Матвей сделал ловкий, всегда удивлявший Пастухова поворот, так приятно откидывавший седока вбок, и самочувствие Александра Владимировича тоже совершило легкий, незаметный поворот. "Кадиллак" въехал в дачный сад. Пастухов провел ладонью по лицу, ото лба к подбородку, и стал самим собой, то есть совершенно прежним.
3
Прибыло уже пятеро гостей, когда Пастухов вошел в столовую с распахнутыми окнами и дверью на веранду, где был накрыт стол.
- Мы ужасно тревожились за тебя, - сказала Юлия Павловна, хотя никто не обнаруживал тревоги, а все улыбались хозяину.
Он также с довольной улыбкой рассматривал гостей, - это были люди, встречавшиеся у него, хорошо знакомые друг другу.
- Я выстоял чудовищное сражение, - медленно сказал он, выбирая, с кого начать здороваться.
- Сражение? Где же это, дорогой друг? спросила худая дама.
- В "Гастрономе", - ответил он, подходя к ней. - В очереди, из которой вырвался, оставив противнику две пуговицы.
- Ну, что это, Шурик! - умоляюще сложила руки Юлия Павловна. - Зачем тебя понесло в "Гастроном"? Я же тебе сказала: дома все есть!
- Ты только поди, Юленька, посмотри на кухне, какого я отвоевал титанического рыбца! - говорил Александр Владимирович, нагибаясь к худой даме и целуя ее немного костлявую, но приятную, с длинными пальцами руку. - Это уж даже не рыбец, а какой-то абсолютный чемпион мира!
Кругленький гость, выглядывая из-за цветов на кабинетном рояле, крякнул, прикрыл, а потом выпучил светлые, как бумага, добрые глаза.
Юлия Павловна, смеясь и в то же время показывая неудержимый интерес к рыбцу, выбежала из столовой.
Худая дама взяла в ладони лицо Александра Владимировича, как берут ребенка, когда хотят сказать, что готовы от любви его съесть, поцеловала в лоб, сказала проникновенно-тихо, с большими паузами:
- Неизменный. Всегда неизменный. Как это хорошо. Особенно в эти дни.
- Да… эти дни… - тоже тихо сказал Александр Владимирович и задержался в наклоненной позе.
Любовь Аркадьевна Доросткова, актриса известного московского театра, немолодая, отличной сценической репутации, давно дружила с Пастуховым. Они встречались редко, как многие москвичи, даже обитающие по соседству, но каждый раз, встретившись, переживали минуту растроганности. Александр Владимирович глядел в умные, подведенные карандашом глаза Доростковой, а Любовь Аркадьевна - в глаза Пастухова, - оба с тоскливо-нежным выражением, будто говорили: вот ведь безжалостная жизнь, - мешает нам видеть друг друга каждый день!
Пока они здоровались, муж Любови Аркадьевны, режиссер Захар Григорьевич Торбин - вечный рыцарь, отпечаток вкусов и лепщик славы жены, - стоял около нее с неподвижно простертыми руками и молитвенной улыбкой. Застывший его жест почти пел за него: приди, приди ко мне скорее, иначе сердце мое не выдержит этого беззвучного экстаза ожиданья!
Пастухов наконец вошел в раскрытые режиссерские объятия и сам обнял Захара Григорьевича.
- Сто лет вам жить, милый наш друг, - проговорил Торбин.
Голос его тремолировал, слеза накоплялась у переносья.
- Какой, значит, он? Абсолютный чемпион мира? А? - спрашивал кругленький гость, выбираясь из-за рояля.
- Ты уж крякнул, Карп Романыч! Не терпится! - баском заметила его супруга, Муза Ивановна Ергакова, женщина рубенсовских красок. Взгляд ее выразил насмешку и утомленность - соединение нередкое у людей, которые для разнообразия супружеской жизни ничего друг другу не спускают.
- А почему я должен терпеть, а?! - задорно вопросил Ергаков. - Ради кого было сражаться в "Гастрономе"? А? Правда? А? Терять пуговицы, а?
Он тряс хозяину руку, а другой рукой толкал в локоть подошедшего доктора Нелидова, и все не переставал вопрошать, выпучивая свои бумажные глаза на жену, на Пастухова, на доктора:
- Кому предназначается этот самый чемпион мира? Дорогим гостям? А разве я не дорогой гость, а? Почему же не крякнуть, а?
- Подождал бы акать, пока не выпил, - сказала Муза Ивановна пренебрежительно.
- А в предвкушении нельзя? Ну, поздравляю, дорогой, а? Какой у тебя нынче юбилей? По-моему, подбирается к шестидесяти, а?
- Перестань толкаться, - сказал доктор.
Пастухов глядел на Нелидова хитровато, немного свысока.
- Что, спорщик? Выставляй шампанское, - сказал он с добродушной усмешкой и хмыкнул в нос.
Доктор вынул платок, прогладил длинные, как усы, брови, - все словно обдумывая ответ.
- Постараюсь расплатиться. Если не успею - считай за мной. Завтра я - в военкомат.
Пастухов отступил на шаг.
- Вы проиграли пари, доктор? - спросила Муза Ивановна.
- Вас берут в армию? - почти в голос с ней, но беспокойнее, спросила Доросткова.
- О чем пари? - настойчиво повторила Ергакова.
- Тебя забирают, Леонтий? - негромко выговорил Пастухов.
- Да, третий раз надеваю военный китель.
- Но ведь на войне нужны хирурги. Разве вы хирург? - спросила Доросткова.
- Десять лет вы у нас в театре, и мы всегда считали вас терапевтом, - добавил ее муж, - а вы хирург?
- Volens nolens, - сказал доктор.
- Он главным образом мичуринец, - улыбнулся Ергаков и снова толкнул доктора в локоть.
- Он не хирург и не мичуринец, он - невежа, - сказала Муза Ивановна. - Почему вы не отвечаете, Леонтий Васильевич, какое пари вы держали?
- Сколько ты выставляешь? - спросил Ергаков.
- Не примазывайся, - заметила ему Муза Ивановна.
- Да, черт возьми, пари! - вздохнул Пастухов и тяжело провел ладонью по лицу. - Я честно хотел бы тыщу раз проиграть, чем этот один раз выиграть.
- Ну, положим! - засмеялась Муза Ивановна. - Выиграть всегда приятней.
Пастухов посмотрел на нее строго.
- Я спорил с Леонтием, что война неизбежна. Он утверждал, что мы из войны вышли.
Было одно мгновенье чуть неловкой паузы, когда, наверно, каждый подумал, что у всех на душе одно и то же и никак нельзя избежать всеобщей мысли о событии, которое проникало в жизнь до самого ее ядра.
Ергаков отвел глаза к окну, они стали еще светлее и подобрели.
- Пари, извиняюсь, легкомысленное, - сказал он, словно обиженно.
Любовь Аркадьевна, разглядывая свои красноречивые пальцы и как будто обращаясь к ним, произнесла в тоне сожаления:
- Но ведь все были убеждены, что война будет. Разве кто из вас верил фашистам? Ни капельки. Все было подстроено ими для обмана. (Она резко оторвала взгляд от пальцев.) Подло подстроено.
- Решительно никто не верил! - отчаянно подтвердил Захар Григорьевич.
- Я бы даже не подумала спорить. Верный проигрыш, - сказала Муза Ивановна.
- А Леонтий думал выиграть, - сказал Пастухов и потом прижал доктора к себе и поднял голос, чтобы слышали все: - И давайте скажем начистоту - еще прошедшую субботу большинство было одного мнения с доктором.
- Ничего похожего, - гордо отвернулась Муза Ивановна.
- Никогда! - воскликнула Доросткова: она казалась расстроенной больше всех, и это передавалось ее мужу, который нервно поламывал пальцы.
Опять развеселясь и толкнув доктора под локоть, Ергаков сказал:
- Как же это, а? Опростоволосился, Наполеонтий Василич?
- Старо, уважаемый товарищ, - хмуро отозвался Нелидов.
- Да уж там старо не старо, товарищ Гибридов, а шампанское - на стол!
Муза Ивановна нетерпеливо вздернула плечи.
- Гибридов - тоже старо, Карп Романыч. Не прикидывайся, что тебе весело.
- Наполеонтий Василич Гибридов, - досаждал Ергаков, не сдавая позиций шутника, но с улыбкой немного поблекшей.
- Меня зовут Леонтий Васильевич Нелидов, - еще больше нахмурился доктор.
- Идите вы ко всем чертям, - сказал Пастухов, обнял приятелей, столкнул их животами. Ергаков засмеялся, выпаливая свое словечко - а? а? - будто понуждая всех согласиться, что он неотразим. Нелидов мрачно сказал:
- Остроумные люди не повторяются, - и отпихнул от себя Ергакова в низенький его живот кулаком.
- Гривнины! Благословенная чета Гривниных! - серебряно оповестила Юлия Павловна. Каблучки ее были слышны еще перед тем, как она вбежала в комнату, остановилась в дверях и повела рукой, приглашая новых гостей.
Бойко вбежал за ней Никанор Никанорович Гривнин - близкий сосед Нелидова по дачному участку и тоже приятель Пастухова, - человек в галстуке бантиком, в широком неглаженом костюме, под которым все время чувствовалась странная работа тела: оно то вдруг заполняло собой мягкий пиджак, так что набухали плечи и выпячивалась грудь, то вдруг съеживалось, и не только пиджак, но жилет и рубаха обвисали на нем, чтобы через мгновенье опять набухнуть под напором грудной клетки. Он был светло-рус, кудряв, веки его розовели от просвечивавшей крови. Смена жизнерадостности и удивленья, похожего на испуг, происходила у него скачками, и он так же часто казался восторженно-счастливым, как потрясенно-несчастным.
Вбежав, он тотчас спохватился, что не пропустил вперед жену, и бросился назад.
Она вошла - полная, уравновешенно-довольная, показывая большие светлые зубы, - приубавив шаг, поклонилась, проговорила сочным голосом:
- Я очень рада, о-о!
Француженка родом, Евгения Викторовна была давнишней спутницей Никанора Никаноровича, которого называла "Мой de L'academie" (Гривнин не был академиком, но преподавал живопись и носил звание профессора), считала мужа единственным современным пейзажистом, ласково снисходила к его несколько сумбурному быту, что самой ей не мешало оставаться прижимистой и домовитой.
Ей навстречу пошел хозяин, они расцеловались. Пастухов осмотрел ее с головы до ног.
- Черт знает сколько в тебе шику, Женя.
- О-о! - ответила она и снова огляделась. - Никанор, смотри, как красиво георгины отражаются в пианино!
- Очень, - быстро согласился Гривнин, - только, матушка, это не георгины и не пианино, а пионы и рояль.
- О-о, ты не можешь без колкостей! - сказала она и засмеялась, и ей в ответ начали все смеяться, женщины - целуясь с ней, мужчины - ожидая очереди поздороваться.
Гривнин поднес хозяину завернутый в газету маленький этюд в рамке. Картину развернули, Пастухов сощурился, держа ее в вытянутой руке, Гривнин внезапно засмущался, пробормотал:
- Так себе… нотабена к твоему рожденью…
- Поскупился! - воскликнул Ергаков.
- Пустячок, - сказал Гривнин с извиняющейся улыбкой, отошел на середину комнаты, вопросительно помычал - гм? гм? - и вдруг полной грудью дохнул, в изумлении обводя всех розовым своим взором.
- Как вам нравится? Вы понимаете или нет? Ломят и ломят напропалую! Будь они прокляты!
Мужчины бросили рассматривать картинку, подступили к нему ближе. Ергаков продекламировал:
- Гром пушек, топот, ржанье, стон, и смерть, и ад со всех сторон… А? А?
- Феноменальная память на стихи, - вполне серьезно сказал Пастухов, - откуда эти забытые строчки?
- Брось, пожалуйста, издеваться, - неожиданно покраснел Ергаков.
Гривнин будто уже забыл, о чем начал говорить, и поворачивал голову со светлой улыбкой, оглядывая по стенам картины, точно узнавая приятных знакомых.
- Ты любишь, Александр, свои старые пьесы? Какое, наверное, наслажденье - взять и перечитать!
- Необыкновенное! - ответил Пастухов. - Иногда просто хочется завыть.
- А я люблю вот так поглядеть… на самого себя.
Все стали повертываться, следуя за взглядом Гривнина. Когда-то Пастухов купил несколько его картин - излюбленные гривнинские мотивы: вода, пепельные ветлы, дороги, уходящие в нежные дали, пасмурное утро либо просветы неба после дождя, и опять те же ветлы, вспыхнувшие сталью влаги.
- Талантливо все-таки! - сказал Гривнин. Лицо его сияло от внутреннего умиления. Ему сочувственно улыбались.
- Ей-богу, здорово! - еще больше просиял он. - Хотя и не очень много мыслей… Что делать?.. Мысли передаются жанром, портретом. А если кому не дано?
- Если, в само деле, не дано? Тогда как, а? засмеялся Ергаков.
Гривнин стал серьезен.
- Я сделал больше полсотни автопортретов. Напишу, покажу. Спрашивают: это, наверно, ты?..
- Страшный кошмар! - сказал Пастухов и обнял Гривнина.
- Вы про искусство? спросила Юлия Павловна, подводя под руку Доросткову и Евгению Викторовну.
- О, мой de L'academie всегда только об одном! сказала Гривнина.
- Да, вы знаете, это ужасно! почти на самом деле ужаснулась Юлия Павловна. Судьба жены художника делать вид, что ей не надоело слушать каждый день разговоры об искусстве. Надо быть настоящей героиней, чтобы это выдержать! Надолго ли может хватить терпенья? У одной женщины - на год, у другой - на два. Но только у редких - на всю жизнь.
- Ты сама, Юленька, из редких? - спросил Пастухов и часто помигал, точно хотел прочистить глаза, чтобы лучше смотреться в лицо жены. - Понять страдания жены художника нетрудно, брезгливо двигал он опущенными губами. - Надо только представить себе, что было бы с ней, если бы она вышла замуж за водопроводчика и он каждый день плел бы ей про фановые трубы.
- Шурик сердится, но я говорю, что мы, жены, обязаны всегда с увлечением слушать наших водопроводчиков (Юлия Павловна приложила голову к плечу Доростковой, потом к плечу Гривниной). Софья Андреевна Толстая - всем нам поучительное назиданье. Если бы она терпеливо слушала за обедом и ужином проповеди Льва Николаевича, может быть, не было бы никакого Астапова?.. (Она сделала задумчивую мину.) Мне кажется, частые семейные драмы в среде художников объясняются именно этим неуменьем женщин годами слушать с утра до ночи: искусство, искусство, искусство!.. Это неизбежно ведет к разводам.
Все хором засмеялись, но так же сразу утихли, и кое-кто взглянул на хозяина.
Безжалостно раздался полный удовольствия голос Музы Ивановны:
- Это что? Предупреждение?
Юлия Павловна значительно поглядела на всех женщин по очереди, будто посвящая их в свои особые мысли.
- Интересно, Юленька, но немного длинно, - сказал Пастухов.
- Однако я страшно начинаю беспокоиться, - другим голосом сказала Юлия Павловна. - Стол накрыт на веранде, и мы должны откушать, пока светло: там не сделано затемнения.
- Да, затемнение… - сказала Доросткова.
Тогда чего же терять время, а? - забеспокоился Ергаков. Кого вы ждете? - по-деловому спросила Муза Ивановна. Хозяйка подняла брови.
- Как кого? Должны приехать народные.
- Ах, народные? Кто же именно? спросила Гривнина. Тетя Лика, разумеется, - сказала баском Муза Ивановна.
- А еще кто?
Шурик просил тетю Лику привезти Улину, - сказала Юлия Павловна несколько пышно, как подносят сюрприз.
- Будет Аночка? - на громком шепоте проговорила Доросткова. Разве она в Москве?
- Ах, Улина! - скучно сказала Муза Ивановна. - Это которая приезжала с этим… как его, этот периферийный театр?
Нас не было в Москве, когда Аночка приезжала, и я страшно рада, что она сегодня будет, - сказала Доросткова с нежностью, - я ее обожаю.
- Ну что она за Аночка! Вторая молодость к концу… возразила Муза Ивановна.
- Она цветет, как вербена, - сказала на шепоте Доросткова.
- Удивительное существо, - вздохнул Захар Григорьевич, - и достоинство необычайное: актеры при ней галстуки подтягивают.
- Берите пример, женщины: рассказывают, она возит с собой мужнины фотографии! - вдруг нравоучительно сказал Пастухов.
- Это говорит больше о муже, чем о ней, - сказала Муза Ивановна.
- Мои, к примеру, фотографии Муза Ивановна не возит, а, а? - засмеялся Ергаков.
- Гудок! Слышите? Едут, едут! - воскликнула Юлия Павловна и побежала через веранду в сад.
Все пошли за ней.
Тимофей трусил по дорожке - открывать ворота, Чарли, навострив уши, обгонял его с увлечением, какой-то красный кот с перепугу махнул по стволу липы в гущу кроны.
В сад осторожно въехал длинный черный лимузин.
Маленькая старушка, сперва попробовав одной ногой землю, как пробуют лесенку, спускаясь в купальню, бочком выбралась из дверцы автомобиля, вытянула за собой допотопный ридикюль и с улыбкой во все лицо осмотрела встречающих. Глаза ее совсем потонули в радушно лукавых морщинах. Пастухов взял у нее сумку, она подняла руки для объятий. Но раздалось сразу несколько голосов:
- А Улина?
- Аночка разве не приехала?
- Где же Анна Тихоновна?
Морщины тети Лики расправились, блеснули быстрые глаза.
- Родимые мои! Вы что ж, не знаете, что ли? Ведь она, наверно, к немцам угодила!
- К немцам? Аночка?
- Бог с вами, Гликерия Федоровна! Она же в Москве!
- Кабы в Москве, милые!
- В себе ты, матушка, или нет? - оторопело сказал Пастухов. - Где ж мы ее с тобой видели?
- Сашенька мой, - с выступившими слезами ответила она и быстро прижала к себе руку Пастухова. - Да-ть Аночка наша за день до войны в Брест улетела! На гастроли!
- Боже мой! - выдохнула Доросткова, закрывая лицо длинными своими пальцами, и Захар Григорьевич участливо потянулся к ней.
- Ну, здрасте, приехали, - баском сказала Муза Ивановна.
Все двинулись к дому, по пути наскоро целуя Гликерию Федоровну - кто в щеки, кто в губы.
Ступив на крыльцо, она вдруг оборотилась назад, еще раз осмотрела всех мокрыми, горько-сморщенными глазами, потрясла головой, будто жалеючи всех нестерпимой бабьей жалостью, сказала:
- Вот ведь мерзавцы какие, что делают, супостаты!
И пошла в дом, кулачком вытирая лицо.