- Перестань разыгрывать из себя столетнего старца, папа Хэнкок. Я видела, как ты расправлялся с пирогами тети Марии.
- Ладно, отщипну немного на пробу, раз уж на то пошло, - задумчиво произнес старик, - но ты можешь брать все, что я не доем, Дженни, и это будет справедливо.
- Куда уж как справедливо, - ответила девушка. - Так недолго и без куска хлеба остаться. - Она подняла руки к небу. - Ух, как я голодна!
- Неудивительно, - спокойно сказал старик. - И за обедом тоже не скромничай. Ешь как следует, тебе нужно набираться сил.
- Что, вот так посмотришь на меня и скажешь, что мне нужно набираться сил? - спросила она со смехом.
- Нет, пока еще не заметно, - ответил старик, освобождаясь от пледа. Она протянула ему руку, но он встал сам. - Спасибо, милая. Вот не гадал увидеть своего правнука, - сказал он. - Но ты об этом не думай. Мальчик ли, девочка - главное, это будет твой ребенок.
Девушка смущенно коснулась рукой шеи и покраснела. Потом рассмеялась.
- Да ты, оказывается, вещун, папа Хэнкок, - сказала она. - Роберт-то еще ничего не знает…
- Где ему, - быстро ответил старик. - В этом возрасте люди неопытны. Но меня, малышка, не проведешь. Я многое повидал на своем веку и многих повидал.
Она посмотрела на него с тревогой.
- Раз уж ты знаешь… Но ты ведь не проговоришься… Конечно, я скоро сама скажу Роберту, но…
- Понятно, - ответил старик, - начнутся поучения. Сам я не большой охотник читать нотации с утра до ночи, но родственники это любят. К тому же первый правнук. Не бойся, я им не скажу и очень удивлюсь, когда они мне скажут.
- Ты славный, - отозвалась она с благодарностью. - Спасибо тебе. Это ничего, что ты знаешь.
Он положил ей руку на плечо. Минуту они стояли молча. Неожиданно она вздрогнула.
- Скажи, папа Хэнкок, - внезапно спросила она приглушенным голосом, не глядя на него, - это очень страшно?
- Нет, детка, это не так уж страшно.
Она ничего не сказала, но он почувствовал, что она успокоилась.
- Значит, это случится в ноябре, - произнес он и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Что ж, неплохое время, Дженни. Взять хотя бы нашу старую кошку Марселлу - второй раз в году котята у нее бывают как раз в октябре-ноябре. И неплохие котята.
- Какой же ты циник, папа Хэнкок!
Она назвала его циником, но по ее тону он понял, что она не сердится; и снова, когда они шли к дому, он смотрел, как легко она ступает, и чувствовал дыхание юности.
В середине лета, когда зеленые поля пожелтели и порыжели, Уила Хэнкока навестил его старый друг Джон Стерджис.
Он приехал с сыном и внучкой, а еще привез двух более сомнительных родственниц - молодое поколение без разбора величало их "кузиной" и "тетей", - и на время большая веранда дома Хэнкока наполнилась суматохой семейного торжества. Все были больше обычного возбуждены, все были больше обычного разговорчивы, и хотя съехались они не на свадьбу и не на похороны, событие это было не менее важным; и в сердце каждого Хэнкока и каждого Стерджиса зрела крупица особой благодарности и гордости - ведь они стали свидетелями встречи двух таких ветхих старцев.
Родственники, завладев стариками, наперебой ими хвастались. А старики сидели тихо, сложив на коленях желтоватые руки. Они знали, что ими владеют, но от этого наслаждались и гордились ничуть не меньше остальных. Вот они здесь сидят, и это прекрасно. Молодые, конечно, не понимают, как это прекрасно.
Наконец Уил Хэнкок поднялся.
- Спустимся в погреб, Джон, - сказал он мрачно. - Хочу тебе кое-что показать.
Таким вот хитрым ходом с незапамятных времен начиналась старая игра. Ответ тоже был знакомый.
- Как же так, папа, через минуту Мария принесет лимонад, к тому же я попросила ее испечь кексы с орехом! - воскликнула старшая дочь Уила Хэнкока.
- Лимонад! - фыркнул Уил Хэнкок. Потом прибавил нежно: - Бог с тобой, Мэри, у меня для Джона Стерджиса припасено кое-что другое - лекарство от всех его хворей.
Спускаясь в погреб, он улыбался себе в усы. Они, там, на веранде, все еще возмущаются. Бубнят, что в погребах сырость, а старики, мол, такие слабые, что сидр прокис и что в их возрасте можно, казалось бы, поумнеть. Но они протестовали не всерьез. И если бы ритуальный визит в погреб не состоялся, всех постигло бы разочарование. Тогда ведь - как ни крути - их старики уже не были бы такими замечательными.
Они прошли через молочный погреб, где стояли огромные железные кастрюли с молоком, и оказались в винном. Там было прохладно, но воздух был свежий, не пахло ни сыростью, ни плесенью. У стены стояли три бочки, на полу лежал круг желтого света. Уил Хэнкок взял с полки оловянную кружку и молча откупорил дальнюю бочку. В кружку потекла жидкость. Это был старый, желтый как солома сидр, и когда Уил поднял кружку и вдохнул, в него вошла душа побитых яблок.
- Садись, Джон, - сказал Уил Хэнкок и передал ему полную кружку.
Друг поблагодарил его и опустился в единственное стоявшее там потертое кресло. Уил Хэнкок наполнил вторую кружку и сел на среднюю бочку.
- За преступление, Джон!
Это была испытанная временем фраза.
- Будь здоров! - с жаром произнес Джон Стерджис и отхлебнул. - М-м-м… с каждым годом все вкуснее, Уил.
- Неудивительно, Джон. Он ведь стареет вместе с нами. Несколько минут оба сидели молча, с видом знатоков посасывая из кружек, глядя друг другу в выцветшие глаза, вбирая друг друга глазами. Теперь каждая такая встреча стала для обоих настоящим торжеством, старики с нетерпением ее ждали и потом еще долго перебирали в памяти, но они дружили уже столько лет, что могли обходиться почти без слов. Наконец, когда кружки наполнились вновь, Джон Стерджис сказал:
- Я слышал, Уил, у вас в семействе намечается прибавление. Что ж, это замечательно.
- Тоже об этом слышал, - отозвался Уил Хэнкок. - Она славная, Дженни.
- Да, славная, - безразлично произнес Джон Стерджис. - Ну вот, привезу Молли новость. Ей будет любопытно. Она-то надеялась, что вас опередят молодой Джек с женой. Но пока никаких признаков.
Он покачал головой, и по его лицу прошла тень.
- Я не думал, что ты придаешь этому такое значение, хотя новость, конечно, интересная, - сказал Уил Хэнкок, пытаясь утешить друга.
- В газете напишут, - с оттенком горечи прибавил Джон Стерджис. Четыре поколения. Хоть и не прямой, так сказать, правнук. Уж я-то их знаю.
Он сделал глоток побольше.
- Ну и нагорит же мне дома, - признался он. - Молли решит, что я спятил. А зачем жить, если только и делаешь, что раздражаешься?
- Да ты никогда так хорошо не выглядел, Джон, - дружелюбно вставил Уил Хэнкок. - Никогда.
- Да, в основном чувствую себя бодро, - согласился Джон Стерджис. - Ну, а ты выглядишь просто четырехлетним ребенком. Хотя зима…
Он не докончил фразу, и оба на мгновение умолкли, думая о наступающей зиме. Зима, недруг всех стариков.
Вдруг Джон Стерджис подался вперед. На щеках его заиграл давно отживший румянец, глаза внезапно зажглись.
- Скажи, Уил, - страстно начал он. - Мы с тобой многое повидали на своем веку. Скажи мне, как ты думаешь… что же это все-таки такое?
Уил Хэнкок не стал притворяться, будто не понял вопроса. И не мог отказать другу в ответе.
- Не имею понятия, - произнес он наконец серьезно и медленно. - Я думал об этом, но - видит бог - ничего не понимаю.
Джон разочарованно откинулся на спинку кресла.
- Да, плохо, - проворчал он. - Я ведь тоже об этом думал. Так вроде ничего другого и не делаешь, только все время думаешь. Ты у нас образованный, но если и ты не понимаешь, тогда…
Он уставился в пустоту - в его холодном взгляде не было ни страха, ни гнева. Уилу Хэнкоку захотелось помочь ему.
И снова глазам его предстали трое под яблоней, каждый был частью его, каждый был с женщиной, каждый твердил: "Вот она, любовь". Но теперь, очутившись во власти фантазии, он заметил четвертую пару - старика, который все еще держался очень прямо, и девушку, которая шла все той же легкой походкой несмотря на отяжелевшее тело.
Он разглядывал вновь прибывших сначала с недоверием, потом с легкой улыбкой. Летом, когда он сидел под яблоней, Дженни почти каждый день приходила его звать. Он видел, как она глядит через пропасть, их разделявшую, и понимает, что все не так плохо, как она считала. А ведь я и сам мог бы быть старым деревом, подумал он. Или старой скалой, куда приходишь, если хочется побыть одному.
Были у них и другие родственники - его и ее. И дом был полон женщин. Однако приходила она к нему. Для всех он оставался "папой Хэнкоком", их замечательным стариком, их собственностью. Но Дженни была не совсем его рода-племени и поэтому набиралась у него мудрости покоя, которой, сам того не ведая, обладал он.
Он слышал, как в густой траве стрекочут насекомые, и вдыхал запах сена, запах летних дней. Любовь? Нет, конечно, нет. Да и какая могла быть любовь? Для нее это было лето и старое дерево, для него… он знал, что это было для него. Она нравилась ему, безусловно, но разве это ответ? Не она его волновала. И все же в какой-то миг он ясно услышал, как на ладах побежденной плоти затрепетала одна-единственная серебряная струнка. Стоило ему о ней подумать, как струна зазвенела вновь, прозвучала бессмертная нота. И стихла, ничто уже не заденет ее.
- На днях я тоже об этом думал и вот хотел сперва понять, что такое любовь, но… - начал было Уил и осекся.
Да и к чему продолжать? Джон Стерджис - его старый друг, но невозможно высказать, что у тебя на уме.
- Чудно слышать это от тебя, - задумчиво произнес Джон Стерджис. Знаешь, прихожу я недавно домой, а Молли спит в кресле. Сначала я испугался, а потом понял, что она просто спит. Только проснулась она не сразу наверно, я тихо вошел. Ну вот, стою я и смотрю на нее. Ты был у нас на золотой свадьбе, Уил, но знаешь, она так разрумянилась во сне, так похорошела. Я подошел и поцеловал ее, как старый дурак. Зачем я это сделал?
Он помолчал.
- Ни черта не понимаю, - сказал он. - В молодости есть силы, но нет времени. А в старости времени хоть отбавляй, но постоянно засыпаешь.
Он допил остатки сидра и поднялся.
- Ладно, надо идти, а то Сэм будет меня искать, - сказал он. - Хороший был сидр.
Проходя через молочный погреб, они заметили, как в маленьком решетчатом окне появилась черная усатая мордочка и виновато скрылась, заслышав голос Уила Хэнкока.
- Эта старая кошка только и знает, что подбираться к молоку, - сказал он. - Постыдилась бы, после стольких котят. Хотя, сдается мне, нынче осенью она родит в последний раз. Выходит ее время.
Церемония семейного отъезда близилась к концу. Уил Хэнкок жал руку Джону Стерджису.
- Заезжай, Джон, и бери с собой Молли. В бочке у меня всегда найдется глоток спиртного.
- И какой глоток! - отвечал Джон Стерджис. - Спасибо, Уил. Но думаю, этим летом уже не выберусь. Разве что следующей весной.
- Вот и хорошо, - сказал Уил.
Но оба знали, что между ними лежит тень холодных месяцев, тень, сквозь которую предстояло пройти. Уил Хэнкок смотрел, как его другу помогают сесть в автомобиль, как автомобиль отъезжает.
"Джон стал совсем плохой, - подумал он как о чем-то неизбежном. - А Джон, наверно, говорит сейчас то же Сэму - обо мне".
Он повернулся к своим. Он устал, но не хотел сдаваться. Домашние окружили его, болтали, спрашивали. После визита Джона Стерджиса он на время сделался в их глазах еще более замечательным стариком, и теперь, когда Джон уехал, он должен сыграть свою роль достойно. И он играл, а они ничего не заметили, но про себя думал, когда настанет зима.
Задули первые осенние ветры и улеглись; поутру Уил Хэнкок стал замечать на земле иней. К одиннадцати часам иней таял, а на следующее утро появлялся вновь. И теперь, когда Уил шел к яблоне, над ним проплывали голые сучья.
В тот вечер он рано отправился спать, но прежде чем лечь, еще постоял у окна, глядя в небо. Оно стало уже совсем зимним, звезды сидели в нем крепко. Однако день был довольно мягким. Дженни хотела, чтобы ребенок родился бабьим летом. Ну, дай-то бог.
Ночами он стал спать особенно чутко - просыпался от малейшего шума. И когда в доме засуетились, он проснулся сразу. Но продолжал лежать в полудреме, далее не взглянув на часы. По лестнице забегали - вверх-вниз, он прислушался; раздался резкий голос - и сразу зацыкали; кто-то пытался дозвониться по телефону. Они были так знакомы ему - звуки шепчущей суеты, что ночью поднимают на ноги дом.
Да, подумал он, все-таки женщинам очень тяжело. Муж - у смерти. И все эти жизни и смерти так или иначе связаны с ним - ведь он звено в их цепочке. Но на мгновение он оторвался от них. Он очутился вне жизни и смерти.
И вновь глазам его предстали три пары из первого видения - и еще он и Дженни - он, сам того не ведая, передающий Дженни свою неосознанную мудрость. "Вот она, любовь - вот она, любовь - вот она, любовь"… И все это была любовь, ее разные жизни, ведь каждый из трех говорил сердцем. Потом он посмотрел на яблоню - она была в цвету, но с нее свисали и плоды, зеленые и спелые; он вгляделся и увидел, как ветер срывает последние листья с обнаженных ветвей.
Его охватила дрожь - как же он замерз. Поставив кружку на полку, он в последний раз пошел взглянуть на Марселлу. Муки ее кончились - она лежала на боку в окружении своих новорожденных. Глаза ее горели загадочным зеленым светом; он наклонился, потрепал ее по голове, и она накрыла котят лапой, словно рукой.
Он с трудом поднялся, выключил свет и пошел прочь. Взбираясь по лестнице, думал: "Я знаю тебя, драгоценная жизнь. Я знаю, зачем тебя дали чтобы потом отобрать".
Когда он на цыпочках пробирался к себе, в доме уже все стихло. Никто не обнаружил его бдений, и ни к чему был его ночной дозор. Но он нес свой дозор. Ведь завтра, может, и не придется - он и сейчас весь дрожал от холода. И все же он остановился у окна и долго смотрел в зимнее небо. Звезды еще сверкали на нем яркими точками; он не увидит, как они начнут меркнуть, но, что бы ни случилось, как прежде будет вращаться земля.
Перевод О. Слободкиной
Прочие рассказы
Ангел был чистокровным янки
Знал ли я Ф.-Т.? Ну что за вопрос? Мой отец начал работать у него еще в "Музее" на Энн-стрит, взял билеты на премьеру, как только была поставлена "Русалка с Фиджи". А после, когда я еще, так сказать, под стол пешком ходил, Ф.-Т. Барнум частенько гладил меня по головке. И, само собой, едва я подрос, он взял меня к себе в дело. И это было единственное мое желание. Понятно, где-нибудь в другом месте я получал бы больше, но зато я работал у самого Ф.-Т. Барнума, величайшего циркового антрепренера, какого только знал мир. Равных ему не было, нет и не будет никогда. Тут вся суть не в славе, которая про него шла, а в нем самом. Это был янки до мозга костей, ловкий и быстрый, как стальной капкан, и при этом он, можно сказать, рос вместе с нашей страной, если вы понимаете, о чем речь. Это ведь страна с настоящим размахом, и она во всем любит размах. Любит даже, чтобы ее дурачили с размахом. И Барнум это понимал. Он дурачил публику, но не зря брал денежки - показывал такое, что зрители все помнили до гробовой доски, от Дженни Линд, выступавшей в Касл-Гарден, до "Кошки вишневой масти". Само собой, когда у него на ферме пахали землю на слоне, добрая половина пассажиров, проезжавших мимо по железной дороге, понимала, что это всего только аттракцион. Но их радовало, когда они глядели на это, - и знали, что тут приложил руку янки. И ему было приятно; здесь заключался для него смысл жизни - и это тоже знали все до единого.
Я намерен вам поведать про него такое, чего никто еще не слыхал, - историю самого блестящего из всех его аттракционов. И не его вина, если тут вышла осечка, ведь он расплатился щедро. Я полагаю себя вправе рассказать об этом теперь, потому что остальных очевидцев нет в живых - все на том свете, от самого Барнума до генерала Мальчика-с-пальчик. Но мы видели это воочию, хоть и не верили своим глазам.
Дело было в семидесятых годах, когда Ф.-Т. Барнум опять занялся цирком. И странная вещь, он как будто упал духом, а для Ф.-Т. Барнума это было до того невероятно, что все только диву давались. Он владел огромным домом в Бриджпорте, сколотил себе изрядное состояние и во всем мире пользовался славой величайшего антрепренера. Только вот беда - всякий великий человек, на каком бы поприще он ни подвизался, должен всегда оставаться на высоте. Цирк у Барнума был знаменитый, но в Америке существовали еще другие цирки. И вот единственный раз в жизни он попался на удочку, польстился на новый, сногсшибательный аттракцион - нечто такое, отчего пришел бы в изумление весь белый свет.
Он давно уже ломал себе голову, перебирал все мыслимые возможности - я слышал, как они с моим отцом намечали программу летнего сезона. Он надумал вывезти из Палестины прах патриарха Авраама и устроить рафинированный благочестивый спектакль, но переговоры с турецким правительством окончились неудачей. Тогда он вновь вернулся к мысли купить айсберг, доставить его на буксире в Нью-Йоркскую гавань и показывать экскурсантам.
Но когда мы попытались это осуществить, ни один капитан не мог гарантировать, что айсберг не растает в пути, а уж о льготном фрахте и говорить нечего.
Потом его лишил покоя один молодчик, суливший предоставить истинного человека о двух головах, причем каждая голова свободно изъясняется на четырех языках и обладает университетским дипломом. Но когда дошло до настоящего дела, обнаружилось, что такой твари не существует в природе. И вот вам Ф.-Т. - Ф.-Т. Барнум, а нового аттракциона нет как нет. Что говорить, у него выступали лилипуты и великаны, фокусники и удалые наездники, бегемот, прошибаемый кровавым потом, и бесподобная бородатая женщина. Но не таков был Ф.-Т., чтобы размениваться на подобные мелочи. Он жаждал изумительного, неповторимого, грандиозного. Он до того иссушил свой ум, что стал небрежно проверять счета на мясо, которое скармливали львам, а это означало, что с ним поистине творится неладное.
Как сейчас помню день, когда пришло то письмо. Оно было адресовано Ф.-Т. Барнуму - в собственные руки, - но мы ежедневно получали не меньше десятка писем от всяких психов, и мой отец вскрыл конверт, как это было у нас заведено. На листке дешевой, в голубенькую линейку, бумаги значилось:
"24 марта 187… года. Пайксвилл, штат Пенсильвания.
Уважаемый мистер Барнум!
Поскольку мне известно, что Вы покупаете всякие аттракционы, уведомляю Вас, что у меня в сарае, под замком, имеется самый блестящий аттракцион в истории человечества. Можем сторговаться насчет цены упомянутого выше товара или, ежели Вам будет угодно, насчет участия в прибылях, но советую не мешкать с ответом, потому как в таковом случае отпишу в лондонский цирк мистеру Дж. Бейли, имея нужду продать его незамедлительно по причине лежащей на мне ответственности.
Готовый к услугам,
Джонатан Шэнк.
P. S. Это ангел".
Отец, конечно, показал письмо мне.
- Видал ты что-нибудь подобное? - спросил он.
- Все ясно, - сказал я. - Опять какой-нибудь псих. Порвать, что ли, этот бред?
Отец призадумался.