Перо опять останавливается, Бестужев вспоминает, как генерал-губернатор говорил ему в Иркутске: "Спешите отправляться из Шилки полною весеннею водою; иначе каждый день промедления будет вам стоить неделю".
"Благой совет, - думает Бестужев, - но не худо было бы Николаю Николаевичу распорядиться, чтобы и казна не была причиною такого промедления". В Шилкинском заводе, где собрался его караван, со всевозможными проволочками загруженный в Чите большей частью груза, оставалось получить муку. И здесь возник спор между ним - подрядчиком Амурской компании - и интендантскими чиновниками. По контракту он должен был погрузить муку на баржи "с берега" и требовал, чтобы интендантство доставило ее на берег к баржам. Чиновник интендантства титулярный советник Журавицкий доказывал, что их хлебные магазины и так стоят на берегу, а не на воде, и он должен брать хлеб из них, и к воде, за несколько сот саженей интендантство мешки с мукой не повезет. А все дело заключалось в том, что за перевозки груза на довольно значительное расстояние до барок интендантство должно было платить, а ведь можно было эти деньги только показать уплаченными, и, наверно, чиновники интендантства давно мысленно поделили их.
Спор тянулся несколько дней. У самого Бестужева для погрузки муки не было ни рабочих, ни средств. Драгоценное время уходило, пока в Шилкинский завод не прибыл Муравьев. Осматривая суда, приготовленные к сплаву, он увидел, что некоторые из них еще не начинали грузиться.
- Отчего? - крикнул генерал. - Где подрядчик?
Михаил Александрович доложил:
- Николай Николаевич, баржи давно готовы, но интендантские чиновники делают каверзу… - и рассказал о причинах задержки.
Муравьев побагровел, но смолчал. Разнос виновных он отложил до утра. Утром генерал-губернатору представлялись чиновники Шилкинского завода. Они выстроились в отведенной генералу приемной по старшинству чинов. Муравьев обходил подобострастный строй, здоровался с каждым и что-нибудь говорил. Журавицкому и двум другим чиновникам интендантства он руки не подал, а, проходя мимо, бросил через плечо:
- Вы останетесь здесь, когда другие уйдут.
Едва закрылась дверь за последним из чиновников, генерал, со вчерашнего вечера копивший гнев, дал ему выход.
- Мошенничество! - выкрикнул он. - Воровство! В преддверии великого дела вы устраиваете проволочки! Если сегодня хлеб не будет погружен, все наденете солдатские мундиры! Господин полицмейстер! - обернулся он к полицмейстеру завода, - немедленно за счет этих… господ, за любую цену наймите рабочих и подводы. А вы, Михаил Иванович, - сказал он Венюкову, - сегодня же напишите в Иркутск обер-провиантмейстеру, напишите, что я приказал выгнать негодяев со службы!
Чиновники поеживались. Они знали, что заменить их на службе в этой глуши некем, и за свои места не боялись, но выкладывать денежки из собственных карманов им не хотелось.
К закату солнца муку погрузили, но четыре дня было безвозвратно потеряно.
В тот вечер Бестужев записал в своем дневнике: "Тогда как внизу, на берегах, у меня происходили житейские мерзости, - наверху, на горах, на всем окружающем печать столь величественной, дико прекрасной природы, что я вечером, улучив свободную минуту, взобравшись на вершину одной высокой горы, окружающих как пояс Шилкинский завод, до такой степени был подавлен грандиозностью картины, что едва имел достаточно сил, чтобы спуститься вниз, в грязь житейской суеты…"
Опять скрипит перо, и на полулист бумаги ложатся строчки: "Старожилы не помнят, чтобы когда-либо Шилка была так мелководна, чтобы когда-либо человек мог переходить ее вброд, как это было теперь…
Из 32 барж станет на мель одна, а все остальные должны останавливаться, чтобы ее снимать. В это время безъякорные баржи, не могши остановиться, валят на другие и взаимно ломают друг друга. Судите же, сколько потерянного времени, когда их станет пять или более, как, например, теперь, под Стрелкою, в узком и быстром проходе их стало шесть, и надо было их совершенно разгружать. К счастью моему, я купил у орочона оморочку, т. е. берестяную лодочку, на которой мой лоцман поехал вперед, разузнал проходы, и мы… с большим трудом успели своротить в другой проход, правда, опасный, где вода с яростью бьет на подводные камни, но зато глубокий - мы миновали то, чему подверглись другие баржи передовых отрядов".
Много ли вместит письмо, да и обо всем надо ли писать? Михаил Александрович смягчает события, о многом умалчивает, чтобы не расстраивать близких. Ни словом не обмолвился он о том, как в Шилкинском заводе одна из барж, нагруженная порохом, затонула, правда, на мели. Порох, хоть и перевозился в бочонках, подмок. Это уже грозило вычетами из той оплаты, которую он должен получить, сдав грузы. Выручил старший адъютант генерал-губернатора Венюков, предложив передать порох горному ведомству для подрыва скал. Начальник Нерчинского завода согласился принять подмоченный порох, и этим неприятное дело ограничилось.
А сколько тягот случалось в пути, о которых он не сообщал ни жене, ни сестрам. Не раз декабрист спасался только чудом. Как-то добираясь на лошади до станицы Уктычи по тропинке, прилепившейся к обрыву скалистого берега, где с трудом можно было проехать одному, он повстречал казака, который вел гуськом трех коней. Казалось, разминуться здесь абсолютно невозможно. Лошадь Бестужева испугалась и начала съезжать с обрыва, а кони казака напирали на нее спереди. К счастью, казак, уже попадавший в такие ситуации, не растерялся и загнал своих коней на камни, выступавшие над тропой. В этот момент Михаил Александрович ударил нагайкой свою лошадь, и она проскочила буквально между ног казацких коней.
Однажды его компаньон, двадцатидвухлетний купец Иван Чурин, вконец отчаявшись, воскликнул:
- Ежели бы мне не было стыдно, то я непременно убежал бы. Как вы на это решились, Михаил Александрович? Я не имею ни жены, ни детей, никого, кто бы манил меня к себе. А вас ждут. Я пошел охотой на Амур, хотя меня все отговаривали и со всем этим я потерял весь запас терпения. Как же вы столь спокойны и даже шутливы, когда вас все манит назад и ничего не обещает доброго впереди?
Бестужев выслушал его, помолчал, а потом ответил:
- Если б вы, Иван Яковлевич, были, как я, двадцать пять лет в тюрьме, вы бы этот вопрос разрешили очень просто.
Чурин, торговавший до этого по Байкалу, только махнул рукой.
И вот наконец караван у Амура.
"При самом благоприятном плавании мы не можем быть на устье Амура ранее 15 августа, - пишет он, - сдача казенного груза задержит меня еще недели на три или более. Вот и сибирская зима на дворе. Будет ли мне возможно в такое позднее время добраться до Аяна… Но что будет, то будет… будет то, что бог даст.
Поговорим лучше что-нибудь о себе. Здоровы ли Вы все, мои милые? Как проводите время? Каково ведет себя моя Лола, и что теперь мой Коля? Вот вопросы, которые я часто задаю себе и разрешаю по возможности в своих интересах".
"Отчего же нет писем из дому? - думает он, хотя знает, что получить их можно только со случайным попутчиком, отправляющимся, как и он, на Амур. - Что там у них, как? Согласились ли сестры пойти для него еще на одну жертву - не уезжать из Селенгинска, пока он плавает? Все ли здоровы, особенно дети?"
На берегу послышались торопливые шаги, подошел мокрый от дождя Чурин.
- Михаил Александрович! - окликнул он. - Из станицы пришел урядник, говорит, что на одной из барж на берегу Аргуни для вас есть письма.
- Письма! - Бестужев, не скрывая радости, вскочил. - Сейчас иду.
Он накинул на плечи плащ, потом вновь сел, подписал и запечатал письмо и, спрятав его в нагрудном кармане, заспешил вместе с урядником к Усть-Стрелочной станице.
- Уезжают казаки, - сказал урядник, показывая на дома с заколоченными дверями, когда они подошли к станице. - Нынче от нас две семьи уехали, а бают, на будущий год еще кому-то переселяться придется.
- А вы бывали на Амуре?
- Бывал, - протяжно подтвердил урядник. - В лонешном году ходили. Я за тот поход и в урядники произведен. Я один за два дня, однако, сто восемьдесят верст пробежал, - не без гордости сказал он. - И нынче с вами пойду. Строю тут баржи для переселенцев, кое-что для казаков повезу. А вон и баржа, где вас ждут!
Письма, как и ожидал Михаил Александрович, оказались из дому. Самым радостным в них было то, что сестры, собравшиеся в Москву, откликнулись на его просьбу и остались. Но они и жена жаловались, что от него нет писем.
Уже в ночной темени шел Михаил Александрович к своей лодочке и думал, что он тотчас же, как придет, напишет им еще одно письмо. Объяснит, что посылал им три письма из Читы, писал из Кайдалова, из Нерчинска, из Бянкино, из Шилкинского завода и Кары. "Виновато расстояние, - думал он. - Как далеко я сейчас от семьи, а уплыву в такую даль, что и представить страшно".
У самого причала Бестужев разглядел скорчившуюся под дождем на мокрой коряжине унылую фигуру человека. Он сначала подумал, что это сук той же коряжины. Услышав шаги Бестужева, человек вскочил, завернул поднятый воротник шинели, поправил фуражку и шагнул навстречу Михаилу Александровичу.
- Михаил Александрович? - с надеждой в голосе спросил он. - Позвольте представиться: унтер-офицер Жилейщиков, топограф… - И торопясь, боясь, что его остановят, начал рассказывать, что сидит здесь в Усть-Стрелке вторую неделю с двумя ящиками топографических инструментов и тюком бумаги. В Чите, отправляя его с казаками до Усть-Стрелки, обещали, что здесь он сразу найдет транспорт, чтобы следовать далее в Усть-Зею в распоряжение поручика Венюкова.
Сначала робкий топограф просто ждал, что кто-то подойдет к нему и предложит место на проходящей курьерской лодке. Потом он понял, что здесь никому нет до него дела. Люди, спешащие на Амур, задерживались в последней перед большим путем станице только затем, чтобы подготовиться к дальнейшему плаванию. Можно было устроиться на плот к переселенцам, однако Жилейщиков уже знал, что такие плоты сплавляются крайне медленно. Он продолжал ждать попутного курьера. За это время проследовали уже две лодки с курьерами, но увидев тяжелый багаж топографа, господа курьеры ему отказывали. Тем временем проплыли последние плоты с переселенцами, и унтер-офицер вконец отчаялся.
- Возьмите меня на свой караван, господин Бестужев! - окончив свой сбивчивый рассказ, попросил Жилейщиков. - Я из солдатских детей, сам изучил топографическую науку, дослужился до чина унтер-офицера, а теперь все, добытое таким трудом, могу потерять.
- Устраивайтесь на любую баржу, - разрешил Михаил Александрович, - только мы ведь тоже передвигаемся очень медленно. Я буду ожидать здесь отставшие баржи. Снимемся, наверно, только завтра к вечеру.
- Да хоть бы завтра! Лишь бы плыть! Так я побегу в станицу за моим грузом!
- Что же сейчас-то, ночью по дождю? Успеете и утром.
- Нет, нет, я сейчас. Мало ли что может случиться утром, - и топограф, чавкая по грязи сапогами, побежал в Усть-Стрелку.
Михаил Александрович посмотрел ему вслед и, когда фигура Жилейщикова уже размылась в темноте, подумал, что унтер-офицеру придется не один раз сбегать в станицу, чтобы перетащить свои ящики и бумагу.
Приказчик Чурин еще не спал, и Бестужев попросил его направить навстречу унтер-офицеру двух рабочих, чтобы помочь ему дотащить груз.
Письмо родным он написал при свете оплывшей, догорающей свечи. Время ушло за полночь. По-прежнему лил дождь. "Прощайте до завтрашнего утра. Завтра, когда дождусь свои баржи, оставшиеся позади нас, отправлюсь далее, т. е. поплыву по Амуру, и помоги мне бог его проплыть благополучно…" - оборвал он свое письмо.
Но и завтра баржи не пришли. Тоскливо тянулся дождливый и ветреный день. Около трех часов пополудни возле лодки раздались веселые молодые голоса:
- Господин Бестужев, мы без стука. К вам можно?
Михаил Александрович выглянул из-под навеса. У лодки стояли два казачьих офицера и уже знакомый урядник, только сегодня он пришел в погонах есаула.
- Вячеслав Казимирович Кукель, - отрекомендовался один.
- Клейменов, - представился другой.
- А я не догадался вчера доложиться, - сказал есаул. - Николай Сухотин. - И заметив взгляд Бестужева, брошенный на его погоны, улыбнулся: - Только что сменил, вот господа приказ привезли.
- Забирайтесь, господа, в мою каюту, - пригласил, откидывая кошму, Бестужев.
- Пойдемте лучше к нам, - возразил Кукель. - Мы привезли вам письмо и не чаяли вас здесь застать.
- Сижу второй день, - выходя на берег, сказал Михаил Александрович. - А Усть-Стрелка оказалась для меня счастливым местом, здесь я уже получаю третье письмо. И каждый раз добрым вестником оказывается господин Сухотин.
В маленькой лодке с каютой, в которой плыли Кукель и Клейменов, Михаил Александрович распечатал пакет. Письмо оказалось от его старого друга декабриста Владимира Штейнгеля. Свободолюбивый, образованный человек, яростный борец за освобождение крестьян, сейчас, на перевале жизни, поутих и увлекся собиранием сибирских загадок.
- Господин, который передавал нам письмо, говорил, что вы с ним участвовали в декабрьском бунте? - осторожно спросил Клейменов.
- Да, - кивнул Михаил Александрович.
- Расскажите! - загорелся Кукель.
Михаилу Александровичу и самому захотелось рассказать этим любезным молодым людям о том тридцатилетней давности дне, когда утром, взволнованный до бледности, брат его Александр сообщил, что Якубович изменил общему делу и отказался вывести на Сенатскую площадь гвардейский экипаж. Услышав это, он сам, чувствуя, что от волнения на глаза навертываются слезы, вдруг решился и сказал: "Итак, надежда на артиллерию и прочие полки исчезла. Медлить нечего, пойдем в полк - я поведу его на площадь. Пойдем и уведем его до присяги…"
Рассказать бы им, как морозным утром на Гороховой улице послышался барабанный бой, крики "ура", и поднятая им колонна лейб-гвардии Московского полка с распущенным знаменем, топая подкованными сапогами, выкатилась на площадь. Как он, окрыленный и возбужденный, быстро шагал впереди, а рядом с ним Александр и Щепин-Ростовский. Тоже взволнованные, тоже готовые умереть за Российскую республику.
Но поймут ли все это милые молодые офицеры, в подогнанной иркутскими, а может быть, и петербургскими портными казачьей форме. Не покажется ли им самый яркий день его жизни просто любопытной историей, которую они будут пересказывать в беззаботной компании. Едва ли им понять, какое чувство обуревали Александра, когда, построив в каре полк напротив Сената, он начал точить саблю о гранит памятника Петру Великому, пробуя зябнувшими пальцами холодную от мороза сталь.
Нет, пожалуй, они не поймут всей ослепительной надежды и трагического исхода того дня. А он, на льду Невы, когда пытался остановить и построить бегущих от губительной картечи солдат и повести их на штурм Петропавловской крепости, может показаться этой новой молодежи даже смешным. Ведь уже начал ломаться от разрывов бомб лед и тонули люди…
И Михаил Александрович ответил им строками Пушкина:
- Дела давно минувших дней,
Преданье старины глубокой…
Офицеры поняли эти строки по-своему, они решили, что для него, с их точки зрения, раскаявшегося человека, рассказ этот будет тяжелым, и настаивать не стали.
Разговор пошел о более близких каждому делах - об иркутских новостях, о плавании по Шилке и освоении Амура.
- В Иркутске говорят, - рассказывал Кукель, - что американцы весьма интересуются богатствами нашей восточной окраины. Они уже предложили нашему правительству проект железной дороги, то ли из Аляски через Берингов пролив на Амур, то ли от устья Амура до Байкала. Предлагают якобы строить дорогу за свои капиталы, только в возмещение расходов просят отдать им стоверстную полосу земли вдоль будущей дороги с правом использования леса и прочих богатств, которые окажутся в этой полосе.
- Ах, господа, русский народ в состоянии сам проложить эти дороги, но американцы действительно очень заинтересованы. Впереди нас по Амуру плывет американский торговый агент Перри Мэк-Коллинс, - сказал Михаил Александрович. - Он уже второй год в Сибири. С ним и с натуралистом Густавом Ивановичем Радде я повстречался в деревне Атамановке, чуть пониже Читы. Американец был удручен, его уверяли, что правительство даст ему все способы к отправке на Амур. А какое правительство в Чите? Корсаков уехал, а больше никто ни ему, ни Радде помочь не мог. Коллинс жаловался, что до сих пор его чуть ли не носили на руках, чтобы он "даже не преткнул о камень ногу свою", ведь он изучал возможности американской торговли в Приамурском крае и в Восточной Сибири. А в Забайкалье он был оставлен без всякого внимания. Радде, коему тоже наобещали всяческое содействие, чуть не плакал от досады, видя, что дни убегают за днями, без надежды когда-нибудь отплыть.
- Но они все-таки уже на Амуре? - спросил Кукель.
- Я застал Коллинса и начальника Аянского порта, который тоже не ведал, как добраться до Николаевска, у Радде и разрешил все их заботы двумя словами: "Едемте вместе". Груз Радде мы уплавили на своих плотах даром, как пожертвование Амурской компании для Географического общества, и, сверх того, пришлось дать Радде несколько плотов для сплава всего его груза на Хинган. Он намеревается прожить там два года.
Они отправились, а мне пришлось задержаться. Одна из моих барж села с порохом в самой Чите, да и не хватало еще некоторых товаров. А Радде я потом, в середине мая, встретил еще раз в Бянкино. Шел дождь, волны переплескивались через его плот, а наш ученый сидел под брезентовым тентом, обдуваемый со всех сторон ветром, мокрый, но не отчаявшийся - он все-таки плыл!
Я отдал ему свой домик, со всем его устройством и с кошмою, которой он был внутри обит. И он в тот же день уже с комфортом отправился в дальнейшее плавание.
Когда пришла пора прощаться, Бестужев вспомнил про вчерашнего просителя унтер-офицера Жилейщикова. Утром Михаил Александрович посылал за ним звать на завтрак, но топограф, передав множество извинений, мягко, но решительно отказался, и Михаил Александрович понял, что поступил он так из робости. Тогда Чурин приказал кормить Жилейщикова имеете с командой баржи.
- Он изголодался, в Стрелке-то сидючи, - посмеиваясь, рассказал Чурин. - Навалился на кашу - смотреть было любо.
- Господа, - сказал Бестужев курьерам, - тут я приютил унтер-офицера топографа. Торопится в Усть-Зею с инструментами, нужными там для топографических съемок, а уехать из-за своего малого чина не может. - И добавил, чтобы было весомее: - Его там сам Николай Николаевич ждет. Вы же сегодня отправляетесь и доберетесь до походного штаба быстрее моего каравана на целую неделю, а то и скорее. Захватите с собой этого страдальца.
Кукель и Клейменов переглянулись. Видно было, что просьба Бестужева им в тягость.
- Ну, сказать откровенно, - лукаво прищурил глаза Клейменов, - брать нам его, да еще с инструментами, на свою лодку не очень охота. Но если просит сам адмирал Бестужев, это вас так на Амуре прозвали, то что уж тут поделаешь. Окажем любезность Михаилу Александровичу? - обернулся он к Кукелю.
- Пусть плывет, если согласен гребцом.
Велели звать Жилейщикова. Он с радостью согласился подменять дорогой гребцов и побежал на баржу перетаскивать свои ящики.