Впервые за долгие месяцы пути спали два Кузьмы под крышей. Разморенному душным теплом Пешкову даже приснился непонятный сон. Будто бы еле-еле плетутся они с Кузьмой по снегу, сил нет ноги переставлять, а с берега их кто-то окликает: "Эй, служивые, а где ваша сила?" Взглянул Кузьма на берег, а там птица пана! Сидит на березке, хвост у нее как радуга переливается, каждое перышко сияет, смотреть больно, а из глаз птицы слезы. Идут они, ничего не отвечают, а пана опять: "Ой, казаки, казаки, а где ж ваши кони?" И слышит Пешков: кони заржали… Да где? Под ногами, подо льдом! В глубоком омуте…
Вспомнил Пешков этот сон, когда они поутру вышли в дорогу. Хотел рассказать его Сидорову, а вместо этого принялся опять складывать слова в строчки, подгонять одно к другому. А они цеплялись за те, что сложены были раньше, и чувствовал, удивляясь и поражаясь, казак, что получается у него песня про этот поход.
"На прекрутом бережку, -
шептал он, -
Вырастало древо,
Вырастало древо -
Березынька бела.
Как на той ли на березке
Сидит птица пана,
Как сидит птица пана,
Кричит: "Запропала!"
- Что ты там, молитву читаешь? - спросил, оборачиваясь Сидоров.
- Не, - ответил Пешков, - я, Кузьма, песню придумываю. Слова-то лезут и лезут в башку, а я только сегодня понял, что это песня складывается.
А она, правда, складывалась, и вопрошала в ней птица пана:
- Забайкальские казаки!
А где ваши кони?
И отвечали казаки:
- Наши кони во сыр доле
Ходят да гуляют.
- Забайкальские казаки, а где с коней сбруя?
- С коней сбруя изорвалась,
В Амуре осталась…
Отряд Облеухова, вернее, оставшаяся в живых половина его, прибыла в Усть-Стрелку лишь в середине декабря, затратив на дорогу от Мариинского поста сто сорок три дня. Сам полковник доехал до караула на полмесяца раньше. Но он не стал ожидать брошенный батальон, а, обогревшись и поев, на свежих лошадях помчался в Шилкинский завод, где его ждала красавица невеста.
Дьяченко знал о тяготах, выпавших на долю батальона в экспедицию прошлого года. Он очень удивился, когда получил распоряжение принять 13-й батальон и, как писалось в приказе: "исполнять обязанности его командира". Удивляться было чему: 14-м линейным батальоном командовал майор, 15-м - подполковник, а 16-м полковник. Сам же Яков Васильевич к тому времени дослужился лишь до штабс-капитана и только недавно стал капитаном. Но размышлять о том, почему и как это случилось, просто не оказалось времени. Необходимо было готовить батальон к новому сплаву, а фактически заново создавать батальон, строить баржи, рубить плоты, обучать пополнение и строю, и стрельбе, и плотницкому делу.
Офицеры, ходившие в сплав с Облеуховым, один за другим покинули батальон. Кого-то перевело начальство, другие сами больше не могли оставаться в батальоне. Дьяченко особенно запомнился поручик Коровин, дельный, распорядительный, как говорили, человек. Яков Васильевич долго уговаривал его взять обратно рапорт об отставке. Тот сначала отводил глаза, суетливо подрагивающими пальцами бил кресалом, пытаясь раскурить трубку, но, так и не запалив трут и не закурив, сунул трубку в карман и сказал, глядя прямо в глаза новому командиру:
- Да что там рапорт… Они ж, солдаты, не поверят теперь ни одному нашему слову. Как после этого идти в новую экспедицию! Это не учение на плацу, и не парад, где можно только командовать. Мы же, штабс-капитан, их бросили… Трусливо бросили в снежной пустыне…
Полковник Облеухов сразу, как сдал батальон, был понижен в звании. Дьяченко с головой ушел в батальонные дела. До этого ему не приходилось командовать таким количеством людей, хотя военную службу он испытал основательно.
Пятнадцати лет Яша Дьяченко был увезен из маленького поместья своего отца в Полтавской губернии на службу унтер-офицером в Тираспольский конноегерский полк, и с тех пор, правда, с десятилетним перерывом, он в строю. Пришлось быть конным егерем, драгуном, уланом, строить южнорусские военные поселения, совершать многомесячные пешие переходы. И вот теперь впереди Амур - дикий край, на всем протяжении которого стоит лишь пять временных казачьих постов, да где-то в самом устье есть Николаевский да Мариинский посты.
Из всех старых офицеров в батальоне числился только подпоручик Прещепенко. Да и тот, посадив баржу с мукой на мели, за бывшей Албазинской крепостью, зимовал там с несколькими солдатами.
Пока подъезжали новые офицеры, Дьяченко старался всячески ободрить и выделить солдат - участников прошлогоднего похода. Они у него отвечали за строительство плотов, заготовку леса. Он и сам часто брался за топор, показывал, как ловчее обтесать бревно для киля баржи, как поправить пилу. После этого проще было завести с солдатами непринужденный разговор.
- Ну и что 13-й номер… - посмеивался он, когда солдаты говорили, что номер у батальона несчастливый. - А слышали, как солдат, тоже как мы - линеец, тринадцать чертей обхитрил?
И рассказывал где-то слышанную солдатскую сказку. Правда, в ней говорилось про солдата и двух чертей, но он, хитро щурясь, увеличивал чертово племя до тринадцати, а простого солдата делал линейным.
Солдаты похохатывали - и сказка забавная, и отдохнуть можно.
- Вот что значит: мы линейцы, - заканчивал Дьяченко, когда последний черт, обманутый солдатом, с позором и без хвоста, извергая смрад, проваливался в преисподнюю.
У другой баржи, которую уже заканчивали и теперь конопатили и смолили, командир батальона похваливал отличившихся:
- Молодцы, ребята. Сразу видно: настоящие линейцы! - и, обращаясь к молодому солдату, спрашивал: - Ну ты, Тюменцев, рад, наверно, что попал в линейный батальон?
Игнат мялся, глядел на товарищей.
- Так, ваше благородие, солдат - он везде солдат. Служба-то, чо хорошего!
- Ему бы к Глаше! - оживлялись другие. - Невеста у него осталась:
- Ну, невеста у солдата - его ружье, а у нас еще и топорик. Значит, у нас сразу две невесты. А солдат - солдату рознь. Мы - линейные солдаты держим первую линию. Первую! Самый рубеж государственный. Поэтому и зовемся - линейным батальоном. Линейные батальоны всегда впереди. А уж за ними все остальные. Потому-то и на Амур мы первыми идем.
Солдаты из тех двух рот, что Дьяченко привел год назад из Верхнеудинска в Шилкинский завод, хвалили его другим:
- Подходящий командир. Он зря не изругает, не дерется. На ночлег, допустим, сперва нас разведет, а потом уж сам укладывается. И о провианте заботится. Шли мы с ним зиму, знаем его.
Постепенно батальон сплачивался.
И вот Четвертый сплав, к которому готовились с морозного и ветреного января, начался.
3
Под самый вечер, когда уже солнце повисло над зааргуньскимй горами, отпросился Кузьма Сидоров у командира батальона и отправился в Усть-Стрелку.
- К утру чтоб был, - приказал капитан. - Утром ожидается его высокопревосходительство, и мы отчаливаем.
- Я мигом обернусь. Мне бы только дружка повидать, - заверил Кузьма, предвкушая добрую домашнюю закуску и, конечно, выпивку при уютном свете каганца, под неторопливый разговор с тезкой Кузьмой Пешковым.
До станицы недалеко - версты две.
Шагал Кузьма и вспоминал, как декабрьским вечером, когда солнышко вот так же опускалось за гористый аргуньский берег, подходили они с Пешковым к этой станице.
- Вот она, родимая. Дошли, - радовался Пешков. - Счас, паря, старуха сала нажарит. Щи у нее должны быть тепленькие. Жена у меня домовитая. Наську за спиртом пошлем. Добежали мы с тобой, а!
При виде заваленных снегом домишек, дымков над трубами им казалось, что они и правда чуть не бегут, хотя, сбив за поход ноги, ослабев в дальней дороге, солдат и старый казак еле ковыляли.
- Энто каки-таки люди? - окликнул их от своего дома Мандрика, тюкавший до этого топором.
Переводя дух, Пешков остановился и закашлялся. А Мандрика, отложив топор, косолапил к ним, приглядываясь из-под варежки.
- Что же ты, паря годок, соседа не признаешь, - откашлявшись, наконец сказал Пешков.
- Неужто Кузьма! - ахнул казак. - Не признал, ан не признал. Богат будешь, Кузьма! Воротился наконец. Ну, ин и ладно, ну, ин и добро… Да и как тебя признаешь, оборвался, как варнак. - Мандрика помялся, а потом предложил: - Так заходьте ко мне в дом! - И, словно обрадовавшись этой мысли, стал усиленно приглашать: - Заходьте, заходьте!
- Ты что? - удивился Пешков. - И мой дом вот он. Сколько дней до него топал, а уж тут дойду. Я уж к тебе завтра.
- Ну, ин ладно, - топтался на месте Мандрика, а потом начал сморкаться, очень уж старательно, так чего-то и не договорив.
- Али что таишь, сосед? - забеспокоился Пешков. - Так говори. Может, с Наськой что, али с конем?
Мандрика еще потоптался, потом махнул рукой.
- А, лихоманка его бери! Хошь не хошь, а сказать надоть. Да, может, зайдем все-таки в избу?
- Говори здеся, не томи, - приказал Пешков.
Мандрика еще раз махнул рукавом и решился:
- Жинка твоя Авдотья преставилась. Царство ей небесное. И похоронили без тебя.
Во время этого разговора подошла Мандрикина Марфа, другие бабы.
- Ай, мужики, - запричитали они, - да и что же это такое с вами сделалось? Оборвались, измаялись.
- Приказала Авдотьюшка долго жить, преставилась.
- Еще ладно, что в ту пору батюшка горбиченский тута оказался. Причастил ее, отпели, как положено. А не окажись батюшки… беда.
И вот сейчас, после долгой разлуки, бодро шагал линейный солдат Кузьма Сидоров навестить Пешкова. Пусть посмотрит, как выправился солдат. И одет подходяще в новое обмундирование, и сапоги на нем добрые, и кисет полный табаку. Придет солдат, ударит кулаком по двери, распахнет ее, щелкнет каблуками и доложит: "Солдат линейного номер тринадцатый батальона Кузьма Сидоров желает здравствовать!".
Тянулись по улице станицы подводы, гомонили у плотов и барж на берегу Аргуни казаки, белели палатки, а Кузьма видел только дом Пешкова и топал прямиком к нему.
Вот и знакомая дверь, за которой в прошлом году отогревались, а проворная Настя, всхлипывая от радости, что вернулся в их осиротевший дом отец, носилась то в сенцы за салом, то в подполье за квашеной капустой, а то бросалась с кочергой к печи, где радостно гудел огонь.
Кузьма, как и задумал, трахнул кулаком по двери, распахнул ее во всю ширину и, пригнувшись, шагнул через порог в полумрак дома. Там он браво вытянулся, прихлопнул каблуками и поднес руку к фуражке.
- Так что, разрешите доложить, - начал он и осекся…
На лежанке у печи, лицом к двери лежал Кузьма Пешков. Рядом с ним сидел старик Мандрика, у изголовья стояла Настя и белой тряпицей обтирала отцу мокрый лоб. На скамейке у стены сидели незнакомые Сидорову казаки. Пешков тяжело дышал, глаза его были устремлены вверх на матицу потолка.
Солдат на цыпочках подошел к лежанке, снял фуражку.
- Ай, это ты, служивый, - узнал Сидорова Мандрика. - Вовремя прибег. Плох наш Кузьма. Доживет до утра, ай нет… Совсем было поправлялся, а вот на неделе слег, и все ему хуже и хуже. Ты поимей в виду: ни Настюху, ни меня не признает.
Поздно ночью возвращался Сидоров к стоянке своего батальона.
Долго сидел он возле Пешкова, ждал, может, отпустит старика хвороба и узнает он своего товарища по дальнему походу, да так и не дождался. Метался казак в жару, просил пить, а то затихал и хрипло дышал.
Кажется, не успел солдат как следует заснуть, как проиграли подъем. Голос трубы подхватила другая, на аргуньском берегу, и ожил лагерь. Солнце уже повисло над Амуром, спокойное, будто умытое и оттого не жаркое. Чуть-чуть туманились дальние амурские берега и плесы, кружились над ними подкрашенные розово восходящим солнцем длинноногие цапли. Пока плескались в ледяной шилкинской воде солдаты, пока завтракали, солнце подсушило росу и само успело подняться, разогнав дымку над Амуром. И тут часовые заметили караван судов, спускавшийся по Шилке. Видно, это был не простой караван, потому что сигнальщики проиграли незнакомый даже старому солдату Кузьме сигнал.
Впереди каравана шли два гребных четырехвесельных катера с небольшими домиками на палубе и пушками на носу, над каждым из них плескался флаг. За ними - большая баржа, тоже с домиком, потом простые баржи, две гребные канонерские лодки тоже с пушками, снова баржи и плоты.
Засуетился потревоженным муравейником весь лагерь. От Усть-Стрелки к шилкинскому берегу скакали конные. Вдоль берега у своих барж выстраивались линейные солдаты 13-го и 14-го Сибирских, батальонов.
На палубе переднего катера, у мачты с адмиральским флагом, стоял невысокий сухощавый человек в генеральских эполетах на шинели, небрежно наброшенной на плечи. Он, чуть откинувшись назад, вытягивал шею, оглядывая суда и шеренги солдат. Рыжеватые усы его при этом вздрагивали, будто генерал про себя считал суда. Это был и царь, и бог всей восточной окраины России, генерал-губернатор Восточной Сибири и командующий войсками, в ней расположенными, генерал-лейтенант Муравьев. Вот катер его поравнялся с первыми баржами линейцев, генерал, придерживая левой рукой борт шинели, вскинул правую и крикнул:
- Здорово, ребята!
Солдаты зычно ответили ему свое: "Здравия желаем!"
- Хорошо плывете! - снова крикнул генерал. - Благодарю за службу!
- Рады стараться! - ответили линейцы.
Катер генерала пристал к берегу в прогалине, разделявшей баржи 13-го и 14-го батальонов. Только успели солдаты сбросить сходни, как Муравьев сбежал на берег и, не ожидая, когда пристанут другие суда с его свитой и охраной, катер с посланником графом Путятиным, не ожидая, когда сойдут сопровождавшие его офицеры, быстрым шагом направился к Усть-Стрелке, на ходу бросив:
- Господа офицеры, ко мне!
Мягко осадила возле генерала двуконная бричка, прискакавшая из станицы, но генерал будто не замечал поданных ему лошадей. Не останавливаясь и не оборачиваясь, он отдавал распоряжения:
- Поручик Венюков, потрудитесь измерить буссолью ширину Амура, лотом промерьте глубину фарватера. Через два часа я вернусь, доложите.
Большелобый, щеголеватый поручик, откозыряв, тут же отстал.
- Майор Языков, третья рота вашего батальона разбила у реки Часовой плот. Если не подымут со дна потопленное снаряжение, командира роты разжаловать в унтер-офицеры.
Майор Языков, командир 14-го линейного батальона, крякнул от неожиданности и пробормотал:
- Слушаюсь.
А генерал торопливо шагал дальше. Рядом со свитой подпрыгивала на неровностях луга присланная за ним повозка.
- Капитан Дьяченко, это вы распорядились поставить на четвертую роту подпоручика Козловского?
- Некого больше, ваше высокопревосходительство, - стал оправдываться Дьяченко, решив, что генерал сейчас обрушит гнев на голову юного подпоручика и на него самого в том числе.
- Дельный будет офицер. Он воспользовался подъемом воды и уже обогнал третью вашу роту, что до сих пор ждет казаков в Горбице. Часа через два четвертая рота будет здесь. Распорядитесь по прибытии выдать всем нижним чинам роты по чарке водки, за счет отставшей роты. Прикажите также подпоручику Козловскому задержать плоты здесь, до сбора казаков Усть-Стрелочной сотни, предназначенных к переселению. Вы же с двумя ротами пойдете со мной к устью Зеи. Можете быть свободны… Это что за лошади? - без перехода закричал генерал, тыча пальцем в бричку, как будто только что ее заметил.
- За вами присланы, ваше высокопревосходительство. Я распорядился. Из собственного табуна, - доложил войсковой старшина Хильковский.
- Ну так распорядитесь их немедленно убрать. Немедленно! - остановившись, так что на него чуть не налетел грузный Хильковский, крикнул Муравьев.
- Погоняй! - заорал Хильковский.
Лошади рванули в сторону от дороги, и пустая бричка покатила к станице.
Дьяченко, облегченно вздохнув, побежал к своему батальону. Гроза, которую он ожидал, на этот раз миновала.
Солдаты, пользуясь свободным часом, занимались делами, для которых не найдешь времени в дороге. Один подбивал отставшую подошву, другой пришивал пуговицы. Кузьма Сидоров выстирал портянки и сушил их у костра. Унтер-офицер Ряба-Кобыла точил о камень нож, собирался побриться. Кто перекладывал веши в ранце, кто чистил ружье. Только Игнат Тюменцев сидел на барже, свесив за борт ноги, и тренькал на балалайке.
Увидев командира батальона, Ряба-Кобыла гаркнул на Игната, и того как ветром сдуло с борта.
В девять часов утра показались наконец плоты четвертой роты. Дьяченко выслал им навстречу лодку с приказом причаливать к левому берегу, так как правый весь был занят, а к себе вызвал командира роты подпоручика Козловского.
- Повезло, - весело докладывал Козловский, - вода вдруг стала подниматься, и мы марш-марш вперед! Шли почти без остановок, день и ночь.
Лицо его осунулось за дорогу, глаза запали, но он был возбужден.
- А эта Шилка, господа, эти горы, леса, это стремительное течение - все так удивительно. Вы видели, наверно, как цвел багульник! Сопка за сопкой, и все розовые. Даже вода кажется розовой. А теперь вот зацвела черемуха. И надо же, местами лежит снег белыми пластами. Что там Ориноко или Рио-Негро, о которых так восторженно пишет Гумбольдт! Разве там подобное увидишь!
- Как нижние чины, все здоровы? - остановил офицера Дьяченко, невольно любуясь его юношеской восторженностью.
- Все, как один, господин капитан. Они так и отвечают, когда я с ними здороваюсь. Мы сегодня плывем дальше?
- Нет, вам придется задержаться, - разочаровал Козловского командир батальона и передал ему распоряжение генерала.
- Ах, жаль, - искренне огорчился подпоручик. - Так хочется на Амур. Хотя бы взглянуть на Восточный океан. Это же дорога в Америку, в Австралию, в Японию!
К беседующим офицерам подошел поручик Венюков. Он, видимо, слышал последние слова Козловского.
- Поразительно, господа, - сказал он, - сколько легенд наплели об Амуре. В Петербурге долго утверждали, что устье реки теряется в песках, и лишь недавно исследования Невельского опровергли это. Мы собираемся сплавляться по Амуру четвертый раз, а мне еще этой зимой твердили в Иркутске, что все амурские экспедиции - фарс, что Амур - дрянная болотистая река, в которой местами всего на три фута воды. И вот я только что произвел промеры. Глубина по фарватеру достигает четырех сажен. А ширина около двухсот саженей, и это у истоков!
- Что же вы ответили в Иркутске? - поинтересовался Дьяченко.
- Ну, ответить тогда я ничего не мог. Во-первых, потому что сам еще не видел Амура, а во-вторых, говоривший это был мой непосредственный начальник.
- Ну, если так, - улыбнулся Дьяченко, - то все ясно.
От Усть-Стрелки показалась толпа. Впереди ее трусили конные казаки, за ними, на этот раз на бричке, ехал генерал-губернатор.
- Готовься отваливать! - скомандовал Дьяченко, а сам с Венюковым, Козловским и юнкером Михневым, временно командовавшим второй ротой, направился навстречу генералу.