Лапоть сразу хотел бежать, да и старик присел и начал часто креститься. Но они быстро успокоились. С берега доносился звонкий мальчишеский голос, а ему изредка отвечал старик. На погоню это не походило. "Посмотрю", - решил Михайло и осторожно стал пробираться через кусты, за ним семенил старичок.
На опушке в густых тальниках они залегли и осмотрелись. Голоса раздавались под берегом у самой воды.
- Сейчас я, Семушка, портки-то сыму и вытяну мордушу. Може, мы с тобой с рыбкой-то и будем, - говорил старик.
- Не, дедка, я сам.
- Ну, ин ладно, побрели вместе.
Послышался плеск воды, кряхтение старика, веселые выкрики мальчишки.
- К берегу ее, Семушка, к берегу! - распоряжался старик.
- Есть рыба! Сом! - кричал Семка.
- Ну, ин и добро! - радовался старик. - Подале, голубь, выкидывай!
На песке у воды забилась выброшенная рыба. Дед и мальчик опорожнили мордушу и снова забросили ее в протоку.
- Теперя, Семушка, покажу тебе другую мордушу. Она подале стоит. Как я уеду в Амур, так ты ими и владей.
- Мои будут! - радовался Семка. - Ты, деда, поскорее уезжай.
- Да уж скоро, голубь, скоро!
Старик и мальчишка, оставив рыбу, пошли вдоль берега вынимать вторую мордушу.
Поп шепнул Лаптю:
- Старик-то - казак местный Мандрика. Я его соседа вчерась отпевал.
Дождавшись, когда рыбаки зашли за кривун, Лапоть спрыгнул с невысокого берега и выкинул наверх сома и двух щук.
- Еще кидай, сыне, еще! - ерзал на берегу попик.
- Хватит, - выбираясь на берег, сказал Лапоть. - Тепло ведь, рыба пропадет зря.
Они оттащили неожиданный улов к шалашу и не видели, как охал и удивлялся Мандрика, когда не нашел половины рыбы.
В густой чаще, рискуя, что кто-нибудь может заметить дым, поп и солдат сварили ведро ухи.
"На два дня хватит", - думал Лапоть, но уху они прикончили к вечеру.
- Ничего, - говорил Лапоть, - будем проверять мордушу. Теперь мы с рыбой.
Поев горячего, поп стал разговорчивым и, слово за слово, выпытал у солдата всю его историю.
- Уходить тебе надо, служивый, - сказал он. - А то поедем со мной на Бурею-реку. Тамо где-то, верные люди сказывали, истинной веры вольные мужики обитают.
- А где она твоя Бурея?
- По Амуру плыть надо. Далече она.
- Мне это не подходит, - вздохнул Михайло - Туда батальон наш сплавляется. Там унтер…
- А мы, яко тати, поплывем ночами.
Михайле было все равно, в какую сторону подаваться. Везде скрываться придется, а на Бурее-реке обещал поп вольное житье, без начальства. А что там староверы - это не так уж и важно: креститься двумя перстами научиться можно.
Отравляться в путь они решили сразу, как только уедут из станицы ожидавшие казаков-переселенцев последние роты 13-го и 14-го батальонов. А за это время надо было запастись сухарями, а может, крупой и другим провиантом, и хорошо бы соли раздобыть. Поэтому ночами они теперь бродили вокруг станицы и батальонных стоянок, а днем отсыпались.
- Ты, сыне, к Мандрике проберись, - советовал поп. - Он переселяется и сухариков, видать, насушил.
- А что сам-то?
- Знает он меня, вот что. Мне-то нельзя.
В дом к Мандрике Лаптю удалось пробраться только в день отъезда старика и его семьи. Поживиться здесь уже было нечем. Дверь в дом оказалась подперта колом, а внутри валялся разный брошенный хлам. Михайло заглянул в печку, но и она была пуста. Солдат уже собрался уходить, как услышал приближающиеся к дому голоса. "Забыл старик что-то…" - испугался Михайло и залез под печь.
Он услышал, как в дверь вошли люди, как один из них тихо сказал: "Лучше бы лапоть, да нет лаптя…" - "Меня ищут!" - обомлел солдат. И тут Мандрика направился к печи, Михайло затаил дыхание. "Пропал, - решил он. - Нынче пороть будут али позже?" Но вместо окрика: "Вылазь!" - вместо штыка, направленного ему в грудь, солдат увидел растоптанный опорок от мягких сибирских сапог - ичигов, а в нем наполненную доверху стопку, лепешку и даже крашеное яйцо. А когда казак стал звать домового, Михайло сообразил в чем дело. И ему, в своем селе, доводилось слышать, как, переезжая в новый дом, старики приглашали с собой "суседку".
"А, была не была, чего пропадать добру!" - решил Лапоть, схватил стопку и хотя было неудобно, сидел он согнувшись, выпил ее до дна. Он успел поставить стопку на место, схватил лепешку, полез было за яйцом и чуть не наткнулся на руку старика - Мандрика уже накрывал опорок тряпкой.
Хлопнула дверь, казак и его спутник ушли, и Михайло облегченно вздохнул, ругая в то же время себя, что замешкался и не успел взять яйцо.
Ночью, проверив напоследок мордуши, оставленные Мандрикой, и прихватив одну из них с собой, беглый солдат и поп-расстрига поплыли по течению искать Бурею-реку с вольными мужиками.
6
Ровно через сутки после выхода из Усть-Стрелки передовой отряд четвертого Амурского сплава подходил к месту, где стояла более чем полтора века назад Албазинская крепость. Все это время плыли ночью и днем. Остановки делали только, когда намечали места для новых поселений. Вслед за Игнашиной, в тот же день заложена была станица Сгибнева. Начальник канцелярии губернатора молодой чиновник Шишмарев, знаток китайского и маньчжурского языков, названием остался недоволен.
- Ну, Игнашина, ладно, - иронически говорил он. - Так река называется, и село там раньше стояло, говорят, тоже Игнашино, а вот Сгибнева - зря!
- Почему? - поинтересовался Дьяченко.
- Ну что Сгибнев! Ни чину у него большого, ни звания. Простой лейтенант. Одна заслуга, что "Аргунью" командовал. Любого моряка поставь на его место, взберется на мостик, крикнет погромче: "Полный вперед!" - и поплыли… Этак дальше пойдет, извините, именами простых казаков называть станицы начнем.
Капитан не знал Сгибнева, не достаточно хорошо знал и Шишмарева, поэтому примирительно сказал:
- Места на Амуре много, станиц можно построить десятки, так пусть одна носит имя командира первого парохода, разбудившего эти места.
- Вот, вот, так и Николай Николаевич считает, а я думаю - это ненужный либерализм, - не соглашался Шишмарев.
Необычную картину представлял Амур ночью. Еле-еле различались в темноте гористые берега, ни огонька в оконцах жилья на них, как на других реках, ни костра на отмели, только яркие сочные звезды усыпают небо да мерцают костерки на баржах и впереди 13-го батальона, и позади. Работает на баржах только половина весел - часть гребцов спит, завернувшись в шинели. А бодрствующая смена тоже не спешит, вяло опускаются и тихо всплескивают весла. Начальство ночами не торопит, того и гляди: сядешь на мель.
Игнат Тюменцев завидует спящим товарищам. Сейчас бы растянуться на досках, запахнуть поплотнее шинель, кулак под щеку и дать храпака. Может, привиделась бы Глаша. Она уж снилась ему один раз. Стояла будто бы на своем крылечке босая. Лил дождь и светило солнце - все сразу. А Глаша смеялась и плакала - тоже сразу. Мокрый сарафан облегал ее так, что Игнат видел девушку словно раздетую. Он хотел перепрыгнуть через плетень в соседский двор, чтобы обнять Глашу, но только собрался сделать шаг, как проснулся. И ему очень хотелось досмотреть этот, растревоживший его, сон.
"Ах ты, Гланя, Гланя! Придумала же: буду ждать. А ждать-то надо сколько, - вздыхает Игнат, - а я пока и года не отслужил".
- Тюменцев! Не спи! - окликает его унтер-офицер Ряба-Кобыла и начинает размеренно считать: - И раз, и два!
Утром подошли к устью Кутоманды. Сменившись, Игнат спал, как и мечтал, подперев кулаком колючую щеку. Его веслом ворочал Кузьма Сидоров. Кузьма сразу узнал это место. По-прежнему сидел на мели против поста пароход "Шилка", а на берегу чернели землянки, где нашли спасение от голода и холода прошлой зимой линейцы и сам Кузьма. Только пусто было сейчас на берегу, не виднелось у брошенных землянок казаков. Еще ранней весной ушли они на новое место, туда, где стоял когда-то Албазин.
На борт "Шилки" высыпали матросы и мастеровые, чинившие машину.
- Стоит, милая, - сказал Перфильев, показывая на "Шилку", - это она с пятьдесят четвертого года только досюда и добралась. Худо сделали пароход-то.
Дьяченко слышал, что этот неудавшийся пароход, построенный вместе с "Аргунью", может плавать лишь по течению, и его уже кто-то окрестил "неповоротливым чудовищем".
Команда парохода махала вслед проплывавшим мимо баржам. Для всех собравшихся на борту первые суда, появившиеся в этом году, были большим развлечением. С ранней весны бились люди над машинами, но конца ремонта и переделок не видели.
- А вы весла приделайте, веселки! - крикнул подпоручик Прещепенко.
- Ничего, "москва", - протяжно ответили с борта "Шилки", - мы еще вас нагоним.
Солдаты посмеялись и забыли бы про пароход, но через какой-то час баржа Прещепенко прочно села на мель.
До этого батальону везло. То ли Дьяченко удачно выбирал направление, то ли просто все обходилось само собой, но его баржи шли по Амуру без досадных задержек. И сейчас две первые баржи миновали невидимую под водой мель. Стараясь держаться того же направления, шла третья баржа. Подпоручик Прещепенко сидел на носу и, довольный удачным плаванием, перебирая струны гитары, негромко напевал:
Кольцо души-девицы
Я в море уронил;
С моим кольцом я счастье
Земное погубил…
Внезапно послышался скрежет днища о гальку, толчок - и баржа резко встала. Подпоручик чуть не выронил гитару. Размахивая кулаком, он побежал к рулевому.
- Болван! - заорал он. - Где твои глаза?
Кормчий виновато разводил руками. Юнкер Михнев скомандовал грести назад. Гребцы смешались, кто греб назад, кто вперед. Но вот все дружно навалились на весла, пытаясь сдвинуть баржу кормой с мели. Корма двинулась и медленно пошла по течению.
- Хорошо! - крикнул Прещепенко. - Дружней!
Но тут и корма, развернувшись, села на мель. Следующая баржа, не успев отклониться в сторону, налетела на корму севшего судна и обломала на нем рулевое весло. От толчка подпоручик выронил гитару и в сердцах ударил рулевого. Тот бестолково ворочал ручкой сломанного весла.
Виновники поломки бросили им канат. Его закрепили на корме, но все попытки сняться с мели с помощью буксира окончились ничем.
- Все в воду! Все в воду, канальи! - кричал Прещепенко, бегая по палубе.
Нехотя снимая сапоги, солдаты переваливались через борт и почти по грудь погружались в холодную воду. Михнев бегал вдоль борта и показывал, где кому встать.
- Раскачивай! - скомандовал он. - Дружно, раз! Еще раз!
Развернувшись, медленно подходила к месту аварии баржа командира батальона. С нее тоже бросили канат. Михнев поймал и закрепил его. И вот уже гребцы двух барж пытаются помочь севшим на мель.
Игнат Тюменцев и Кузьма Сидоров сидели рядом, за одним веслом.
- А ну, Игнат, не жалей силенки, - приговаривал Кузьма, - а то придется с той баржи груз на себе таскать.
Наконец корма севшего на мель судна шевельнулась и медленно поползла. Линейцы в воде еще дружней продолжали раскачивать свою баржу.
- Ой, братцы, судорога у меня ногу тянет, - пожаловался один из солдат.
- Ничего, терпи, знай качай!
- Братцы, и вторую тянет. Утопну я.
- Ваше благородие, тут у него судорога…
В это время тронулся и пополз на глубину нос баржи.
- Пусть залазит! - разрешил подпоручик.
Солдат попытался вскарабкаться на борт, но сам не смог. Его подсадили соседи, на борту подхватил юнкер Михнев.
- Оттирай ноги-то, - сказал он. - Это бывает. Вода вон совсем еще студеная.
И вот баржа опять на глубине. Сменили рулевое весло. Сушиться гребцам некогда, надо наверстывать упущенное время. Снова взлетают вверх и падают в воду, окатывая борта брызгами, тяжелые весла. Подпоручик Прещепенко опять в добром настроении, раскурил трубку, взял гитару:
Кольцо души-девицы
Я в море уронил… -
поет он. А солдаты посмеиваются: "До моря далеко. Зато Амур - вот он. В Амур-то сподручнее ронять колечко. Эх ты, служба солдатская. А еще над "Шилкой" смеялись, братцы. Этак-то она нас и вправду догонит".
В полдень вдали, на высоком левом берегу, показались крест и стоящий у берега генеральский катер. Албазин… Здесь назначена была остановка на обед.
Пока варили похлебку, вытесывали и ставили столб с надписью "Албазин", Дьяченко пошел по прибрежному валу - бывшей стене укрепления. Поручик Венюков уже измерял его и набрасывал план старой крепости.
- Поработали служилые люди, - оживленно заговорил он, - длина каждой стены около сорока сажен, а толщина у основания четыре сажени. А вот на этом холме у них, по-видимому, стояла батарея. Отсюда хорошо было стрелять поверх стен. И, может быть, как раз с этого места посылал свои ядра прославленный пушкарь-албазинец Алешка Наседкин. И посмотрите, капитан, - Венюков раздвинул сапогом бурьян, - более чем полтора века прошло, а до сих пор виден след пожара.
Сквозь траву на самом деле проступала местами обожженная до кирпичного цвета земля.
Венюков и Дьяченко прошли до угла береговой стены. Здесь Венюков остановился и поднял палец, словно приглашая прислушаться:
- Тишина-то какая, капитан. Кузнечиков слышно, а представьте, что здесь творилось в 1686 году, когда началась новая пятимесячная осада.
Глядя на пологую, почти трехверстную излучину скалистого берега, на мирное течение Амура и словно задремавшие зеленые дали, открывающиеся с земляного вала вверх и вниз по реке, действительно трудно было представить схватки, не раз вспыхивавшие на этом тихом берегу, и Венюков сказал об этом:
- А я словно вижу, как скачет к южным воротам казачий отъезжий караул, он первым столкнулся с идущими по берегу маньчжурскими войсками. Потом, разглядев плывущие с низовий Амура бусы, заполненные солдатами, забили тревогу дозорные на восточной башне. Воевода Алексей Толбузин сам, наверно, забрался по березовой лестнице к дозорным и насчитал этих судов ровно сто пятьдесят. И тогда же, вот у этой южной стены, где мы сейчас стоим, с гиком, криками, улюлюканьем появились конники. А за ними шло много тысячное войско.
- Однако вы так это рисуете, будто при сем присутствовали! Сколько же подтянул сюда войск князь Лантань? - спросил Дьяченко.
- А сколько вы думаете? Затрудняетесь сказать? - чуть склоняясь к Дьяченко, спросил Венюков. - До пяти тысяч человек и сорок пушек! Больше шести солдат на одного албазинца, а на каждую пушку Алексея Толбузина - пять маньчжурских. Богдыхан Кан-си приказал Лантаню приступом взять Албазин и сразу же наступать на Нерчинск. Для этого наступления они пригнали три тысячи лошадей! Богдыхан замахивался чуть ли не на всю Восточную Сибирь.
К офицерам подошел подпоручик Прещепенко.
- Столб с названием поставлен, - сказал он, - но почему все так взволнованы? Расскажите хоть вы, что здесь было?
- Ну, подпоручик, я удивляюсь, - нахмурился Венюков. - Как можно отправляться на Амур и не поинтересоваться его историей! Что бы вы предприняли, например, если бы сейчас к этому берегу начала приставать флотилия маньчжурских войск, угрожая вам пушками и осыпая берег тучами "огненных" стрел? Как бы вы поступили?
- Шутите, - улыбнулся подпоручик.
- Албазинцам было не до шуток. Ведь именно так случилось в июле 1686 года. Когда первые бусы ткнулись носами в берег, со стороны крепости, может быть, с этого места, где мы стоим, грянул ружейный залп и грохнули пушки, а отряд Афанасия Бейтона бросился навстречу высаживавшимся врагам. Передовой десант маньчжур был смят, поколот пиками, побит прикладами тяжелых пищалей. Солдаты, бежавшие на бусы, в панике отталкивались веслами от берега, а днища их судов подминали тех, кто оказался за бортом. Бусы налетали друг на друга. Сам командующий пятитысячной ордой Лантань метался по палубе украшенного конскими хвостами и шелковыми полотнищами буса, размахивал сразу двумя мечами и в гневе отрубил голову какому-то подвернувшемуся сановнику. Так началась пятимесячная оборона Албазина… Извините, кажется, нас зовут.
По валу, от места стоянки, к ним бежал солдат.
- Приглашают на молебен, - запыхавшись, доложил он.
Рядом с катером Муравьева стоял катер графа Путятина. Плывший с набожным графом архимандрит Аввакум начал молебен. Офицеры сняли фуражки, чтя память русских героев.
После обеда и молебна - опять в путь.
В тот же день назначили место для станицы Бейтоновой. Дьяченко специально подошел к Венюкову, чтобы расспросить его поподробнее об Афанасии Бейтоне. Поручик на этот раз был хмур.
- Вы заметили на островах и по берегу кресты? - спросил он. И когда капитан подтвердил, Венюков сказал - Это память безвестным страдальцам прошлого года. Там могилы солдат вашего батальона, капитан. Граф Путятин, завидев кресты, поначалу останавливал свой катер и приглашал Аввакума прочесть молитву, но, как вы видели, крестов очень много, и от своей затеи граф скоро отказался. Вечная память жертвам неумелости тех, кто брался ими распоряжаться.
Дьяченко спросил все-таки о Бейтоне.
- Что ж, - без былого воодушевления ответил Венюков. - Афанасий Бейтон, безусловно, - достойный памяти человек. Я уже рассказывал, как он намеревался помешать высадке маньчжур у набережной стены. Он и позже не один раз пытался сбросить неприятеля в реку. А на пятый день боев Алексей Толбузин был тяжело ранен ядром в ногу и вскоре умер. Так что все остальное время крепостью командовал Бейтон. А ведь войско Лантаня к октябрю увеличилось до десяти тысяч человек.
- Вот Бейтонова названа верно! - сказал, остановившись рядом, Шишмарев. - Однако, господа, пора и в дорогу.
И снова плывут линейцы по течению Амура. Все так же тянутся рядом покрытые лесом берега, тальниковые острова, заросшие до самых вершин горы, и нигде не видно человеческого жилья.
- Вот птиц-то! - радуется и сожалеет, что нельзя поохотиться, Игнат, провожая взглядом непрерывно снующих над самой баржей уток.
Птиц по реке действительно много. Стоят на отмелях цапли, возле них толкутся кулики, чернеют перевернутыми шапками огромные гнезда на деревьях то ли аистов, то ли цапель. Качаются на волнах белые лебеди, кружат над водой коршуны, словно это край не людей, а птиц.
Лишь однажды, за всю дорогу, встретились каравану люди. Первыми их увидели с барж 14-го батальона. Чуть ли не посредине реки поднимался из воды сооруженный из жердей треножник. На вершине его сидел человек, а к треножнику спешила длинная долбленая лодка.
- Держать левее! - скомандовали с передней баржи. - Там мель!
Проплывая мимо, линейцы разглядывали на треножнике косматого рыбака-эвенка. Он с вершины шаткого сооружения наблюдал за снастью и, когда видел, что рыба зашла в связанную из травы сетку, подавал знак другим рыбакам, и те спешили взять улов.
До устья Зеи выбрали еще места для станиц Ольгиной, Кузнецовой, Аносовой, Кумарской, Казакевичевой и Бибиковой.
И вот наконец под вечер девятого дня пути показался Усть-Зейский пост - место, назначенное для поселения 14-го Сибирского батальона.