся в Лос-Анджелес, потому что один из винтов сломался. Прошу не тревожиться, если мы начнем терять высоту". Конечно, я окаменел от страха, несмотря на ее предупреждение, потому что через окно я мог видеть, что мы действительно падаем на горы, и я сказал моему прекрасному молодому компаньону: "Думаю, это все!" - "Не обращай внимания, я летал над Тихим, десантником во время войны, на самолетах, изрешеченных зенитками, без одного или двух моторов, и плевал на все это". У него в руках была книжка, и я заметил, что хотя он делал вид, что читает ее, страницы он листал так быстро, как будто искал фамилию в адресной книге. Мне в голову пришла другая идея, как отдалить от себя угрозу катастрофы: дело в том, что в те дни я всегда имел при себе в кармане розовую капсулу барбитурата. Все в самолете оцепенели, самолет терял высоту, а я встал и пошел в туалет, и проглотил капсулу, и когда я вернулся на свое место рядом с моим другом, я был спокойнее его. Он все еще пролистывал страницы своей книжки - быстрее, чем мог бы читать компьютер - а я был уже настолько натранквилизирован, что положил руку ему на бедро, чтобы успокоить его и одновременно - насладиться его дорогим и таким знакомым контуром. "Бога ради, - сказал он, - перед стюардессой и всеми пассажирами!" - "Никто не видит ничего, кроме собственного ужаса" - "Если завтра до обеда мы не улетим в Сан-Франциско, у тебя больше никогда не достанет смелости вновь когда-нибудь сесть в самолет". И в полдень следующего дня мы снова вылетели во Фриско. Но это был уже четырехмоторный самолет. Видишь, в те дни было кому унять мою панику и организовать для меня мою жизнь, а теперь я должен заниматься этим один, если не считать мимолетных компаньонов.
Он заказал вторую бутылку итальянского красного, так как я допил первую во время его истории.
Он уже далеко продвинулся со второй бутылкой и со вторым рассказом.
- До недавнего времени я утешался компанией одной леди, которую знал, и которая также любила путешествовать, как и я.
(Я удивился, почему он сказал знал вместо знаю, и любила, но это предстояло выяснить.)
- Однажды весной мы летели из Афин на Родос, это такой греческий остров, малыш, в его гавани был большой контингент американских моряков. Мы сидели в прибрежном баре и наслаждались картиной электрических огней, которыми моряки нарядили свои корабли перед тем, как сойти на берег. Там на берегу был один матрос, который затмил все электрические огни в гавани, он был шумным, веселым, и с юмором отвечал на мои взгляды, поэтому я повернулся к этой великой леди за моим столом и начал жаловаться на неудобства нашего отеля на острове Родос. Этот новый отель, находящийся вдалеке от гавани, был как головоломный лабиринт пандусов и лестниц, по которому, как я решил, мне будет очень трудно вести мою спутницу домой после полуночи. Я сказал ей: "Милая, ты знаешь, мы не можем оставаться в нем еще на одну ночь, и ты знаешь, что единственный приличный отель на этом острове - это Отель роз, отсюда недалеко - налево и вниз по улице. Почему бы тебе не пойти туда, не употребить весь свой шарм леди с Юга, и не устроить нас туда на две недели?" Моя спутница, действительно великая южная леди, не могла отказать в такой искренней просьбе, и, качаясь, побрела налево вдоль берега по направлению к Отелю роз, а я остался, чтобы сконцентрироваться на шумном и веселом моряке, но вскоре оказалось, что он больше отвечал на взгляды одного своего товарища по службе, чем на мои, поэтому я сидел там, поглощая одно узо за другим в течение часа, прежде чем моя компаньонша, качаясь, не вернулась обратно, и когда она вышла из темноты на свет, я заметил, что спереди на ее розовой юбке было большое темное пятно, а когда она подошла к столу поближе, я почувствовал запах мочи. Я сказал: "Милая, такое впечатление, что ты пролила что-то жидкое на свою юбку", - а она с беспутной ухмылкой уселась на свой стул и сказала: "По дороге мне захотелось пописать, а женской комнаты нигде не было видно, поэтому я присела на корточки прямо на дороге и все сделала".
В этот момент он со смехом откинулся вместе со своим стулом и упал, но, казалось, даже не заметил этого, просто поднял стул, снова уселся на него и продолжил историю.
- Мне пришлось сказать ей: "О!", а потом я спросил ее, удалось ли ей устроить нас в Отель роз. - "Нет, милый, тут прокол. Портье сказал мне, что все номера в нем забронированы, накрепко, как скала, на следующие шесть месяцев, если не больше". - "Извини, я перебил тебя, но меня очень интересует. Ты пописала на дорогу до или после того, как заходила в отель?" - "Ну конечно, до. Ты же знаешь, у меня слабый пузырь, и я не хотела нарушать общественный порядок в холле отеля". - "Ага, значит, до. Так может поэтому, милая, они и забронированы так плотно и на такой долгий срок?" Может, кому-то покажется, что я оскорбил эту великую южную леди, но она не обратила на это внимания. Леди мало на что обращают внимание. Она смотрела на меня и ухмылялась - кривой ухмылкой пирата - ебать-вас-всех - ухмылкой великого шарма и достоинства, клянусь. Она была тем, что французы называют jolie laide, что означает -…
- Я знаю французский. Это означает "мила назло".
- Правильно, назло всему. Господи, как я любил эту женщину.
Он уже допил вино и вызвал такси.
Мой случайный знакомый погрузился в настроение мечтаний и грустных воспоминаний.
Меня это никак не касалось, но я спросил его из вежливости, путешествует ли он еще с этой jolie laide.
- …Ухмылявшейся, как пират, но бывшей абсолютной леди.
- Я спросил, вы еще путешествуете с нею?
- Нет, больше нет, как я могу? Она курила непрерывно, ноль семьдесят пять литра бурбона, литр виски в день, плюс двойной мартини за едой, нет, я больше не путешествую с ней, Бог да упокоит ее душу в любви.
- Она… ушла на покой?
- На покой в своем небесном доме.
- Ах, уехала.
- Правильно, только слишком далеко, чтобы ехать за нею. Осложнения цирроза и эмфиземы забрали ее из этого мира и оставили меня на мели.
Он переменил очки и уставился на меня.
- Вы любите путешествовать?
- Если вы хотите спросить, хотел бы я заменить ее в качестве вашего спутника в путешествиях, то нет, не хочу, не дальше Западной Одиннадцатой улицы.
Он рассказал мне такую грустную историю, что у меня выступили слезы, как будто я снова слушал Леди Дей.
- Я не хотел вас расстраивать.
Как бы желая утешить меня в потере, такой же великой, как у него самого, он начал гладить меня там и сям, и Бог знает до чего дошло бы дело, если бы такси не остановилось насмешливо резко перед складом и доками.
Я сказал:
- Спасибо, что подбросили, - и выскочил.
- Мы что, здесь выходим?
- Я - да, вы - нет.
- Почему?
- Потому что я живу здесь.
- В месте, настолько большом и темном? Здесь никто не может жить!
- Никто, а я живу.
Он вздохнул и сказал:
- Боже всемогущий! Я не знал, что ты мертв!
- Забудьте или наплюйте.
- Малыш, я хотел сказать, что я думал, что только я был мертв. Единственный обитатель великой башни из слоновой кости! Я не знал, что мы обитаем в одном и том же мире. Эй, подожди!
Я не знаю, крикнул ли он мне или таксисту, но такси быстро укатило, и я совершенно не уверен, что столь подробное изложение этой встречи не связано с некоторым налетом парапсихологии, тонким, как следы голубого на последней (?) картине Моизи.
II
И это привело меня домой и оставило одного с моей маленькой "голубой сойкой". Наверное, я должен объяснить, что "голубая сойка" - это школьные блокноты, столь близкие к вымиранию, как и некоторые виды настоящих птиц. Я был так привязан к ним, к блокнотам с голубой сойкой, из-за бледно-голубой регулярности их параллельных линий на обеих сторонах листа, что выписал их себе по почте в количестве нескольких десятков экземпляров у их производителя в южном городе неподалеку от места моего рождения, в Телме, штат Алабама. На самом деле, я, конечно, выписал их на адрес Моизи, потому что наш заброшенный склад не имел почтового адреса. Я не могу избавиться от чувства, даже сейчас, когда мне тридцать, что я все еще в бегах от школьного инспектора в Телме. И от моей матери, непоколебимой баптистки, которая не писала мне, то есть Моизи, в течение нескольких лет, и тоже, наверное, смогла уйти от земных забот, включая безмерную заботу о ее единственном ребенке, то есть обо мне. А может, ее увезли в какое-нибудь заведение, хотя неизвестно, что лучше. Когда в такое заведение помещают человека, то если это женщина, она занимает кресло-качалку в так называемой дневной комнате. Когда она взволнована, она качается быстро. Когда погружается в летаргию отчаяния, начинает качаться все медленнее и медленнее, а потом ее, скорее всего, переводят на другой этаж, где люди ведут растительный образ жизни, приходя постепенно к тому равенству дней и ночей, которое противоположно весеннему равноденствию.
(Конечно, я предпочитаю думать, что она отбыла, не останавливая кресло-качалку).
Эти карандашные царапанья в "голубой сойке", а скоро - и на других поверхностях, пригодных для царапанья, вряд ли могут быть прочитаны остальными, менее знакомыми с моей собственной системой стенографии, осточертевшей мне до истерии.