Уже через несколько минут они получили приказ о порядке следования по Амуру. Первыми отправлялись передовые отряды 14-го и 13-го батальонов и генеральский катер, за ними следовали суда с посланником и его свитой, далее плоты с имуществом 14-го батальона, артиллерией, и, наконец, в последующие дни отправятся переселенцы с их имуществом и скотом.
Прибыл в 13-й батальон и числившийся в нем командиром второй роты подпоручик Прещепенко. Это он вел в прошлом году баржу с мукой, да, сев на мель, там и зазимовал. В Усть-Стрелку он добрался всего несколько часов назад и сразу же был направлен генерал-губернатором в распоряжение Дьяченко.
- Ах, господа, вы даже не знаете, как я вам завидую, - сокрушался Козловский. - Вы поплывете подобно аргонавтам, а я остаюсь.
- Ну, чему вы завидуете, - перебил его Прещепенко. - Эка невидаль - Амур. Эх, а я рассчитывал задержаться в этой станице. Здесь, говорят, недурные казачки. Однако не повезло.
- Нет, нет, не шутите. Вы только представьте, что может открыться вон за той горой!
- Еще одна гора, а там еще. Уж вы поверьте мне, уж я-то на них насмотрелся, - выбивая кресалом искру, говорил Прещепенко.
- Позвольте, у меня линза, - предложил Козловский увеличительное стекло.
- О, это что-то новое.
Прещепенко недоверчиво подставил самодельную папиросу под линзу Козловского.
- Теперь затягивайтесь, видите: задымила! - искренне радуясь, что папироса у грубоватого подпоручика действительно раскурилась, говорил Козловский.
- Скажи-ка, и правда удобно, - похвалил Прещепенко.
- Это мне подарил господин Бестужев, подрядчик Первой Амурской компании. Мы с ним встречались на стоянке в Бянкино.
Заинтересовавшись линзой, к офицерам 13-го батальона подошел зауряд-есаул казачьего войска.
- Перфильев, - представился он, - еду с вами выбирать места для станиц. Позвольте и мне прикурить от вашего огонька, - и подставил свою трубку.
- Пожалуйста, пожалуйста, держите вот так в фокусе, - охотно согласился Козловский.
- Чудеса: без кресала, без огнива, а жжет, - удивился зауряд-есаул.
- Это что, - рассказывал Козловский, - когда я выпускался из корпуса, в Петербурге появились фосфорные спички. Это удивительное изобретение. Представьте, господа, тоненькие щепочки, на конце которых нанесен желтый фосфор. Достаточно эту химическую головку потереть обо что-нибудь, например, о подошву, и спичка тут же вспыхивает!
- И долго приходится тереть? - поинтересовался Прещепенко.
- Нет, нет, чиркнете раз, другой - и спичка воспламеняется.
- Ну, это вы бросьте, - не поверил Прещепенко. - Кресалом вон бьешь, бьешь, пока высечешь искру.
- Слово офицера, господин подпоручик, я сам пробовал.
- Дайте-ка еще ваше стеклышко, - попросил Прещепенко, - что-то у меня погасла папироса, видно, дома журятся.
- Я бы подарил вам ее, - с готовностью протягивая линзу, проговорил Козловский, - но, понимаете, не могу. Это - память о встрече с Бестужевым.
- С Бестужевым? - переспросил зауряд-есаул. - Не тот ли это Бестужев, что изготовляет прекрасные сидейки?
- Какие сидейки? - не понял Козловский.
- Да вот такие безрессорные коляски, - ответил Перфильев, показывая на бричку, на которой приехал Муравьев. - У нас их еще называют "бестужевками". Отличный мастер.
- Право, не знаю. Едва ли. Он, господа, - Козловский понизил голос, - участник декабрьского бунта. Брат писателя Бестужева-Марлинского.
- Ну, тогда он, - заулыбался в бороду зауряд-есаул. - Когда его высокопревосходительству в станице сказали, что сидейка изготовлена Бестужевым, он заинтересовался, спросил, каким Бестужевым - Николаем или Михаилом? Но у нас никто этого не знал. Однако его высокопревосходительство все равно решил на ней прокатиться. Он даже пошутил: "Надеюсь, никто не донесет, что генерал-губернатор катался на коляске, сделанной заговорщиком! На меня ведь уже писали доносы…"
Мимо беседовавших офицеров торопливым шагом прошел командир 14-го батальона майор Языков, за ним еле поспевали штабс-капитан, поручик и унтер-офицер.
- Разыскать! Немедленно разыскать! - сдерживая себя, чтобы не перейти на крик, говорил майор. - И на первой же остановке всыпать каналье пятьдесят розог!
- Что случилось? - спросил Козловский у штабс-капитана.
- Бежал из-под стражи солдат. Ну, попадется, мерзавец, я сам с ним расправлюсь! Может, увидите, господа. Он приметный - здоровенный такой, конопатый. Зовут Михайло Лапоть.
В эту минуту горнисты заиграли тревогу. Все, кто был на берегу, бросились на баржи и плоты. На губернаторском катере поднялся спущенный до этого флаг. Офицеры тоже поспешили на свои суда. И сразу же с генеральского катера долетела команда: "Отваливай!" Ее подхватили офицеры на баржах и баркасах.
Четвертый сплав начинал свой путь по Амуру.
Вот одна за другой снялись с места баржи 14-го батальона. Видно было, как на первой барже майор Языков все еще выговаривает штабс-капитану. "Не нашли солдата, - подумал оставшийся на берегу Козловский. - Ну, куда он денется, чудак, только заработает розог да штрафной батальон. И зачем бежать, зачем бежать, когда впереди столько интересного!"
Отдохнувшие после нелегкого пути по Шилке солдаты дружно налегли на весла. Течение подхватило баржи, и они быстро прошли мимо генеральского катера. Муравьев опять стоял под флагом, на этот раз без шинели и шапки. Вышел на палубу своего катера и посол адмирал Евфимий Васильевич Путятин, возведенный недавно за успешное заключение договора с Японией в графское достоинство. Он тоже стал на палубе у флага, по морской привычке расставив ноги, медлительный, грузный человек, с обветренным в дальних плаваниях лицом, с мутноватым старческим взглядом. Он чувствовал, что генерал-губернатор, несмотря на старание всячески подчеркнуть значение его, адмирала, особы, вплоть до того, что в Кяхте, у окон дома, где останавливался Путятин, с утра до поздней ночи гремел оркестр, не давая старику привычно соснуть после обеда, Муравьев все-таки был расстроен его приездом в Сибирь.
"Да оно и понятно, - думал Путятин, глядя на проплывающие суда, - Николаю Николаевичу самому хотелось бы подписать пограничный трактат с Китаем. Тоже, видимо, метит в графы. Он ведь, по молодости, самолюбив. Ишь, как разобиделся перед коронацией, когда не был приглашен на встречу государя при въезде его в Москву, а потом обойден при производстве в очередные чины. Даже прошение об отставке пода вал".
Граф лениво думал об этом, извиняя недовольство губернатора, а сам любовался линейцами, усердно налегающими на весла: не моряки, а ладно управляются с неповоротливыми баржами. "Ничего, - опять думал он о Муравьеве, - пообижается и перестанет. А мне ехать в Китай… Дело-то государственное".
За 14-м батальоном тронулся и 13-й. Подпоручик Козловский долго махал фуражкой вслед уходящим ротам. А баржи первой роты, обогнув песчаную стрелку, разделявшую Шилку и Аргунь, уже выходили на амурский фарватер. И как пошло с первого сплава, с 1854 года, каждое судно, выходящее в Амур, встречало великую реку криком "Ура!"
На самом мыске, у первой амурской волны, собрались жители станицы Усть-Стрелочной.
Кузьма Сидоров, отложив шест, всматривался в толпу провожающих. Он надеялся увидеть Настю, или старого Мандрику, или кого-нибудь еще из знакомых казаков и, может быть, перемолвиться с ними о здоровье Пешкова. Но среди снующих вдоль берега мальчишек, баб, повязанных платочками, и девок, машущих длинными рукавами, среди что-то кричащих казаков никого знакомого так и не увидел.
"Видно, совсем плох Кузьма. Отказаковал казак", - подумал Сидоров.
- Давай-ка, Сидоров, кинь еще разок шест, - отвлек Кузьму от мыслей о Пешкове унтер Ряба-Кобыла. - Ишь, воду-то будто кто ножом разделил: только что мутная была, а тут, смотри, какая чистая пошла. Не мель ли здесь? Не прозевать бы…
- Не, - отозвался Сидоров. - Это аргуньская водица. Вишь, с шилкинской мутной смешаться не хочет. Здесь глубоко. - Но шест взял и ловко опустил в воду. - Пронос! - доложил он.
Долго еще две реки, образовавшие Амур, спорили друг с другом: то Шилка, мутная от дождей и донного ила, выносила свою темную воду на фарватер, то прозрачная Аргунь перебивала ее, и вода светлела, казалось, до дна просвеченная солнцем.
Потянулись навстречу линейным солдатам скалистые берега, прорезанные иногда долинами узких речек, поросших веселым лесом. А то вдруг обрывистым мысом, будто отколовшись от берега, в реку врывался голый замшелый утес, вспенивая и закручивая омутами течение.
Вот он, Амур, о котором так много говорили и спорили. Он и пугал, и манил, а сейчас плещется о борта, сбегают его капли с весел, несет он по течению тяжелые баржи.
Офицеров и 14-го, и 13-го батальонов, и бывавших уже на Амуре, и впервые плывших по нему, охватило одинаковое оживление. Они всматривались в пустынные, величественные берега, переговаривались. Яростный спорщик, чересчур прямолинейный Прещепенко, служивший когда-то в драгунском полку и с той поры изображавший из себя лихого драгуна, недовольного своим нынешним пехотным положением, хотя и вернулся только что с Амура, все равно притих, не покрикивал на солдат роты, которую только что принял, хотя и собирался сразу натянуть удила. Он оперся о борт рядом с пожилым юнкером Михневым и внимательно слушал его рассказ о роковом, как считал юнкер, невезении в служебных делах. В другое бы время Прещепенко начал подтрунивать над ним, но сейчас сочувственно сказал:
- Ничего, Николай, сходим в поход, а там, глядишь, и твое дело решится. Станешь и ты подпоручиком.
Михнев, ожидавший, как всегда, подвоха, недоверчиво посмотрел на Прещепенко, но тот мечтательно смотрел вперед. Михнев обрадовался, что Прещепенко признает его равным, назвал по имени.
- Гляди-ка, гуси тянут. Что-то припозднились в этом году, - сказал он.
Через Амур, с юга на север, поблескивая крыльями, летел косяк гусей, даже их крик доносился до линейцев.
- Приволье им тут, - отозвался подпоручик. - Ни городов, ни деревень, вот и не торопятся, дьяволы.
Солнечный день, новизна дороги, путь по великой реке и сочувствие, прозвучавшее в словах Прещепенко, растрогали юнкера Михнева. Уже пятнадцать лет он ходит в юнкерах. Давно вышли все мыслимые сроки производства в офицеры, а дело его так и не решается. Где-то, в какой-то канцелярии потеряны его бумаги, и на все прошения приходит один и тот же ответ: "Ваше прошение передано на дальнейшее расследование". Последний рапорт он отправил перед отплытием из Шилкинского завода, когда временно стал командовать второй ротой, которую сегодня он передал Прещепенко. Может, и правда, вернувшись со сплава, он наконец станет офицером.
Капитан Дьяченко плыл по Амуру впервые. В прошлом году с конвойным отрядом он ходил только по Шилке. Все дальше и дальше уводила его судьба от родимых мест, от далекой Украины. "Хорошо, хоть сын сейчас в Иркутске, - думал он, - все-таки, по сибирским понятиям, не так уж далеко". А теперь перед ним раскрывал свои просторы Амур, и вставала дальняя дорога в новые места. Плескалась, искрилась солнечными бликами, завораживала взгляд амурская вода. Медленно уплывали назад нагромождения скал, бугрились пологие зеленые горы. К Якову Васильевичу подошел и сел рядом прикомандированный к батальону зауряд-есаул Забайкальского казачьего войска Василий Сергеевич Перфильев.
- Пошла Россия на дедовские земли, - заговорил он негромко. - Старики-то, бают, полтора века этого ждали, и вот дождались…
- Почему же только теперь дождались. До этого уже были сплавы, - возразил ему Дьяченко.
- Ну, те сплавы не то, - оживился Перфильев. - В этом году селиться по Амуру начнем. Мне бы теперь хорошие места для станиц выбрать. Чтобы и луга были, и земля подходящая.
- А далеко, Василий Сергеевич, вы с нами поплывете?
- До Кумары, - ответил Перфильев. - Девять станиц до Кумары надо расселить. - И вдруг неожиданно пожаловался: - Эх, жизнь - никакого тебе покою. Лето. Хозяйством надо бы заняться, а ты все бросай и плыви. Раньше-то какая забота у казака была. От караула до караула вершим проскакал, ярлыками обменялся - и домой. Пока снова твой черед подойдет в караул заступать, и на охоту сбегаешь, и то и се. А нынче и летом, и зимой казаку покоя нет. Летом сплавы, зимой курьеров возим, ученья, плоты рубим…
Дьяченко удивляла эта особенность в разговорах казаков. То они с радостью говорили об Амуре, о древних русских землях, похвалялись своим родом, идущим от самих защитников Албазина, а то вдруг жаловались на новые порядки и перемены. И он спросил у зауряд-есаула:
- А что, казаки с охотой на Амур переселяются?
- Да по-разному. И насиженные места бросать не хочется - все там обхожено, каждая кочка известна, и земли-то дедовские, сколько бы времени ни минуло, зовут. Видно, в крови память тоже есть. Вы откуда сами будете?
- Полтавской губернии.
- Вспоминаете, поди, тянет домой? - уставился на капитана из-под лохматых бровей Перфильев.
- Ну, Василий Сергеевич, хитро вы все подвели, - улыбнулся Дьяченко. - Тянет, понятно, да служба не пускает.
- Вот и казаков так же. И тянет, и не пускает.
На левом берегу зеленые увалы гор отступили на север. Между ними и рекой протянулся просторный зеленый луг.
- Вот здесь бы станицу поставить, - сказал капитан, - и сенокос, и место просторное. Жить было бы весело. А, Василий Сергеевич?
- Рано, - возразил Перфильев. - Первую станицу приказано основать при устье реки Игнашиной. Там, еще при Албазинском воеводстве, деревня была, тоже Игнашина.
Быстрое течение, попутный ветер, весла гребцов быстро гнали баржи на восток. Миновали два острова, а потом потянулся на целую версту запомнившийся капитану своей суровой дикой красотой высокий утес с крутыми гранитными скатами, поросший по вершине сосновым бором. Течение здесь было настолько стремительное, что гребцы опустили весла.
- Эвенки зовут этот утес Бэркэ, - сказал Перфильев, - по-нашему это значит - Смелый.
Узнал приметное место и Кузьма Сидоров. Прошлой зимой, пробираясь к Стрелке, они с Пешковым обошли утес с правого берега. Здесь, у крутояра, парили полыньи, отчего даже стены утеса покрывал белый иней. И, обходя их, пришлось делать большой крюк.
Вспоминая, Кузьма радовался быстрому плаванию. "Добро бежим", - сказал бы сейчас Пешков, думал он. Не знал солдат, что товарища его по походу, старого казака Кузьмы Пешкова не стало этим утром, когда на восходе солнца проиграли линейцы подъем. Не знал, что осиротела Настя, осталась одна.
С утра на воде было прохладно, а к полудню, когда дошли до устья горной речки Урки, спины у гребцов взмокли, то один, то другой начали сбиваться с ритма. И когда весло ударялось о весло, унтер-офицер Ряба-Кобыла начинал считать: "Ать-два, разом! Ать-два, разом!" Гребцы приноравливались под счет и опять в лад взмахивали веслами. Здесь баржи 13-го батальона догнал катер генерал-губернатора. За ним на привязи тянулась лодка с навесом. Генерал, когда баржи поравнялись с ним, крикнул:
- Чьи суда?
- 13-го линейного Сибирского батальона! - доложил Дьяченко.
- Хорошо плывете, солдаты! Благодарю за службу! - привычно крикнул Муравьев.
Дождавшись, когда солдаты, радуясь передышке, опустили весла и вразнобой ответили: "Рады стараться!" - генерал опять крикнул, указывая на долину Урки:
- По этой реке, солдаты, дважды выходил на Амур Ерофей Хабаров. Ура, ребята!
На генеральском катере было две смены гребцов, и он быстро обогнал баржи батальона. С лодки, прицепленной к катеру, помахал, узнав Перфильева, молодой казак. Зауряд-есаул тоже махнул ему фуражкой и сказал Дьяченко:
- Наш парень. Сотника Богданова сын Роман. Грамотный, черт! Три зимы в станичной школе учился в Цурухайтуевской крепости да еще зиму в Нерчинском заводе. А сейчас генерал его писарчуком взял. Он, вишь, прошлой зимой навстречу отряду Облеухова выезжал, продовольствие возил и одежу.
За Уркой русло Амура тесно зажали скалы, течение здесь стремительно неслось на восток, и командир батальона, дождавшись, когда катер Муравьева обогнал передовой 14-й батальон и скрылся за поворотом, решил дать передышку гребцам.
- Суши весла! - скомандовал он. - Рулевые, не дремать!
Игнат Тюменцев, давно уже выгребавший из последних сил, с радостью опустил весло и вытер рукавом пот. Поначалу, как выехали на Амур, он, как и все, смотрел на берега и даже переговаривался с соседями. Но через час, когда солнце все сильнее начало припекать спину, а руки и ноги заныли от однообразных движений, ему было уже не до лесов и гор. Он думал только о том, как бы не сбиться и не подставить свое весло под весла других гребцов. Сейчас, привалившись к борту, он отдыхал, зажмурив глаза.
Кузьма Сидоров сбросил за борт ведро, привязанное к веревке, и зачерпнул воды. Ведро пошло от гребца к гребцу. Пили прямо через край, обливаясь и покрякивая.
Когда усталость немного отошла, стали закуривать, передавая друг другу тлевший трут, заговорили:
- Водою плывучи, что со вдовою живучи, - вздохнул кто-то.
- А что со вдовой! Какая вдовушка попадется, а то и девку не надо.
- И чего Амур ругали, - вступил в разговор Игнат. - Я ж его не знаю как боялся, когда в батальон пришел. А тут подходяще. Тайга добрая. Козы, поди, есть, белки.
- Да уж этого добра здесь полно, - подошел к солдатам Перфильев. - Безлюдье тут. А где человека нет, там зверю приволье.
- И правда, ребятушки, плывем, плывем, а ни деревеньки тебе, ни заимки, - удивился Игнат.
- Вот так оно до моря, - сказал Перфильев. - Лежит земля, человека ждет, как девка перезревшая.
Дьяченко, попыхивая трубкой, стоял за Перфильевым, слушал и посмеивался в усы.
- Ну, Тюменцев, - сказал он Игнату, - понимаешь теперь, зачем нужны линейные солдаты?
- Так грести, - сказал Игнат.
Соседи Игната засмеялись.
- А грести зачем?
Игнат завертел головой, ища поддержки у товарищей, и, не встретив ее, сказал:
- Чтобы плыть…
- Куда же плыть? - не отставал капитан.
- Знамо, куда! Вперед…
- Вот, вот - вперед. А я что говорил: линейцы всегда впереди, на первой линии. А за нами, Тюменцев, деревни встанут, а может, и города.
- Дошло? - спросил Ряба-Кобыла.
- Так дошло, - под смех товарищей согласился Игнат и распрямил плечи. "А верно, - подумал он, - мы же передовые. Вот ведь как, а! Только насчет деревень и городов капитан зря говорит. Когда их тут построишь".
Первый короткий привал, всего на один час, сделали в конце долины, протянувшейся на много верст по левому берегу Амура, возле устья речки Игнашиной. Остановился здесь только 13-й батальон, потому что с ним плыл зауряд-есаул Перфильев, отвечавший за выбор удобных мест для новых станиц. 14-й батальон, не задерживаясь, ушел дальше.