Я так жадно вслушивался в ее слова, что улавливал только их общий смысл. Она говорила о любви ко мне, о несказанном счастье, что мы, наконец, встретились – и никогда больше не расстанемся, быстро, без пауз, как человек, который боится, что его прервут и хочет использовать каждую секунду.
Затем голос стал прерываться – на время совсем замер.
– Мириам? – спросил я, дрожа от тревоги и затаив дыхание.– Мириам, ты умерла?
Долго не было ответа.
Затем прозвучало, едва разборчиво:
"Нет… Живу… Сплю…"
Больше ничего.
Я вслушивался, вслушивался.
Напрасно.
Больше ничего.
От волнения и дрожи я должен был опереться о постель, чтобы не упасть на Ляпондера.
Иллюзия была настолько полной, что минутами я видел перед собою лежащую Мириам, и я должен был собрать все свои силы, чтобы не прижаться поцелуем к губам убийцы.
"Энох! Энох!" – вдруг услышал я его лепет, потом все ясней и отчетливей: "Энох! Энох!"
Я тотчас узнал голос Гиллеля.
"Это ты, Гиллель?"
Нет ответа.
Мне вспомнилось, я когда-то читал, что спящего можно побудить к разговору вопросами не в ухо, а к нервному разветвлению брюшной полости.
Я так и сделал:
– Гиллель?
– Да, я слышу тебя.
– Мириам здорова? Ты знаешь все? – торопился я спрашивать.
– Да. Я знаю все. Знал давно. Не тревожься, Энох, будь спокоен.
– Ты можешь простить меня, Гиллель?
– Я сказал ведь тебе: будь спокоен.
– Мы скоро увидимся? – я дрожал от мысли, что не пойму ответа. Уже последнюю фразу едва можно было разобрать.
– Надеюсь. Подожду… тебя… если смогу… я должен… в страну…
– Куда? В какую страну? – я почти налег на Ляпондера.– В какую страну? В какую страну?
– В страну… Гад… к юг… Палестины.
Голос замер.
Сотни вопросов беспорядочно толпились у меня в голове: почему он называет меня Энох?.. Цвак, Яромир, часы, Фрисландер, Ангелина – Харусек .
– Прощайте и вспоминайте иногда,– вдруг снова громко и отчетливо признесли уста убийцы, на этот раз голосом Харусека, но так, как будто я сам сказал это.
Я вспомнил: это была дословно заключительная фраза из письма Харусека.
Лицо Ляпондера лежало уже в темноте. Лунный свет падал на кончик соломенного мешка. Через четверть часа он совсем покинет камеру.
Я задавал один вопрос за другим, но ответа уже не получал.
Убийца лежал неподвижно, как труп, его веки были закрыты.
Я жестоко упрекал себя в том, что все время видел в Ляпондере только убийцу и не замечал человека.
Теперь было ясно, что он лунатик – существо, которое находится под действием лунного света.
Возможно, что и убийство он совершил в каком-нибудь сумеречном состоянии сознания. Даже наверное…
Теперь, когда стало рассветать, оцепенение сошло с его лица и уступило место выражению блаженного спокойствия.
"Так спокойно спать не может человек, на совести которого убийство",– подумал я.
Я не мог дождаться его пробуждения.
Знал ли он хотя бы о том, что произошло?
Наконец, он открыл глаза, встретил мой взгляд и отвел свой.
Я подошел к нему, схватил за руку.
– Простите меня, господин Ляпондер, что я был так нелюбезен с вами все время. Было так необычно, что…
– Не сомневайтесь: я отлично понимаю,– живо перебил он меня,– что должно быть омерзительно находиться рядом с убийцей.
– Не говорите больше об этом,– просил я.– Я сегодня ночью столько пережил, что не могу отделаться от мысли, что вы, может быть…– я искал подходящего слова.
– Вы считаете меня больным? – вырвалось у него.
Я подтвердил.
– Мне кажется, я должен сделать такой вывод из некоторых данных. Я… я… можно вам прямо поставить вопрос, господин Ляпондер?
– Пожалуйста.
– Это звучит несколько странно, но… вы можете мне сказать, что вам снилось сегодня?
Он с улыбкой покачал головой.
– Мне никогда ничего не снится.
– Но вы говорили во сне.
Он удивленно взглянул на меня. Подумал минуту. Потом твердо сказал:
– Это могло быть только, если вы меня о чем-нибудь спрашивали.– Я подтвердил.– Потому что, как я сказал, мне ничего не снится.
– Я… я… странствую,– прибавил он, спустя несколько секунд, понизив голос.
– Странствуете? Как это понять?
Он, по-видимому, не хотел говорить об этом, и я должен был объяснить ему причину, побуждающую меня настаивать, и рассказал ему в общих чертах о том, что произошло ночью.
– Вы можете быть совершенно уверены,– сказал он, когда я закончил,– что все, сказанное мной, соответствует действительности. Если я раньше сказал, что мне ничего не снится, что я странствую, то я подразумевал под этим, что мои сновидения иного рода, чем у нормальных людей. Назовите это, если хотите, выхождением из тела. Так, например, я сегодня ночью был в одной необычайно странной комнате, вход в которую вел через подъемную дверь.
– Какова она была? – быстро спросил я.– Она была заброшена? Пуста?
– Нет, там было немного мебели. И постель, где спала молодая девушка как бы в летаргическом сне – возле нее сидел мужчина, положив ладонь ей на лоб.
Ляпондер описал мне обоих. Несомненно, это были Мириам и Гиллель.
Я едва дышал от напряжения.
– Ради Бога, рассказывайте дальше. Был еще кто-нибудь в комнате?
– Еще кто-нибудь? Подождите… нет: больше никого в комнате не было. На столе горел семисвечный канделябр. Потом я сошел по винтовой лестнице вниз.
– Она была разрушена? – перебил я.
– Разрушена? Нет, нет, она была в полной исправности. К ней со стороны примыкала комната, и там сидел мужчина в ботинках с серебряными пряжками. Людей такого типа я никогда не видал: желтый цвет лица, косые глаза. Он сидел, нагнувшись вперед, и, казалось, выжидал чего-то. Вероятно, поручения.
– Книги, старинной большой книги вы нигде не видели? – допытывался я.
Он потер себе лоб.
– Книги, говорите вы? Да. Правильно: на полу лежала книга. Она была раскрыта, вся из пергамента, и страница начиналась большим золотым А.
– I – хотите вы сказать?
– Нет, А.
– Вы это твердо помните? Не было ли это I?
– Нет, определенно А.
Я покачал головой и впал в сомнение. Очевидно, Ляпондер в полусне читал в моем воображении и все перепутал: Гиллель, Мириам, Голем, книга "Ibbur", подземные ходы.
– Давно уже у вас эта способность "странствовать", как вы говорите? – спросил я.
– С двадцать первого года…– Он запнулся, казалось, не хотел говорить об этом. Вдруг на лице его появилось выражение безграничного изумления, он смотрел мне на грудь, как будто что-то видел на ней.
Не замечая моего недоумения, он быстро схватил мою руку и стал просить, почти умолять.
– Ради Бога, расскажите мне все . Сегодня последний день, что я провожу с вами. Может быть, через час уже меня уведут, чтоб объявить смертный приговор…
В ужасе я перебил его.
– Вы должны выставить меня свидетелем! Я буду клясться, что вы больны… Вы лунатик. Не может быть, чтоб вас казнили, не освидетельствовав вашего психического состояния. Будьте благоразумны.
Он нервно отмахнулся.
– Это ведь так неважно… прошу вас, расскажите мне все.
– Но что вам рассказать? Лучше потолкуем о вас и…
– Вы переживаете, теперь я это знаю, некоторые странные вещи, которые очень близки мне – ближе, чем вы предполагаете… прошу вас, расскажите мне все! – умолял он меня.
Я не мог постичь, как это моя жизнь интересует его больше, чем собственная, но, чтобы успокоить его, стал ему рассказывать обо всем необъяснимом, что случалось со мной.
Каждый раз он кивал головой с довольным видом, как человек, который все насквозь понимает.
Когда я дошел до рассказа о том, как мне явилось видение без головы и предложило темно-красные зерна, он едва мог дождаться окончания.
– Так что вы выбили их у него из рук,– задумчиво пробормотал он.– Я никогда не думал, что существует третий путь.
– Это не третий путь,– сказал я,– это все равно, как если бы я отказался от зерен.
Он улыбнулся.
– А вы думаете иначе, господин Ляпондер?
– Если бы вы отказались от них, вы бы тоже пошли по "дороге жизни", но зерна, в которых заключена магическая сила, не остались бы позади. Но они рассыпались по полу, как вы говорите. Это значит: они остались здесь, и будут оберегаться вашими предками, пока не наступит время прорастания. Тогда в вас оживут силы, которые теперь дремлют.
Я не понял: "Мои предки будут оберегать их?"
– Вы должны понимать до некоторой степени символически то, что вы пережили,– объяснил Ляпондер.– Круг светящихся голубым цветом людей, который окружал вас, это цепь унаследованных "я", которую таскает за собой каждый рожденный матерью. Душа не есть нечто "отдельное", она этим только еще должна стать – и это тогда называется "бессмертием". Ваша душа еще составлена из многочисленных "я" – как муравейник из многих муравьев; вы носите в себе психические остатки многих тысяч предков: глав вашего рода. То же происходит с каждым существом. Как мог бы иначе цыпленок, исскуственно выведенный из яйца, искать свойственную ему пищу, как могло бы это случиться, если бы не дремал в нем опыт миллионов лет? Существование "инстинктов" обнаруживает присутствие предков в душе и в теле. Но, простите, я вовсе не хотел перебить вас.
Я досказал все до конца. Все. Даже то, что Мириам говорила о Гермафродите.
Когда я остановился и взглянул на Ляпондера, он был белее извести на стене, и по щекам его струились слезы.
Я быстро встал и, как бы не замечая этого, зашагал по камере в ожидании, что он успокоится.
Потом я сел против него и употребил все красноречие на то, чтоб его убедить в неотложной необходимости обратить внимание суда на его болезненное состояние духа.
– Если бы вы хоть не признались в убийстве,– закончил я.
– Но я должен был. Они обращались к моей совести,– наивно сказал он.
– Вы думаете, что ложь хуже, чем… чем убийство? – с удивлением спросил я его.
– Вообще, может быть и нет, но в данном случае – безусловно. Видите ли, когда следователь задал мне вопрос, сознаюсь я или нет, я смог сказать правду. Значит, у меня был выбор: лгать или не лгать.– Когда я совершил убийство… увольте меня от подробностей: это было так ужасно, что я не хочу вспоминать…– Когда я совершил убийство, у меня не было никакого выбора. Если бы я даже действовал при совершенно ясном сознании, то и тогда я не имел бы никакого выбора : что-то такое, присутствие чего я никогда не подозревал в себе, пробудилось и было сильнее, чем я. Вы думаете, что если бы у меня был выбор, я совершил бы убийство? Я никогда в жизни не убивал ни малейшей твари, а теперь я уже и совсем был бы не в состоянии. Допустите, что существовал бы закон: убивать; и за неисполнение его карали бы смертью
– как на войне, к примеру – я бы немедленно был приговорен к смертной казни. У меня не было бы выбора. А тогда, когда я совершал убийство, все вывернулось наизнанку.
– Тем более, что вы чувствуете себя как бы иным человеком, вы должны все сделать для того, чтобы вас не осудили! – настаивал я.
Ляпондер махнул рукой.
– Вы ошибаетесь. Судьи, со своей стороны, совершенно правы. Могут ли они позволить такому человеку, как я, разгуливать на свободе? Чтобы завтра или послезавтра снова случилось несчастье?
– Нет, вас должны посадить в лечебницу для душевнобольных. Вот что я думаю! – вскричал я.
– Если бы я был сумасшедшим, вы были бы правы,– хладнокровно возразил Ляпондер.– Но я не сумасшедший. У меня нечто совсем иное, может быть, очень похожее на сумасшествие, но, тем не менее, ему противоположное. Вы послушайте только. Вы сейчас поймете меня… То, что вы мне только что рассказывали о призраке без головы – это символ, разумеется: если вы подумаете, вы легко найдете ключ к нему – со мной однажды это случилось точь-в-точь. Но я в з я л зерна. Так что я иду "дорогой смерти". Для меня самое святое, это сознание, что каждым моим шагом руководит духовное начало во мне. Я за ним слепо, доверчиво пойду, куда бы ни повела меня дорога: к виселице или к трону, к нищете или к богатству. Я никогда не колебался, когда выбор был в моих руках.
Потому-то я и не солгал, раз выбор был в моих руках.
Вы знаете слова пророка Михея:
"Сказано тебе, человек, что есть добро и чего требует от тебя Господь?"
Если бы я солгал, я бы создал причину в мире, ибо у меня был выбор,– когда же я совершал убийство, я не создавал никакой причины, просто освободилось следствие давно дремавших во мне причин, над которыми у меня не было никакой власти.
Итак, руки мои чисты.
Я рождаюсь для свободы тем фактом, что духовное начало, склонив меня к убийству, казнило меня. Люди, посылая меня на виселицу, отделили мою участь от их судеб.
Я чувствовал, что это святой, и волосы у меня стали дыбом от ужаса перед собственным ничтожеством.
– Вы рассказали мне, что под действием гипнотического внушения врача вы на долгое время потеряли воспоминание о юности,– продолжал он,– это признак – стигмат – всех тех, кто укушен "змеем духовного царства".– В нас гнездятся как бы две жизни, одна над другой, как черенок на диком дереве, пока не произойдет чудо пробуждения,– то, что обычно отделяется смертью, происходит путем угасания памяти… иногда путем внезапного внутреннего переворота.
Со мною случилось так, что однажды, на 21-м году, по-видимому, без всякой внешней причины, я проснулся как бы переродившимся. То, что мне до тех пор было дорого, представилось мне вдруг безразличным: жизнь показалась мне глупой сказкой об индейцах и перестала быть действительностью; сны стали достоверностью – аподиктической, безусловной достоверностью, понимаете: безусловною, реальной достоверностью, а повседневная жизнь стала сном.
Со всеми людьми могло бы то же самое случиться, если бы у них был ключ. А ключ заключается единственно в том, чтобы человек во сне осознал "форму своего я", так сказать, свою кожу
– нашел узкие скважины, сквозь которые проникает сознание между явью и глубоким сном.
Поэтому-то я и сказал раньше: "я странствую", а не "мне снится".
Стремление к бессмертию есть борьба за скипетр с живущими внутри нас шумами и призраками, а ожидание воцарения собственного "я" есть ожидание Мессии. Призрачный "Habal garmin", которого вы видели, "дыхание костей" по Каббале, и был царь… Когда он будет коронован… порвется надвое веревка, которую вы привязали к миру рассудком и органами внешних чувств…
Как же могло случиться, чтобы я, несмотря на мою оторванность от жизни, стал в одну ночь убийцей, спросите вы? Человек – это стеклянная трубка, сквозь которую катятся разноцветные шарики: почти у всех один шарик, за всю жизнь. Если шарик красный, значит, человек "плохой". Желтый – человек "хороший". Бегут два, один за другим – красный и желтый, тогда у человека "нетвердый характер". Мы, "укушенные змеем", переживаем в течение одной жизни все, что происходит с целой расой за целый век: разноцветные шарики бегут через трубочку, и когда они на исходе,– тогда мы становимся пророками
– становимся зерцалом Господним. Ляпондер замолчал.
Долго не мог я произнести ни слова. Его речь меня ошеломила.
– Почему вы так тревожно спрашивали меня раньше о моих переживаниях, когда вы стоите настолько выше меня? – начал я снова.
– Вы ошибаетесь,– сказал Ляпондер,– я стою гораздо ниже вас.– Я расспрашивал вас потому, что почувствовал, что вы обладаете ключом, которого мне недостает.
– Я? Ключом? О Боже!
– Да, да, вы. И вы дали его мне.– Я думаю, что сегодня я самый счастливый человек в мире.
Снаружи послышался шум, засовы отодвигались… Ляпондер не обращал на это внимания.
– Гермафродит – это ключ. Теперь я уверен в этом. Уже потому я рад, что идут за мной, что я вот уже сейчас у цели.
Слезы мешали мне видеть лицо Ляпондера, я слышал улыбку в его голосе.
– А теперь: прощайте, господин Пернат, и знайте: то, что завтра будет повешено, это только моя одежда. Вы открыли мне прекраснейшее… последнее, чего я не знал. Теперь я иду точно на свадьбу…– Он встал и пошел за надзирателем…– Это тесно связано с убийством,– были его последние слова, которые я расслышал и только смутно понял.
С той ночи всякий раз, как в небе стояла полная луна, мне все мерещилось спящее лицо Ляпондера на сером холсте постели.
В ближайшие дни после того, как его увели, я слышал со двора, где совершались казни, стук молотков и топоров, длившийся иногда до рассвета.
Я понимал, что это значит, и в отчаянии целыми часами сидел, заткнув уши.
Проходил месяц за месяцем. По умиравшей листве унылой зелени во дворе я видел, как таяло лето, чувствовал это по запаху сырости, проникавшему сквозь стены.
Когда во время общей прогулки мой взор падал на умирающее дерево и вросшую в его кору стеклянную икону, мне всегда невольно казалось, что именно так врезалось лицо Ляпондера в мою память. Все носил я в себе это лицо Будды с гладкой кожей, со странной, постоянной улыбкой.
Только один единственный раз в сентябре меня вызвал следователь и недоверчиво спросил, чем могу я объяснить мои слова, сказанные у окошечка банка о том, что я должен спешно уехать, а также почему в часы, предшествовавшие аресту, я проявлял такое беспокойство и спрятал все свои драгоценности.
На мой ответ, что я намеревался покончить с собой, снова из-за пульта послышалось ироническое хихиканье.
До этих пор я был один в камере и мог спокойно предаваться своим мыслям, своей скорби о Харусеке, который, как я чувствовал, давно умер, о Ляпондере, своей тоске по Мириам.
Потом явились новые арестанты: вороватые приказчики с помятыми лицами, толстопузые кассиры – "сиротки", как называл их черный Воссатка – отравляли воздух и мое настроение.
Однажды один из них с возмущением рассказывал, что недавно в городе произошло ужаснейшее убийство. К счастью, злодей был тотчас же пойман, и расправа с ним была коротка.
– Ляпондер звали его, этого негодяя, этого мерзавца,– вскрикнул какой-то хлыщ с разбойничьей мордой, приговоренный за истязание детей к… 14 дням ареста.– Его поймали на месте преступления. В суматохе упала лампа, и комната сгорела. Труп девушки так обгорел, что до сих пор не знают, кто она такая. Черные волосы, узкое лицо – вот все, что известно. А Ляпондер ни за что не хотел именно ее назвать. Если бы от меня зависело, я бы содрал с него кожу и посыпал бы перцем. Славные ребята! Все они разбойники, все… Будто уж нет другого средства избавиться от девки,– с циничной улыбкой прибавил он.
Во мне кипело негодование, и я едва не ударил этого мерзавца об землю.
Каждую ночь он храпел на постели, на месте Ляпондера. Я облегченно вздохнул, когда его, наконец, выпустили.
Но и тут еще я не освободился от него: его слова вонзились в меня, как стрела с зазубриной.
Почти постоянно, особенно в темноте, меня терзало жуткое подозрение,– не Мириам ли была жертвой Ляпондера. Чем больше я боролся с ним, тем глубже укоренялось оно в мои мысли, пока не стало навязчивой идеей.