Тут у них завязался спор об ее значении.
Бувар понимал исповедь первых христиан, совершавшуюся открыто; современная обставлена чересчур легко. Впрочем, он не отрицал, что подобный, учиняемый себе самому допрос является элементом прогресса, дрожжами нравственности.
Пекюше, стремясь к совершенству, выискивал у себя пороки: порывы гордости давно исчезли; свойственная ему любовь к труду освобождала его от греха праздности; что до чревоугодия, то скромнее его не найти человека.
Иногда с ним случались припадки ярости. Он дал себе слово больше не поддаваться ей.
Затем нужно было приобрести добродетели, прежде всего - смирение, то есть считать себя не способным на что-либо хорошее, не достойным ни малейшей награды, заклать свой разум и так себя принизить, чтобы тебя топтали ногами, как дорожную грязь. Он был еще далек от подобных качеств.
Недоставало ему и другой добродетели - чистоты, ибо в душе он тосковал по Мели, а пастель дамы в платье времен Людовика XV смущала его своим декольте.
Он запер ее в шкаф, довел свою стыдливость до того, что стал бояться смотреть на самого себя и спал в кальсонах.
Окруженная такими заботами похоть у него разгорелась. Особенно по утрам ему приходилось выдерживать сильную борьбу, подобную той, какую испытали св. Павел, св. Бенедикт и св. Иероним в весьма преклонном возрасте. Они поэтому прибегали к неистовому покаянию. Боль есть искупление, лекарство и средство, дань поклонения Иисусу Христу. Всякая любовь требует жертв, а какая жертва тягостнее плотской?
Для умерщвления плоти своей Пекюше отменил послеобеденную рюмочку, сократил потребление табака до четырех понюшек в день, в самую морозную погоду не надевал картуза.
Однажды Бувар, подвязывая виноградные лозы, приставил лестницу к стене террасы возле дома и случайно заглянул в комнату Пекюше.
Друг его, оголенный до живота, легонько бил себя по плечам плетью для выколачиванья платьев; затем, возбудившись, снял штаны, хлестнул себя по ягодицам и упал на стул задыхаясь.
Бувар был смущен, как будто открыл запретную тайну.
За последнее время он начал замечать, что полы стали чище, в салфетках поубавилось дыр, пища улучшилась; перемены эти вызваны были участием, какое приняла в них Регина, служанка кюре.
Радея о церкви, как и о кухне своей, сильная, как погонщик волов, и участливая, хотя и непочтительная, женщина эта вмешивалась в домашние дела соседей, давала советы, становилась хозяйкой. Пекюше полагался на ее опытность.
Однажды она привела к нему пухлого человечка с узкими, как у китайца, глазками и ястребиным носом. Это был г-н Гутман, торговец предметами религиозного культа. Он показал им под навесом несколько образчиков, вынув их из коробок, - кресты, иконки, четки всевозможных размеров, канделябры для молелен, переносные алтари, мишурные букеты, синие картонные сердца Иисусовы, фигурки рыжебородого св. Иосифа, фарфоровые холмики с распятием. У Пекюше глаза разгорелись. Его останавливала только цена.
Гутман денег не просил. Он предпочитал мену и, будучи приглашен в музей, за старинные изделия из железа и все свинцовые вещи предложил свои товары оптом.
Бувару они показались безобразными. Но взгляды Пекюше, уговоры Регины и бойкая речь торговца в конце концов убедили его. Увидев, как он податлив, Гутман потребовал еще и алебарду; Бувар, которому надоело демонстрировать приемы с нею, уступил и ее. Когда все было расценено, то выяснилось, что господа помещики должны еще деньгами сто франков. Вопрос уладили выдачей четырех векселей сроком на три месяца, и они радовались дешевой покупке.
Приобретенные вещи были расставлены по всем комнатам. Ясли с сеном и сделанный из пробковой коры собор украсили собою музей.
На камине у Пекюше стоял св. Иоанн Креститель из воска; вдоль коридора висели епископские венцы, а на нижней площадке лестницы, под лампадой на цепочках, водружена была статуя богородицы в лазурной мантии, в короне из звезд. Марсель, стирая пыль с этого великолепия, думал, что ничего прекраснее нет и в раю.
Как обидно, что св. Петр разбит и как бы ему подошло стоять в сенях! Пекюше иногда останавливался перед бывшею ямою для компостов, где виднелись тиара, одна сандалия, кончик носа, вздыхал, затем продолжал возиться в саду; теперь он соединял ручной труд с религиозными упражнениями и копал землю в монашеском одеянии, сравнивая себя со св. Бруно. Однако, не кощунственно ли такое переодевание? Он его оставил.
Но у него появились священнические повадки, несомненно, благодаря общению с кюре. Он перенял у него улыбку, голос и зябко засовывал в рукава кисти рук до запястий. Наступил день, когда пение петуха показалось ему несносным, розы - отвратительными; он перестал выходить из дому или бросал на поля сердитые взгляды.
Бувар согласился идти на майский праздник богородицы. Дети, распевавшие гимны, букеты лилий, венки из зелени навеяли на него словно чувство нетленной молодости. Бог открывался его душе в форме гнезд, в прозрачности ручейков, в благодатном солнечном свете, и набожность его друга казалась ему чудачеством, скукой.
- Отчего ты стонешь за обедом?
- Мы должны есть воздыхая, - ответил Пекюше, - ибо этим путем человек утратил свою невинность, - эту фразу он вычитал в "Руководстве для семинариста", двухтомном сочинении in 12º, которое взял на прочтение у г-на Жефруа, и он пил воду из Салетты, предавался при закрытых дверях усердным молитвам, надеялся войти в братство св. Франциска.
Чтобы обрести дар постоянства, он решил совершить паломничество к пресвятой деве.
Его смутил выбор местности. Пойти ли к фурвиерской богоматери, к шартрской, или в Амбрен, в Марсель, в Орэ? Деливранская божья матерь была ближе и годилась для этой цели не меньше.
- Ты отправишься со мною!
- У меня будет дурацкий вид! - сказал Бувар.
Все же была надежда, что он вернется оттуда верующим. Она его не пугала, и он уступил в угоду другу.
Паломничества нужно совершать пешком. Но сорок три километра пройти очень трудно, и так как дилижансы не благоприятствуют созерцательности, то они наняли старый кабриолет, который после двенадцатичасовой езды доставил их на постоялый двор.
Они получили комнату с двумя постелями, с двумя комодами, на которых стояли в маленьких овальных мисках два кувшина с водою, и хозяин им сообщил, что это "комната капуцинов" во времена Террора. В ней была спрятана Деливранская божья матерь с такими предосторожностями, что отцам монахам удавалось втайне служить здесь мессы.
Это доставило Пекюше удовольствие, и он вслух прочел о часовне заметку, которую достал в кухне, внизу.
Часовня основана была в начале II века св. Регнобертом, первым епископом в Лизье, или св. Рагнебертом, жившим в VII столетии, или же Робертом Великолепным, в середине XI столетия.
Датчане, норманны, а особенно протестанты сжигали ее и разоряли в различные эпохи.
Около 1112 года первоначальная статуя была открыта бараном, который, стукнув ногою посреди заросшего травою луга, указал ее местонахождение, и здесь граф Бодуен построил храм.
Чудеса ее неисчислимы. Купец из Байе, взятый в плен сарацинами, молит ее о спасении - оковы с него спадают, и он убегает. Скопидом находит у себя на чердаке полчище крыс и взывает к ней о помощи - крысы удаляются. Прикосновение к образку, поднесенному к ее лику, побудило на одре смерти раскаяться одного старого материалиста в Версале. Она возвратила дар слова некоему Аделину, пораженному немотою за богохульство; и благодаря ее покровительству супруги Бекевиль нашли в себе силу жить целомудренно в браке.
Среди лиц, исцеленных ею от неизлечимых болезней, называют девицу де Пальфрен, Анну Лирие, Марию Дюшемен, Франсуа Дюфе и г-жу де Жюмильяк, урожденную д'Оссевиль.
Ее посещали видные особы: Людовик XI, Людовик XIII, две дочери Гастона Орлеанского, кардинал Виземан, Самирри, патриарх Антиохийский, монсиньор Вероль, апостолический викарий Манджурии, и архиепископ де Келен приезжал благодарить ее за обращение князя Талейрана на путь истины.
- Она сможет обратить и тебя, - сказал Пекюше.
Бувар, уже лежавший в постели, что-то пробурчал и заснул.
На следующее утро в шесть часов они вошли в часовню.
Она перестраивалась; полотна и доски загромождали неф, и весь ее стиль рококо не понравился Бувару, особенно алтарь из красного мрамора с коринфскими колонками.
Чудотворная статуя в нише, слева от хоров, облачена была в платье с блестками. Появился церковный сторож и дал им обоим по свече. Он воткнул их в большой подсвечник для трех свечей над балюстрадою, попросил три франка, поклонился и исчез.
Затем они осмотрели приношения.
Надписи на дощечках свидетельствуют о благодарности верующих. Достопримечательностями являются две крестообразно сложенные шпаги, пожертвованные бывшим студентом Политехнической школы, букеты новобрачных, военные медали, серебряные сердца и в углу, на полу, целый лес костылей.
Из ризницы вышел священник с дароносицей.
Простояв несколько минут у подножия алтаря, он взошел на него по трем ступеням, произнес Oremus, Introitus, Кyrie; стоявший на коленях клирошанин прочитал их, не переводя дыхания.
Молящихся было мало - двенадцать или пятнадцать старух. Слышно было, как они перебирали четки, и раздавался стук молотка о камень. Пекюше, склонившись над своим налоем, вторил возгласам Amen. Во время возношения даров он молил богородицу ниспослать ему постоянную и непоколебимую веру.
Бувар, сидя в кресле рядом с ним, взял у него молитвослов и остановился на литании божьей матери.
"Пречистая, пренепорочная, достохвальная, ласковая, могущественная, милосердная, башня слоновой кости, золотая обитель, врата рассвета".
Эти слова поклонения, эти гиперболы, вознесли его мысли к той, которую возвеличивают в столь многих славословиях.
Он представлял ее себе, какою она изображена в церковной живописи, стоящею на облаках, с херувимами у ног, с младенцем-богом на руках, матерью утешений, в которых нуждаются все скорбящие на земле; идеалом женщины, вознесенной на небо; ибо вышедший из ее лона человек превозносит ее любовь и мечтает лишь о том, чтобы отдохнуть у нее на груди.
После богослужения они прошлись вдоль лавчонок, выстроившихся у стены на площади. Там продавались образа, кропильницы, урны с золотыми разводами, фигурки Иисуса Христа в кокосовых орехах, четки из слоновой кости; и солнце, сверкая на стеклах рам, ослепляло, подчеркивало грубость живописи, безобразие рисунков. Бувар, который у себя дома смотрел на эти вещи с отвращением, отнесся к ним тут снисходительно. Он купил маленькую богородицу из синей массы. Пекюше удовольствовался четками на память.
Торговцы кричали:
- Пожалуйте! Пожалуйте! За пять франков, за три франка, за шестьдесят сантимов, за два су, не отказывайтесь от богородицы!
Оба паломника бродили, ничего не выбирая. Послышались обидные замечания.
- Чего этим птицам надо?
- Они, может быть, турки!
- Скорее протестанты!
Какая-то рослая девка потянула Пекюше за сюртук; старик в очках положил ему на плечо руку; все горланили разом; затем, бросив свои ларьки, торговцы их окружили, приставания и ругань усилились.
Бувар не выдержал больше.
- Оставьте нас в покое, черт вас возьми!
Толпа рассеялась.
Но одна толстая женщина некоторое время шла за ними следом по площади и кричала, что они раскаются.
Вернувшись в гостиницу, они застали в кафе Гутмана. Он по делам своей торговли бывал в этих краях и беседовал с одним из посетителей, который просматривал лежавшие на столе перед ними счета.
Человек этот был в кожаном картузе, в очень широких панталонах, лицо у него было красное, а телосложение стройное, несмотря на седые волосы; вид он имел не то отставного офицера, не то старого актера.
Время от времени у него вырывалось ругательство, а затем, лишь только Гутман произносил, понизив голос, несколько слов, он сразу утихал и переходил к другой бумаге.
Бувар, понаблюдав за ними с четверть часа, подошел к нему.
- Кажется, Барберу?
- Бувар! - воскликнул человек в картузе.
И они обнялись.
Барберу за последние двадцать лет перенес всевозможные превратности судьбы.
Был он редактором газеты, страховым агентом, заведовал садком для устриц.
Наконец, вернувшись к первоначальной своей профессии, стал разъезжать по делам одной фирмы в Бордо, и Гутман пристраивал его вина у духовных лиц.
- Но позвольте, через минуту я буду к вашим услугам.
Он снова взялся за счета и вдруг подскочил на скамейке:
- Как, две тысячи?
- Конечно!
- Ну, это уж черт знает что такое!
- Что вы хотите этим сказать?
- Я хочу сказать, что видел Герамбера сам, - ответил Барберу в бешенстве. - Счет на четыре тысячи! Прошу со мной не шутить!
Торговец ничуть не потерял самообладания.
- Ну что ж; это для вас документ! Что дальше?
Барберу встал, и по лицу его, сначала бледному, а потом фиолетовому, Бувар и Пекюше заключили, что сейчас он задушит Гутмана.
Он снова сел, скрестил руки.
- Вы большой прохвост, согласитесь с этим!
- Не ругайтесь, г-н Барберу, тут есть свидетели… Поосторожнее!
- Я на вас в суд подам!
- Та, та, та!
Затем, застегнув портфель, Гутман приподнял борт своей шляпы.
- Имею честь кланяться!
И он вышел.
Барберу изложил им обстоятельства дела. Против векселя в тысячу франков, сумма которого благодаря ростовщическим уловкам удвоилась, он отпустил Гутману вина на три тысячи франков, чем оплатил бы свой долг с барышом в тысячу франков; но, наоборот, оказался должен три тысячи. Хозяева его рассчитают, он подвергнется преследованию!
- Мерзавец! Разбойник! Поганый жид! И он еще обедает в священнических домах. Впрочем, все, что соприкасается с этим миром…
Он принялся громить духовенство и стучал с такою силой по столу, что статуэтка чуть было не свалилась.
- Осторожней! - сказал Бувар.
- Смотри-ка! Это что такое?
И Барберу развернул маленькую богородицу.
- Безделушка для паломников! Ваша?
Бувар вместо ответа двусмысленно улыбнулся.
- Моя! - сказал Пекюше.
- Вы меня огорчаете, - продолжал Барберу, - но я вас на этот счет берусь просветить, не беспокойтесь!
И так как нужно быть философом, а грустью делу не поможешь, то он предложил им вместе позавтракать.
Они сели втроем за стол.
Барберу был любезен, вспомнил старые времена, обнял служанку за талию, пожелал измерить Бувару живот. Он обещал скоро их навестить и привезти с собой забавную книжку.
Мысль об этом посещении не слишком их радовала. Они говорили о нем в экипаже в течение часа под стук копыт. Затем Пекюше закрыл глаза. Бувар тоже умолк. В душе он склонялся в сторону религии.
Г-н Мареско приходил к ним накануне, чтобы сообщить важную вещь. Больше Марсель ничего не мог объяснить.
Только через три дня удалось нотариусу их принять, и он сейчас же им рассказал, в чем заключалось дело. Г-жа Борден предлагала г-ну Бувару продать ей ферму за семь с половиною тысяч франков ренты.
Она зарилась на нее с юных лет, знала все ее достоинства и недостатки, и это желание точило ее, как рак. Ибо добрая эта женщина, истая нормандка, больше всего ценила имение, не столько как надежное помещение капитала, сколько ради удовольствия ходить по собственной земле. В надежде на эту землю она собирала справки, неотступно за нею следила, долго копила деньги и ждала с нетерпением ответа от Бувара.
Он был в нерешительности, не желая, чтобы Пекюше когда-нибудь оказался вдруг без средств; но надо было ухватиться за случай, который был следствием их паломничества: провидение во второй раз обнаружило к ним благосклонность.
Они предложили следующие условия: рента не в семь с половиною тысяч, а в шесть тысяч франков должна перейти к пережившему. Мареско указал г-же Борден, что из них один слабого здоровья, а другой по телосложению своему предрасположен к апоплексии, и она, увлеченная страстью, подписала договор.
Бувар опечалился. Было лицо, желавшее ему смерти, и это соображение навеяло на него серьезные мысли, идеи о боге и вечности.
Тремя днями позже г-н Жефруа пригласил их на торжественный обед, который давал раз в год своим собратьям.
Трапеза началась около двух часов пополудни и закончилась в одиннадцать часов вечера.
Пили грушевую наливку, отпускали каламбуры. Аббат Прюно сочинил, не сходя с места, акростих, г-н Бугон показал фокусы с картами, а Серпе, молодой викарий, пропел маленький романс, чуть ли не любовный. Такое общество развлекло Бувара, На следующий день он был не так мрачен.
К нему часто стал приходить кюре. Он рисовал религию в приятных красках. К тому же ничем ведь не рискуешь! И Бувар вскоре согласился причаститься. Пекюше предстояло вместе с ним приобщиться таинства.
Торжественный день наступил.
Церковь была переполнена ввиду первого причастия. Буржуа и жены их занимали скамьи, а простой народ стоял позади и на хорах, над вратами.
"То, что должно сейчас произойти, необъяснимо, - думал Бувар, - но разума недостаточно для понимания некоторых вещей. Были очень великие люди, верившие в это. Отчего не поступить подобно им?" И в каком-то оцепенении он созерцал алтарь, кадило, светильники, чувствуя от голода некоторую пустоту в голове и странную слабость.
Пекюше, размышляя о страстях господних, возбуждал себя к порывам любви. Ему хотелось отдать Иисусу Христу свою душу, души других, и восторги, увлечения, озарения святых, все живое, всю вселенную. Хотя он молился горячо, все же некоторые части богослужения показались ему немного длинными.
Наконец мальчики преклонили колени на первой ступени алтаря, образовав своими одеждами черную ленту, над которой выступали неровными пятнами белокурые и темные головы. Их сменили девочки в венках, из-под которых опускались вуали. Издали их можно было принять за ряд белых облаков среди хора.
Затем наступила очередь взрослых.
Первым в ряду был Пекюше, но, по-видимому, от чрезмерного волнения голова у него качалась вправо и влево. Священник с трудом сунул ему в рот причастие, и он его принял, закатив зрачки.
Бувар, наоборот, так широко раздвинул челюсти, что язык у него свисал с губы, как флаг. Подымаясь, он задел локтем г-жу Борден. Их взгляды встретились. Она улыбнулась. Сам не зная почему, он покраснел.