Катер генерала причалил к небольшой дощатой пристани, приподнятой над водой на козлах. Повыше пристани на площадке высокого берега стояла шеренга зимовавших здесь казаков. Оттуда навстречу Муравьеву спешил начальник поста есаул Травин. Он только что выровнял строй, приказал казакам глаз не сводить с начальства и пообещал: "Ну, ребятушки, кончились наши мытарства. И переболели мы, и наголодались, однако службу несли честно. Может, и награда нам какая будет. Сам его высокопревосходительство прибыл".
По такому торжественному случаю пожилой, грузный есаул надел тесную ему парадную форму, которая всю зиму пролежала без надобности. Став перед генералом, Травин поднес руку к папахе и старательно произнес рапорт, который заучивал наизусть уже несколько дней:
- Ваше высокопревосходительство, на Усть-Зейском его императорского величества посту все обстоит благополучно.
- Сколько у вас умерло за зиму людей? - резко спросил генерал-губернатор.
Травин вздохнул, оглянулся на шеренгу казаков, застывшую на яру, и так же отчетливо, как только что докладывал, сказал:
- Двадцать девять, ваше высокопревосходительство.
Он хотел добавить, что всех казаков у него было пятьдесят, что оставшиеся перенесли за зиму много лишений, но передумал. А генерал, обойдя есаула, быстрым шагом направился вверх по берегу. Травин почти бегом спешил за ним. Следом, поотстав, направилась вся его свита.
Поднявшись на бугор, Муравьев сделал вид, будто только что заметил строй казаков. Он повернулся, подбежал к Травину и, наседая на него, показал рукой на шеренгу и закричал:
- Эт-то что такое?!
Травин не был пугливым, но тут растерялся, попятился и пробормотал:
- Почетный караул, ваше высокопревосходительство.
Не слушая, генерал продолжал наступать на есаула. На Муравьева нашел тот приступ гнева, которого так боялись его подчиненные.
- Это что такое?! - продолжал кричать он, топая ногами.
Травин затрясся, оступился и покатился по яру под берег. Папаха его свалилась, обнажив лысую голову. Задержавшись на склоне, есаул принялся карабкаться вверх, продолжая отдавать честь правой рукой.
Сын усть-стрелочного сотенного командира Роман, ходивший за губернатором с записной книжкой, расхохотался. Муравьев повернулся к топтавшейся на месте свите и закричал:
- Смейтесь над этим старым дураком. Я дал ему казаков, чтобы они делали полезное, а он учит их почетному караулу!
Офицеры смущенно молчали. Шишмарев рассматривал носки сапог, Венюков отвернулся. Муравьев подошел к строю казаков и скомандовал:
- Налево кругом! На работы - марш!
Казаки повернулись и чуть ли не рысью направились продолжать оставленные работы.
В это время к пристани подошли баржи 14-го батальона, показался катер посланника. Гнев генерала постепенно проходил. Как ни в чем не бывало он подошел к стоящему все еще без папахи Травину и сказал:
- Поблагодарите казаков от моего имени за трудную службу!
7
Ружья с примкнутыми штыками стоят в козлах. Пылают на амурском берегу костры, выхватывая из темноты сырые полотнища палаток. Сидят и лежат вокруг костров солдаты первой роты 13-го батальона и нет-нет да поглядывают в сторону лагерной кухни - когда же прозвучит сигнал на желанный ужин. Позади трудный день. Станица Усть-Зейская начала застраиваться.
Уже третьи сутки живут здесь солдаты. Одни рубят прибрежный тальник по берегу Амура и Зеи и волоком стаскивают его к месту будущих строений. Другие вкапывают двойными рядами частокол. Третьи оплетают колья ветками. И уже можно угадать в строительной неразберихе контуры будущих казачьих изб.
Казаки, зимовавшие с сотником Травиным, собирают дом для начальника отряда. Дом был сплавлен в разобранном виде из станицы Бянкиной на Шилке. Своего леса на устье Зеи нет.
14-й батальон возводит для себя и артиллерийского дивизиона лагерь. Строят они казармы тоже из ивняка способом, подсказанным капитаном Дьяченко. Потом двойные ряды плетней, образующих стены, будут засыпаны землей, покрыты сверху жердями и дерном - и временные жилища готовы.
А вот и ужин! Кузьма Сидоров разливает в подставленные котелки суп, а потом туда же кладет по черпаку каши. Это делается с общего согласия. Что делить ужин на два блюда? Чем гуще - тем лучше.
Сухари у каждого свои, полученные еще утром. Кто грызет их сухими, кто обмакивает в суп. Игнат Тюменцев крошит сухарь в котелок и перемешивает ложкой и суп, и кашу, и сухари.
- Здесь останемся на все лето али пойдем дальше? - спрашивает кто-то.
- Наверно, здесь, - отвечает ему другой голос. - Вон 14-й батальон плоты разбирает. А ты как, дядя, думаешь?
Кузьма Сидоров, к которому обращен уважительный вопрос, облизывает поварешку и говорит:
- 14-й-то в этом месте остается, а нам, я так смекаю, еще куда ни на есть плыть придется.
- Хлеб да соль! - выступив из темноты, говорит батальонный командир. - Ну как у вас ужин?
- Наш рот все подберет!
- Садитесь с нами, ваше высокоблагородие!
- Не откажусь, - соглашается Дьяченко и устало опускается у костра.
За день ему пришлось порядочно походить от места, где строилась казачья станица, к лагерю 14-го батальона. И здесь и там требовался его совет. Генерал-губернатор уплыл со всей свитой провожать в дальний путь посланника графа Путятина. Венюкова он оставил на посту главным распорядителем, а Михаил Иванович, узнав, что Дьяченко приходилось заниматься возведением южнороссийских военных поселений, полностью положился на него в строительных делах. Сам Венюков встречал подходившие по Амуру войска с их баржами и плотами, назначал им место стоянки, делал съемку местности между Зеей и Амуром.
- Вам как положить, ваше высокородие, по-нашему? Или суп, а потом кашу?
- А как это по-вашему?
- Да мы все сразу, в один котелок. Игнат, вон, и сухари туда же.
- Дома ешь, что хочешь, а в гостях, что велят. Давай по-вашему. Гущей солдат не испугаешь!
Линейцы одобрительно рассмеялись. Кто-то пододвинул капитану сухарей.
- Один и у каши загинешь, а вместе что ж не одолеть, - сказал Дьяченко, принимаясь за еду.
На некоторое время наступила тишина, каждый занялся своим котелком. Потом сидевший рядом с командиром солдат, показывая на Игната, спросил:
- Тюменцев вон, ваше высокоблагородие, интересуется… Мы как тут - до конца лета будем али дальше подадимся?
- Я не… я не спрашивал, - стал отнекиваться Игнат.
Солдаты захохотали, но все с интересом смотрели на командира, ждали, что он ответит.
- Мы здесь временно, - заговорил Яков Васильевич. - Часть сплава уже ушла на Нижний Амур, так что мы туда не пойдем. Вот поможем 14-му батальону обосноваться, сколько успеем, сделаем для казаков, а к осени подадимся на зимние квартиры. Ну как, Тюменцев, подходит это тебе?
- Мне бы в Засопошную лучше, - ответил Игнат под общий смех.
Много ли надо времени человеку, проработавшему с утра до темноты, чтобы управиться с ужином. Уже скребут солдатские ложки по дну, а успевшие раньше других опорожнить свои котелки снимают с костра клокочущий чай.
- Держите, ваше высокоблагородие, кружку, сейчас я вам чайку плесну, - предлагает Кузьма.
- Нет, спасибо, - отказывается Дьяченко, - чаевничать я пойду во вторую роту.
- Али у них, ваше высокоблагородие, сухари пшеничные? Такие же ржаные.
- У них они больше заплесневели, - смеется Дьяченко.
Ему нравится, что солдаты шутят, не жалуются на сухари, действительно успевшие покрыться плесенью, на трудную работу. Первую часть пути прошли они хорошо, без серьезных задержек и аварий, никто не заболел. "Ожил батальон", - радуется капитан, направляясь к кострам второй роты.
Шагая по вытоптанной за эти дни траве, он вспоминает о ротах, идущих во втором эшелоне: "Как там у них дела? Пока вестей от них нет". Потом мысли капитана переносятся в Иркутск, где остался в доме у купца Захарова его сын Владимир.
"Подожди-ка, - вдруг останавливается капитан. - Ведь ровно через месяц, ну да, 6 июля Володьке исполняется четырнадцать лет". Капитан останавливается, а потом идет не к костру, а к пристани. Там он садится на бревно и смотрит на черную амурскую воду.
Когда-то, почти таким же четырнадцатилетним "парубком", как сейчас его сын, Яков Дьяченко покидал родной хутор. Отец упорно называл хутор имением, хотя на все "имение" было восемь душ взрослых крепостных - работников, остальные едоки.
Остались за пологим холмом черешневые сады, только набравшие цвет, дворовые постройки, а вот и колодезный журавель скрылся, будто наклонил его кто-то за водой, да и не поднял. Катила прочь от дома двуконная бричка. Восседал на козлах, лениво пошевеливая вожжами, дядька Осип - кучер, портной, сапожник и шорник сразу. Дорога предстояла дальняя, и коней он не торопил. Перестукивали перекованными специально в дорогу подковами лошади, "тень-брень, тень-брень" - названивал колокольчик. А отец, нахохлившись, сидел рядом с Яшей и поучал его, как служить царю-батюшке, чтобы достичь и чинов воинских, и доброе имя Дьяченок не опозорить. Вез он сына в Полтаву определять унтер-офицером в Тираспольский конноегерский полк. А Яша, хотя и готовился к этой поездке, мыслями был не в полку, а в оставленном хуторе, со своими приятелями дворовыми мальчиками. Самое время подошло гонять по полям - весна! За дорогу у мальчишки не раз навертывались на глаза слезы, и до самого полка теплилась надежда, что, может быть, отец передумает или по какой-то причине его не возьмут на службу. Повернет тогда Осип лошадей, и уже весело зазвучит колокольчик под дугой у коренника.
Но через день, когда они прибыли в полк, опустился полосатый шлагбаум перед самыми мордами лошадей, и остался за ним дядька Осип с бричкой. А потом и отец неловко притиснул Якова к сухой груди, да и ушел. И покатила повозка уже без Яши в обратную дорогу.
Пробегали мимо солдаты, проходили офицеры, а Яков стоял в своей цивильной одежде: в сюртуке, сшитом Осипом, сапогах, которые стачал тоже он, - и чувствовал, как что-то обрывается у него в груди, хоть беги вслед за повозкой.
Вспомнил все это капитан Дьяченко, наверно, потому, что представилась ему в эту минуту угловатая фигура Володьки на крыльце чужого дома. Когда уезжал Яков Васильевич из Иркутска в Верхнеудинск, надеялся повидать сына не позже, чем через год, а вот прошло уже три года, а он никак не может выбраться из Забайкалья. Наоборот, уходит все дальше на восток. Надо что-то предпринять, а что? Перевезти его в Шилкинский завод, там они были бы вместе хотя бы зимой - от сплава до сплава. Но в Иркутске сын учится в гимназии, а в Шилкинском заводе будет этого лишен. И чем он займется летом, пока отец в походе, с кем его оставить? В Иркутске, в семье купца Захарова сын прижился, там за ним смотрит хозяйка и в письмах просит не беспокоиться. И все-таки на что-то надо решиться.
В лагере 14-го батальона заиграла труба, призывая к вечернему построению. Раздались команды и в ротах 13-го батальона, а капитан все сидел…
Вот так, со звука рожков, барабанной дроби, строя и солдатской науки, начиналась когда-то самостоятельная жизнь четырнадцатилетнего Якова Дьяченко. Через год полк конных егерей был расформирован, и Яков попал в драгуны, в Финляндский полк. Здесь, на четвертом году службы, он становится корнетом, чем и порадовал в письме отца. Да и сам был безмерно горд, потому что уже свыкся с военной службой, и решил, что навсегда связал с ней свою жизнь.
"Вот видишь, Яков, - писал ему отец, - за богом молитва, за царем служба - не пропадут".
А служба шла. Смотры, ученья, конные марши. Из драгунов, уже поручиком, Яков переводится в уланы, в недавно сформированный Новомиргородский полк. Это было совсем преотлично. Новая красивая форма, пика с флюгером да сверкающая сабля - что еще нужно двадцатилетнему офицеру. Уланы не пехота - у них своя честь.
Между тем здоровье отца потихоньку сдавало, и то он, ТО матушка писали, что хозяйство без мужского глаза скудеет. Но если отец требовал: служи, пока я жив, то матушка намекала: "Может, хватит, Яшенька, казенный хлебушко есть. Может, приедешь насовсем".
И вот на рождество, под 1841 год, пришло сразу два письма: одно от отца, другое - от матери. На этот раз оба писали, что пора ему уходить в отставку. Отец бодрился и сообщал, что подыскал ему невесту "добрую и богатую". Мать про невесту не писала, а жаловалась, что "батюшка твой совсем плох - все больше лежит, и надо тебе, Яшенька, приучаться к хозяйству".
Получив эти письма, Яков после нового года начал хлопотать об отставке. И в мае на его просьбу пришел приказ: "По прошению уволен со службы за болезнью родителей с чином штабс-ротмистра".
Снова Яков оказался в Полтаве, где ожидал его поседевший дядька Осип, с той самой подлатанной бричкой, на которой он увозил Яшу из дому девять лет назад. И лошади показались Якову теми же, но это были другие, правда, как и те - деревенские работяги, которых запрягали и в плуг, и на выезд в бричку. Их, конечно, нельзя было сравнить с ухоженными уланскими конями.
- Барин, Яков Васильевич! Ну и ладный ты стал! - воскликнул удивленно Осип. - Это сколько такое сукно стоит? - говорил он, обходя вокруг молодого офицера и осторожно касаясь пальцем его уланского мундира. - Вот обрадуются родители! Вот обрадуются!
Ехал двадцатитрехлетний штабс-ротмистр домой, будто возвращался в детство. Казалось ему, что и мальчики, с которыми он играл на косогоре в бабки и лазил по оврагам, остались до сих пор такими же, как и были, сорванцами. И мать, и отца представлял он глазами несовершеннолетнего подростка. А может, виноват колокольчик на дуге коренника, вызванивавший, как девять лет назад, свое "тень-брень".
После долгой езды, когда уже не о чем было говорить с Осипом, после остановок - то требовалось попоить лошадей, то дать им овса, после беспокойной ночевки на постоялом дворе показался наконец холм, за которым тонул в яблоневых и черешневых садах родной хутор. Весь склон холма, обращенный к дороге, был усеян золотыми одуванчиками. Лошади убавили шаг, и стало слышно, как довольно гудят над этим цветочным ковром тяжелые от обильного взятка пчелы. А по склону к повозке, раскинув в стороны руки, словно собираясь взлететь, бежала веселая, как этот солнечный день, девушка. Волосы ее, с распущенными темными косами, окружал венок одуванчиков.
Вся она, в белой расшитой узорами кофте, развевавшейся от быстрого бега длинной юбке, с ниткой голубеньких стеклянных бус на груди, готовая вот-вот оторваться от земли и взлететь над дорогой, показалась Якову сказочной хозяйкой медового золотисто-зеленого холма.
- Тату! - крикнула девушка Осипу, подбегая к повозке. - Привезли?!
Увидев затянутого в мундир молодого офицера, она смутилась и закрылась широким белым рукавом.
- Ах, Галка, - чуть придержав бег лошадей, стараясь говорить строго, произнес Осип. - Вот я тебя вожжами!
Бричка прокатила мимо девушки, и Яков услышал позади себя ее звонкий смех. Он не удержался, обернулся и увидел стоящую на обочине дороги Галю, которая, все еще улыбаясь, смотрела вслед убегающей повозке.
- Дочка моя, - с нескрываемой гордостью в голосе объяснил Осип и дернул вожжами.
Лошади резво побежали к уже недалекому хутору, и колокольчик под дугой, под стать этой встрече, этому весеннему дню, зазвенел не свое обычное "тень-брень", а что-то веселое, мелодичное, словно в его меди было серебро, а не простое олово.
Ах, Галка, Галка! Что ж ты наделала, Галка, Галя! Приезд Якова домой словно осветился встречей с ней. Все в родном, крытом очеретом, присевшем от старости доме показалось ему радостным. И холодный квас из глиняной запотевшей крынки, которым его попотчевали с дороги, забытые плетеные стулья, и такое же плетеное кресло отца, и печь, разрисованная синими цветами, - все его радовало, вместе с разговорами матери, говорком закипавшего самовара. Даже мать показалась ему не так уж сильно постаревшей, даже болезнь отца не показалась отставному офицеру такой тяжелой, какой была на самом деле.
А Галя, тут как тут, появилась в доме в том же венке из одуванчиков. Она, не пряча улыбки, носила медовое варенье, всякие соленья из погреба и понимала мать с полуслова. И по тому, как мать ей что-нибудь говорила, Яков видел, что дочь кучера Осипа нравится и матери.
В тот день, уже к вечеру, мать повела Якова осматривать хозяйство: сначала дворовые постройки, амбар, конюшню, потом сад с пасекой и омшаником. И тут им все время попадалась Галя, или же слышался ее голос, который Яков узнавал среди всех других.
На следующий день отец попросил вынести кресло в сад и нетвердым шагом, опираясь на палку, сам добрался до него. И там, в тени под яблоней, он сообщил Якову, что нашел ему невесту - дочь соседнего помещика. "Грамотная, - сказал он, тяжело дыша, - играет на клавесине, и приданое за ней большое".
Тогда Яков отнесся к словам отца с любопытством: интересно, какая она, эта еще не виданная им невеста?.
- Обживешься, я чуток поправлюсь и поедем знакомиться, - добавил отец.
И на это Яков согласился, было даже интересно посмотреть, что за девицу готовят ему в жены.
Подошла и мать. Пряча руки за оборки фартука, послушала и, убедившись, что разговор о самом главном, о чем они немало переговорили с хозяином, и уже была договоренность с соседом помещиком, прошел хорошо, предложила:
- Ты, Яшенька, пока, до обеда прошел бы до мельницы, посмотрел. Мы там новый жернов поставили. А на пруду сейчас диво как хорошо. Помнишь наш пруд-то? Да должен помнить. Ты там мальцом раков ловил…
- Пусть скажет Осипу да проедет на бричке, - распорядился отец.
- А зачем на бричке-то, колесной дорогой по пыли, - возразила мать. - Тут через сад да по тропинке, а там через греблю - рукой подать.
- И то верно, - согласился отец, - прогуляется - дело молодое. А дорогу-то найдешь?
- Найдет, - вместо Якова, присматриваясь к сыну, ответила мать. - Я с ним ужо Галю пошлю, - и закричала - Галя! Зайди-ка, девица, в сад!
Галя появилась сразу же, будто ждала, что ее окликнут.
- Вот проведешь молодого барина на мельницу. Да быстро не беги, он на службе набегался.
Говорила мать строго, но по ее глазам Яков понял, что она, как и он, любуется дочерью Осипа. Румяная смуглянка, с нежным овалом лица, она, наверно, еще не знала, что привлекает и радует взгляды, и держала себя с той естественной непосредственностью, которая так нравится взрослому человеку в ребенке.
- Семнадцать годков Гале-то, - будто ее здесь не было, говорила мать. - Девица уж. Расцвела, как та вишня. Балую я ее, на поле редко посылаю. Жалко красоту-то такую под солнышко выставлять. Ну, идите, идите…
Заросшая подорожником тропинка тянулась через сад, огибая яблони, нырнула в густую духоту млевшей от цвета сирени и вышла к лазу через плетень.
Галя шагала впереди, не оборачиваясь, будто шла одна, только раз она подтянула к себе всю в цвету ветку яблони и, то ли случайно, то ли нарочно, отпустила ее так, что та осыпала белыми лепестками Якова. Вскочив на лаз через плетень, Галя наконец оглянулась и неожиданно спросила:
- Барин, а зачем вы сняли мундир?
- Что? - удивился Яков. - Жарко в нем.
- Больно он вам к лицу, - серьезно сказала девушка.
Яков засмеялся, засмеялась и она.