- Заблуждение! Смерть рассматривают применительно к индивидууму, для которого она, конечно, является злом, но по отношению к вещам дело обстоит иначе. Не отделяйте духа от материи!
- Однако, сударь, до сотворения мира…
- Не было сотворения мира! Он всегда существовал. В противном случае это было бы новое существо, присоединившееся к божественной мысли, что является нелепостью.
Священник встал, у него были спешные дела.
- Мне приятно было утереть ему нос! - сказал Пекюше. - Еще одно слово! Так как существование мира есть лишь постоянный переход от жизни к смерти и от смерти к жизни, то вопреки мнению, будто все есть, надо признать, что нет ничего. Но все становится, понимаешь ты меня?
- Да, понимаю, или, вернее, - нет.
В конце концов идеализм вывел из себя Бувара.
- Не желаю я его больше, знаменитое cogito раздражает меня. Идеи вещей принимаются за самые вещи. Для объяснения смутных понятий придуманы совершенно непонятные слова. Субстанция, протяженность, сила, материя и душа! Все это абстракции, выдумки! Что касается бога, то невозможно знать, каков он и есть ли он вообще. Некогда он порождал ветер, молнию, перевороты! Теперь он сокращает свою деятельность. К тому же мне неясно, какой от него толк.
- А мораль во всем этом?
- Тем хуже!
"Она и вправду лишена основания", - подумал Пекюше.
И он умолк, упершись в тупик, который был следствием его же предпосылок. Это было неожиданно и подавило его.
Бувар даже не верил больше в материю.
Убеждение, что ничего не существует (как оно ни плачевно), остается все же убеждением. Мало кто способен им проникнуться. Они возгордились от такого превосходства, пожелали похвастаться им, и случай представился.
Однажды утром, отправившись купить табаку, они увидели перед дверями Ланглуа кучку людей, обступивших фалезский дилижанс. Разговор шел о каторжнике Туаше, который бродил по окрестностям. Кондуктор встретил его в сопровождении двух жандармов у Зеленого креста, и шавиньольские жители облегченно вздохнули.
На площади стояли Жирбаль и капитан. Любопытствуя узнать подробности, подошли мировой судья и г-н Мареско в бархатном берете и сафьяновых туфлях.
Ланглуа пригласил их почтить своим присутствием его лавку, там им будет удобнее. И, не обращая внимания на покупателей и позвякивание колокольчика, они продолжали обсуждать преступления Туаша.
- Господи, у него были дурные инстинкты - вот и все, - сказал Бувар.
- Их можно преодолеть силою добродетели, - сказал нотариус.
- Но если у человека нет добродетели?
И Бувар категорически отверг свободу воли.
- Однако, - сказал капитан, - я могу делать что хочу! Я, например, свободен пошевелить ногою.
- Нет, сударь, у вас есть побуждение ею пошевелить!
Капитан стал искать возражения и не нашел его. Но Жирбаль отпустил такую остроту:
- Республиканец, выступающий против свободы! Это забавно!
- Потешная история! - сказал Ланглуа.
Бувар спросил его:
- Отчего не отдаете вы своего имущества бедным?
Бакалейщик окинул беспокойным взглядом всю свою лавку.
- Нашли дурака! Я сохраняю его для себя!
- Будь вы св. Винцентом де Полем, вы поступили бы иначе, ибо у вас был бы его характер. Вы же подчиняетесь своему. Следовательно, вы не свободны.
- Это крючкотворство, - ответило хором собрание.
Бувар не опешил и, показывая на весы, стоявшие на прилавке, продолжал:
- Они не шевельнутся, покуда одна из чашек останется пустою. Так же и воля; качание весов между двумя тяжестями, которые кажутся равными, рисует работу нашего мозга, когда он обсуждает мотивы, пока более сильный не увлечет его, не определит решения.
- Все это нимало не говорит в пользу Туаша и не мешает ему быть большим негодяем, - сказал Жирбаль.
Пекюше взял слово:
- Пороки суть свойства природы, подобно наводнениям, бурям.
Нотариус перебил его и, при каждом слове поднимаясь на носки, заявил:
- Я нахожу вашу теорию совершенно безнравственной. Она дает волю всем развратным наклонностям, оправдывает преступления, извиняет виновных.
- Совершенно верно, - сказал Бувар. - Несчастный человек, следующий своим влечениям, так же прав, как человек честный, внимающий доводам разума.
- Не защищайте уродов!
- Отчего уродов? Когда рождается слепой, идиот, убийца, то нам это кажется беспорядком, как будто порядок нам известен и словно природа действует сообразно какой-либо цели!
- Вы, стало быть, оспариваете провидение?
- Да, я его оспариваю.
- Обратитесь лучше к истории! - воскликнул Пекюше. - Припомните убийства королей, истребления народов, раздоры в семействах, личные горести.
- А в то же время, - прибавил Бувар, так как они возбуждали друг друга, - это же провидение заботится о птичках и дает отрастать клешням раков. О, если вы понимаете под провидением закон, который всем управляет, то я с вами согласен, я даже иду дальше!
- Однако, сударь, - сказал нотариус, - существуют принципы!
- Что вы мне басни рассказываете! Наука, по словам Кондильяка, тем совершеннее, чем меньше в них нуждается! Они только сводят воедино приобретенные познания и отсылают нас именно к тем понятиям, которые спорны.
- Занимались ли вы, подобно нам, - продолжал Пекюше, - исследованием, разработкою метафизических тайн?
- Это верно, господа, это верно!
И общество разошлось.
Но Кулон отвел их в сторону и отеческим тоном сказал, что и он, конечно, не набожен и даже терпеть не может иезуитов. Однако он не заходит так далеко, как они! О нет! Что и говорить! А в конце площади они прошли мимо капитана, который раскуривал трубку, ворча:
- Все-таки я делаю, что хочу, черт побери!
Бувар и Пекюше стали провозглашать свои отвратительные парадоксы и в других случаях. Они подвергали сомнению честность мужчин, целомудрие женщин, рассудительность правительства, здравый смысл народа - словом, подрывали основы.
Фуро взволновался и пригрозил их арестовать, если они будут продолжать вести такие речи.
Очевидность их превосходства была оскорбительна. Раз они защищали безнравственные положения, то были, по-видимому, сами безнравственны; пущена была в ход клевета.
Тогда у них развилась прескверная способность замечать глупость и не переносить ее больше.
Их огорчали различные мелочи: газетные рекламы, профиль какого-нибудь обывателя, дурацкое рассуждение, случайно ими подслушанное.
Думая о том, что говорилось в деревне, представляя себе, что даже у антиподов есть свои Кулоны, свои Мареско, свои Фуро, они чувствовали, как над ними словно тяготеет бремя всей земли.
Они перестали выходить из дому, никого не принимали.
Однажды после обеда завязался во дворе диалог между Марселем и господином в широкополой шляпе и черных очках. Это был академик Ларсонер. От него не ускользнуло, что одна занавеска приоткрылась, что кто-то запер двери. Его приход был попыткою к примирению, и он ушел в ярости, поручив слуге сказать своим хозяевам, что он считает их невежами.
Бувар и Пекюше остались к этому равнодушны. Мир для них утратил значение; они видели его словно сквозь облако, опустившееся у них с мозга на зрачки.
Да и вправду, не иллюзия ли это, не дурной ли сон? Быть может, благоденствие и горести в итоге уравновешиваются! Но благо рода не утешает индивида.
- И какое мне дело до остальных! - говорил Пекюше.
Его уныние огорчало Бувара, который думал, что сам довел до этого своего друга, а упадок дома обострял их скорбь повседневными раздражениями.
Чтобы приободриться, они успокаивали себя рассуждениями, задавали себе работу, но скоро впадали в еще большую лень, в глубокую безнадежность.
После еды они продолжали сидеть за столом, положив на него локти, и вздыхали с мрачным видом. Марсель пучил на них глаза, затем возвращался в кухню, где объедался в одиночестве.
В середине лета они получили карточку, извещавшую их о бракосочетании Дюмушеля с вдовою Олимпией-Зульмой Пуле.
- Да благословит их бог!
И они вспомнили время, когда были счастливы.
Отчего не ходят они больше следом за жнецами? Где те дни, когда они посещали фермы, разыскивая повсюду древности? Никакой бы им утехи не доставили теперь эти столь сладостные часы, которые посвящены были виноделию или литературе. Бездною были они отделены от них. Произошло нечто непоправимое.
Им захотелось, как бывало, совершить прогулку по полям, они ушли очень далеко, заблудились. Маленькие облака барашками блуждали по небу, ветер колебал овсы, вдоль луга журчал ручеек, но вдруг их остановило зловоние, и они увидели на камнях, посреди терновника, дохлую собаку.
Четыре конечности ее одеревенели. Разверстая пасть обнажила под синеватыми губами белые клыки. На месте живота была какая-то куча землистого цвета, и она словно трепетала от копошившихся в ней червей. Она шевелилась под лучами солнца, в жужжании мух, среди невыносимого, жестокого и как бы прожорливого смрада.
Бувар нахмурил лоб, и слезы увлажнили его глаза.
Пекюше сказал стоически:
- Когда-нибудь и мы будем таковы!
Мысль о смерти охватила их. Они беседовали о ней на обратном пути.
В сущности, смерти не существует. Превращаешься в росу, в ветерок, в звезды. Становишься какою-то частицею древесного сока, блеска драгоценных камней, оперения птиц. Возвращаешь Природе то, что ты занял у нее, и Небытие, предстоящее нам, ничуть не страшнее, чем Небытие, находящееся позади.
Они старались представить его себе в виде черной ночи, бездонной ямы, непрекращающегося обморока; все что угодно лучше этого существования, однообразного, нелепого и безнадежного.
Они перебрали в памяти свои неудовлетворенные потребности. Бувар всегда мечтал иметь лошадей, экипажи, лучшие марки бургундского и ласковых красавиц в великолепных палатах. Мечтою Пекюше было философское знание. Но самая великая проблема, та, что заключает в себе остальные, может быть решена в одну минуту. Когда же придет развязка?
- Лучше сейчас же покончить с жизнью.
- Как хочешь, - сказал Бувар.
И они рассмотрели вопрос о самоубийстве.
Почему бы не сбросить гнетущее нас бремя? Не совершить поступка, никому не приносящего вреда? Если бы он был неугоден богу, разве обладали бы мы этой властью? Это не малодушие, что бы там ни говорили, и прекрасно дерзание - осмеять, даже ценою своей гибели, то, чему люди придают особенно большое значение.
Они стали обсуждать способы смерти.
Яд причиняет страдания. Чтобы зарезаться, нужно слишком много мужества. С угаром часто происходят неудачи.
Наконец Пекюше отнес на чердак два гимнастических каната. Затем, привязав их к одной и той же перекладине крыши, устроил свисающие мертвые петли и поставил под ними два стула, чтобы можно было дотянуться до веревок.
На этом способе они остановились.
Они спрашивали себя, какое впечатление произведет их самоубийство в округе, в чьи руки попадут их библиотека, их бумаги, их коллекции. Мысль о смерти вызвала у них жалость к самим себе. Однако они не бросили своей затеи и, разговаривая, привыкли к ней.
В сочельник в одиннадцатом часу вечера они предавались размышлениям, сидя в музее, по-разному одетые. На Буваре была блуза поверх вязаного жилета; а Пекюше из бережливости уже три месяца не расставался с монашеским одеянием.
Так как они сильно проголодались (Марсель, уйдя на рассвете из дому, не возвращался), то Бувар счел гигиеничным выпить графин водки, а Пекюше - чаю.
Поднимая чайник, он пролил воду на паркет.
- Разиня! - крикнул Бувар.
Затем, находя настой слабым, он решил подбавить еще две ложки.
- Получится гадость, - сказал Пекюше.
- Ничуть!
Каждый стал тянуть коробку к себе, поднос упал; одна чашка разбилась, - последняя, которая еще оставалась от красивого фарфорового сервиза.
Бувар побледнел.
- Продолжай! Громи! Не стесняйся!
- Подумаешь, великое несчастье!
- Да! Несчастье! Она мне досталась от моего отца!
- Незаконного! - прибавил Пекюше, хихикнув.
- А, ты меня оскорбляешь?
- Нет, но я тебе надоел! Я это вижу! Признайся!
И Пекюше охватила ярость, или, вернее, безумие. Бувара тоже. Они оба кричали разом: один - раздраженный голодом, другой - алкоголем.
- Это ад, а не жизнь! Лучше смерть. Прощай.
Пекюше взял подсвечник, повернулся, хлопнул дверью.
Бувар в, потемках с трудом ее открыл, побежал за ним, взобрался на чердак.
Свеча стояла на полу, а Пекюше - на одном из стульев, с веревкой в руке.
Дух подражания увлек Бувара.
- Подожди меня.
И он уже влезал на другой стул, но вдруг остановился.
- Но… мы не составили завещания.
- А ведь верно!
Грудь у них сжалась от тоски. Они подошли к слуховому окну, чтобы подышать.
Воздух был морозный, и много звезд сияло в темном, как чернила, небе.
Белизна снега, покрывавшего землю, растворялась в туманах на горизонте.
Они заметили на уровне земли огоньки, которые, все увеличиваясь, приближались, направляясь в сторону церкви.
Любопытство подтолкнуло их пойти туда.
Служили всенощную. Огоньки оказались фонариками пастухов; несколько прихожан на паперти отряхали свои плащи.
Хрипел змеевик, дымился ладан. Плошки, подвешенные во всю длину нефа, составляли три венца многоцветных огней, а в конце перспективы, по обеим сторонам скинии, гигантские свечи горели красным пламенем. Над головами толпы и шляпками женщин, за певчими, был виден священник в золотом облачении; его резкому голосу вторили низкие голоса запрудивших амвон мужчин, и деревянный свод дрожал на каменных своих карнизах. Стены украшала живопись, изображавшая крестный путь. Посреди хора, перед алтарем, лежал ягненок, подвернув ноги под себя, выпрямив ушки.
От теплого воздуха им стало необыкновенно хорошо, и мысли, только что такие бурные, становились кроткими, как утихающие волны.
Они прослушали Евангелие и Credo, следили за движениями священника. Между тем старики, юноши, нищие в лохмотьях, фермерши в высоких чепцах, крепкие парни с белокурыми баками - все молились, погруженные в общую глубокую радость, и видели на соломе в яслях светящееся как солнце тело бога-младенца. Эта вера других людей умиляла Бувара вопреки его рассудку, а Пекюше - несмотря на его жестокосердие.
Воцарилась тишина: все спины согнулись, и при звоне колокольчика ягненок проблеял.
Священник показал святые дары, подняв руки вверх как только мог высоко. Тут зазвучала песнь веселья, зовущая мир к стопам царя ангелов. Бувар и Пекюше невольно стали подтягивать и чувствовали, что в душе у них словно восходит какая-то заря.
IX
Марсель вернулся домой на следующий день в три часа, с позеленевшим лицом, красными глазами, шишкой на лбу, в порванных штанах; от него несло водкой, он был ужасен.
Канун рождества он провел, как всегда, у одного приятеля, в шести милях от дома, близ Икевиля. И заикаясь больше обыкновенного, плача, готовый поколотить себя, он умолял о прощении, как будто совершил тяжкий грех. Господа простили его. Какое-то особое спокойствие располагало их к снисходительности.
Снег внезапно растаял, и они прогуливались по своему саду, вдыхая прохладный воздух, радуясь жизни.
Только ли случай спас их от смерти? Бувар испытывал умиление. Пекюше вспомнил, как первый раз ходил к причастию; и полные признательности к силе, к причине, от которой они зависели, они набрели на мысль заняться душеспасительным чтением.
Евангелие облегчило им душу, ослепило их точно солнце. Они видели перед собой Иисуса, стоящего на горе, с воздетою рукой перед внемлющей ему снизу толпой; или же на берегу озера, в кругу тянущих сети апостолов; затем на ослице, среди возгласов "аллилуия", с развевающимися от колебания пальмовых ветвей волосами; наконец, с упавшей на грудь головой на вершине креста, откуда вечно проливается на мир роса. Более всего их покорили и услаждали нежность к смиренным, защита бедных, возвышение угнетенных. И в книге этой, где открывается небо, нет ничего богословского среди такого множества поучений, ни одного догмата, ни одного требования, кроме чистоты сердца.
Что касается чудес, то их рассудок не был ими озадачен; с детских лет они были с ними знакомы. Возвышенный слог св. Иоанна пленил Пекюше и позволил ему лучше понять "Подражание Иисусу Христу".
Здесь нет уже притч, и цветов, и птиц, но жалобы, самоуглубление души. Бувар был опечален, перелистывая эти страницы, которые словно написаны в туманную погоду, в тиши монастыря, между колокольнею и гробницей. Наша бренная жизнь представлена там в столь плачевном виде, что нужно, забывая ее, обратиться к богу; и оба они, после всех своих разочарований, чувствовали потребность опроститься, что-нибудь полюбить, дать отдых разуму.
Они приступили к Екклезиасту, Исайе, Иеремии.
Но Библия их устрашила своими пророками, рыкающими, как львы, раскатами грома среди туч, всеми этими воплями геенны и богом своим, рассеивающим царства, как ветер - облака.
Они читали Библию по воскресеньям, в час, когда колокол звонил к вечерне.
Однажды они пошли слушать мессу, затем еще раз пришли. Это было для них развлечением в конце недели. Граф и графиня де Фаверж издали поклонились им, что было замечено. Мировой судья сказал им, подмигнув:
- Прекрасно. Одобряю вас.
Все прихожанки теперь посылали им просфоры.
Аббат Жефруа их навестил; они отдали ему визит, стали бывать друг у друга, и священник не заговаривал о религии.
Они были удивлены этой сдержанностью, так что Пекюше с равнодушным видом спросил его, что нужно сделать, чтобы стать верующим.
- Сначала исполняйте обряды.
Они принялись их исполнять, один - с надеждою в душе, другой - с вызовом, причем Бувар был убежден, что набожным никогда не станет. В течение месяца он не пропускал ни одной службы, но, в противоположность Пекюше, не пожелал соблюдать посты.
Что это? Гигиеническая мера? Но ведь известно, чего стоит гигиена! Условность? Долой условности! Символ подчинения церкви? На это ему тоже плевать! Словом, он считал это правило нелепым, фарисейским и противоречащим духу Евангелия.
В предыдущие годы они ели в святой четверг то, что им подавала Жермена.
На этот раз, однако, Бувар заказал себе бифштекс. Он сел, разрезал мясо, и Марсель глядел на него с негодованием, между тем как Пекюше торжественно счищал чешую со своего куска трески.
Бувар замер с вилкою в одной руке, с ножом в другой. Наконец, решившись, он поднес кусок к губам. Вдруг у него руки задрожали, толстое лицо побледнело, голова запрокинулась.
- Ты себя плохо чувствуешь?
- Нет! Но…
И он признался, что по вине своего воспитания (это было выше его сил) не может в этот день есть скоромное из боязни умереть.
Пекюше, не злоупотребляя такой победой, воспользовался ею, чтобы устроить жизнь по-своему.
Однажды вечером он вернулся домой с просветленным радостью лицом и проговорился, что только что был у исповеди.