Трудная жизнь чаще вырабатывает такие ладные характеры, чем жизнь без забот. У своего отца Мавра ходила за семерыми ребятишками, а тут их было двое. Отец платил за ее работу острасткой, а Илья Антоныч всякое выполненное дело одобрял. В тепле ее старания семья Веригина ожила, и сам хозяин, исподволь поправляясь, встал на ноги.
К Февральской революции Илья снова раздул в кузнице давно остывший горн. Опять поплыл по Коржикам знакомый звон ударов, и, когда весной поспела земля и мужики потянулись в поле и Веригин увидел их - на лошаденках, с боронами зубьями кверху, - на душе его стало так хорошо, будто это он звончатой своей наковальней выманил деревню скородить озимь.
3
Недалёко от Коржиков обреталось поместье, владельцы которого мало что заслужили, кроме худой о себе славы по округе. Перед Октябрем крестьяне сошлись в имении, чтобы сходом этим придать силу решенному между ними делу - отобрать землю в собственность ближних деревень.
Может, так все и произошло бы, как было задумано: собрались, поспорили, составили приговор - какому обществу сколько прирезать господских угодий, - и начали бы столбить землю. Но в разгар спора выскочила из дома ополоумевшая старая дева, родственница помещиков, оставленная в усадьбе за хозяйку, и принялась грозить мужикам на все лады и тюрьмой, и сумой, и страшным на том свете судилищем. Ее пробовали унять, она еще отчаяннее ярилась. Ее заперли в старый каретник.
Разговор об угодьях сразу отодвинулся на задний план, а на передний выплыла усадьба. Дележ ее оказался проще. Кто поозорнее - уж выносили из дома зеркала и стулья, кто похозяйственнее - заторопились на скотный двор и в сараи, кто поголоднее - в амбар и в погреб. Заскрипели пробои в косяках, звякнули оконные стекла. Охранительница барского богатства подняла в крестьянах подспудную ненависть, а следом пробудилось и озлобленье, и ревность друг к другу - кому что достанется, и молодечество - кто кого больше горазд на дерзость.
Так складывалось исстари, что в таких случаях один огонь вдосталь утишал бушеванье общего гнева, и без красного петуха не обошлось бы даже в этом тихом лесном углу. Молодежь уже принялась таскать солому и обкладывать ею каретник, как вдруг на усадьбу подоспел, прихрамывая, Илья Веригин.
На плечах его была старая походная шинель, и она словно мешала выветриться в нем решительности солдатского духа. Схватив вилы, он наскоро отвалил солому от каретника, остановился один против всех, спросил:
- Добро палить? Кому польза, если спалите?
Был он так смел, действуя вилами, и так хорошо разгадали белую его точечку в глазах, когда встретились с его взглядом, что в первый момент кругом стихло и у всех будто приостыли руки. В тишине этой расслышали неунимавшийся женский вопль в каретнике.
- Кого заперли?
Тут несколько голосов стали кричать на Илью:
- Кого надо, того заперли! - Стерву на свалку стащили! - Хайло заткнуть приживалке, чтоб не лаялась!
- Стойте, граждане, дайте сказать, - перекричал Илья. - Вы, видать, разума решились, что задумали живьем бабу жечь! А ну, кто там такая, дайте взглянуть.
Он подошел к воротам каретника, открыл один створ.
На него выскочила раскосмаченная старуха с янтарным гребнем, запутавшимся в длинной седой пряди. Левой рукой подтягивая лопнувший пояс юбки, а правой замахиваясь и тряся над головой, она двинулась на народ, продолжая в голос выкрикивать свои поношенья.
- Эка ты чудище! - воскликнул Илья и попятился перед ней с притворным испугом.
Тогда раздался смех, сначала негромкий, потом шумнее, пока внезапно кто-то не свистнул в пальцы. Точно придя в себя от этого неожиданного свиста, старая дева умолкла, осмотрелась и, что-то уразумев, рванулась в сторону и пошла к воротам усадьбы, подбирая юбку, все больше путаясь в ней и торопясь.
К Веригину приблизился, со скрещенными на груди руками, узколицый бородач, спросил неодобрительно:
- Что ж, Илья Антоныч, так ее и пустить?
Он выговорил это негромко, будто не желал обращать на себя внимание людей, хохотом провожавших барыню. Но как раз то, что не слышно было, о чем он сказал с таким неприязненным видом, привлекло к нему взгляды, и кто был ближе, стал прислушиваться.
- А на кой она тебе черт? - ответил Илья.
- Мне-то она ни к чему… - сказал бородач и не договорил, а только нахмурился.
- Пускай шагает на все стороны, - сказал Илья.
- Вон как, значит, мужики, а? Один Веригин за всех за нас желает распорядиться?
Многие уже сообразили, о чем разговор, и ждали, как ответит Илья.
- Распоряжаться я не собираюсь, а есть у меня два предложения, - с расстановочкой проговорил Илья. Улыбка показалась на его лице и сразу опять исчезла, - Одно предложение - оставить эту самую дворянку на семена…
Обернулись на распахнутые ворота. Дворянка уже вышла из усадьбы и, не озираясь, тем же спутанным шагом удалялась по дороге прямиком в поле.
- И верно, чего с такой юродки спросишь? - отозвался чей-то голос. - Не замай! Кому охота, отведёт под нее на задах грядку. Еще не всех покинула веселость, и молодежь опять рассмеялась.
- Теперь чего скажешь, слушаем, - помедлив, обратился к Илье бородач.
Веригин словно бы покрупнел, выпрямляясь, быстрой оглядкой отыскивая, на чью поддержку можно положиться. Часть людей продолжала в одиночку шнырять по службам усадьбы, выбегать на двор и снова исчезать. Часть толпилась вокруг спорщиков, поставив на землю вытащенные из дома и амбара вещи, держа под мышками кто пилу, кто хомут, кто набитый всякой всячиной мешок.
- Теперь, граждане, второе предложенье, - сказал Илья. - Усадьбу господскую отобрать на пользу крестьянского народа.
В ответ живо заговорили, что, мол, правильно, так и надо, пришла пора делить барские богатства, а помещиков - гнать с земли, чтобы и духу их больше никогда не было. Но Илья еще не кончил.
- Произведем конфискацию скота, орудий в полном порядке, через волость, граждане, чтобы на каждое общество пришлось, сколько требуется, каких машин или чего еще.
Пока он это объяснял, слушатели поприкусили языки, и одна за другой стали клониться головы ниже и ниже. У бородача откуда вдруг взялся и тонко зазвенел рассерженный голосок:
- Это через которую волость, Илья Антоныч, раздел предлагаешь? Это в которую тебя от Коржиков посылают?
- Ну и что, что посылают? Не меня одного. Какой быть волости, решит съезд крестьянских и батрацких депутатов.
- То-то и есть, депутатов! Чего захотелось! - торжествуя, перебил бородач. - То тебе волость, то депутаты! Опять же, есть такие, волостное земство желают оставить. Ну, оставят. Тогда ты - в земство, так, что ли? А волостное земство скажет, что, мол, пускай уездное утверждает. А в уездном земстве господа сидят. Так, мужики, говорю, справедливо?
- Ты не путай, - сказал Илья сурово. - Одно дело волостной съезд, другое - земство.
- Сам, брат, не путай. Нас не запутаешь! Он, мужики, господской линии подсобляет. Для того и дворянку выпустил из каретника. Жалко стало. На семена! Ему, видать, любо барское семя! Она теперь, сучье отродье, без передышки - в уезд, с доносом, - мужики, мол, со света сжили. А мы, дураки, ждать будем, пока Веригин депутатов соберет, вместе с помещиками решать, в которую нас каталажку вернее запрятать…
- Да я тебя… - крикнул Илья, заводя кулак за спину и хромоного шагнув.
- А тронь! - еще звонче залился его противник. - За меня народ иль за тебя?
Но уже никто больше не хотел слушать Илью с бородачом, - их оставили разбираться один на один. Каталажка, донос, господская линия - слова эти порхнули раз-другой в гуле голосов, а потом и стар и млад разбежались по двору, опасаясь упустить добро, еще не прибранное к рукам теми, кто не зевал. Да и сам бородач откостерил Илью напоследок и был таков.
4
Оборота, который произошел, Илья не мог ожидать. Для него раздел земли, конфискация усадьбы, как для всех, было тоже дело решенное. Он думал, что если переход помещичьих владений крестьянам будет совершен с одобренья волости, то такой переход сразу станет законным. Но само слово - закон - в умах крестьян еще означало неприкосновенность помещиков, ту самую господскую линию, в поддержке которой Илью обвинил бородач. Илья был поражен, что хитрым поворотом выставили его перед всеми как барского пособника. Но еще больше поразило его, что, несмотря на привычное уважение к нему крестьян, они послушали не его, а человека, которого никто никогда не уважал.
Бородача Тимофея Ныркова знал каждый, кто слушал его нападки на Веригина. Нырков любил водить дружбу с богатыми, сам всеми жилами тянулся к богатству и то впрягал себя в работу, как вол, то пропадал на станции, в городе, по ярмаркам - продавал, перекупал, выменивал что придется. За эту его страсть жилиться и рваться к любой выгоде богатые над ним посмеивались, а за то, что он к ним льнул, - бедные его чурались. Но Нырков умел угодить всякому человеку, и никто, пожалуй, не отстранился от него до вражды. С Веригиным у него не было никаких счетов. Нырков однажды и кузнецу порадел, задешево продав раздобытый на станции железный лом. Что же его толкнуло к стычке с Ильей?
Оставшись в одиночестве среди мечущихся по усадьбе людей и немного остудив свой пыл, Илья Антоныч понял, о ком хлопотал Нырков.
Растаскивая усадьбу, каждый про себя побаивался ответа, и пуще всех остерегался тот, кто рассчитывал больше других поживиться. Главным соблазном для всех был скот. Но уведи корову бедняк - дома у иного нет не только кормов, но и места, куда поставить скотину. Да мало - поставить. Скотину на первых порах надо укрыть так, чтобы - случись что - можно было бы ее умеючи сбыть и выйти чистым. С этим под силу справиться только хозяйству прочному, и кондовые хозяева обмозговали дело заранее: коней и крупный скот ставят у себя, а беднякам сподручнее будет забрать что помельче - свиней, овечек: прирежут, и концы в воду. Но только каждый должен был получить хоть по курице, ради полноты справедливости раздела и круговой поруки.
Об этой поруке Тимофей Нырков и хлопотал, чтобы предупредить несогласие, которым угрожало вмешательство Ильи, твердо уповая вместе с богатыми тоже увести к себе во двор подходящую скотинку.
Веригин, не сходя с места, раздумывал, и горько у него было на сердце. Каретник давно был отворен настежь, из него унесли сбрую, всякий ручной инструмент, выволокли и, зачем-то осматривая подреза, повалили набок легкие санки.
Эти подреза прошедшей зимой ставил Илья и, явившись за расчетом перед грозные очи той самой-дворянки, которую теперь освободил, выслушал от нее назидание насчет мужиков, будто только и норовящих сорвать поболе, дать помене. Веригин тогда ухмыльнулся, вспомнив это, известное ему с детских лет, поучение тех, кто умел сорвать ловчее, прочих.
Случилась тут у Ильи минута искушения, когда подвернулись ему на глаза кем-то оброненные у каретника клещи. Он поднял, попробовал, каковы они в руке - приемисты ли, осмотрел цевки. С такими цевками клещей у него не было. Он подумал, - все равно ничего на усадьбе не оставят, а инструмент нигде так не сгодится, как на кузнице. В тот момент крики нарушили его колебания: у скотного двора завязалась ссора. Он злобно швырнул клещи в каретник.
Скот был уже выведен из стойл, народ окружал его стеною. Веригин тоже не устоял перед тягой к этому главному месту действия и пошел, стараясь не слишком давать ногам волю.
Его трусцой обогнал мужичок, которого он не мог узнать, потому что лицо того закрывала объемистая кладь через плечо.
- Что, Илья Антоныч, - спросил мужичок счастливым голосом, - дележ, сказывают, тебе не по нутру?
- Дележ по нутру, да грабеж не по вкусу.
- Нос воротишь! - нараспев сказал мужичок, подправляя плечом свою кладь…
Долго потом помнил Илья, что за лютая тоска взяла его, когда он, поглядев, как набавил трусцы мужичок, плюнул ему вслед и вдруг повернул к себе восвояси. Помнил тоску, помнил одиночество, и сколько раз спросил себя - не глуп ли он, что не пошел заодно с другими, и сколько раз совесть ответила ему: хорошо, брат, что ты не поскользнулся.
Но и ему тоже попомнили его словцо - грабеж.
После происшествия в имении долго по деревням разносили слух, что Илья Веригин - за господ. Убеждение это разогрето было сильными хозяевами, укрепившимися в волости. Но когда спустя год создались комитеты бедноты и Веригин начал держать их сторону, его уже не называли иначе как комбедчик. Богатых из волости выгнали и тогда же заговорили, что, мол, Веригин для одного отвода глаз толковал, будто против грабежа, а на поверку, дескать, сам грабитель, коли подголосничает комбедам.
Однако до ссор с Ильей у односельцев не доходило, - позлословят, да и ладно. Кузнец - человек деревне нужный, какой расчет с ним ссориться, особенно если памятуешь, что умудряет бог слепца, а черт кузнеца, - не повернул бы так, что станет шеям еще мылче.
Сам Веригин, вел себя тоже небезоглядно. Мавра Ивановна однажды его остерегла:
- Смотри, Илья, перестанут мужики в кузню ходить, лихо будет. Комбед нам небось в закром гречи не засыпет.
Илья думал об этом не меньше жены. Мужики, которые злобились на комбеды, и в эти скудные времена давали кузнецу хоть изредка заработать. Не поладишь с ними - насидишься голодом. А неимущему чего не скуешь - все в долг.
Пока длилась гражданская война и больше всего деревню заботила хлебная разверстка, Илья говорил напрямик, что, мол, с богатых надо брать по-богатому. Потом наступила новая пора, пришло в Коржики слово - нэп, и слово это убавило смелости одним, понабавило другим.
Тимофей Нырков как-то посмеялся над Ильей:
- Ты на что рассчитываешь? Святцы перепишут? Нищих в отцы церкви посажают? Нет, брат, народ на твою булгахтерию не пойдет.
- А на твою пойдет? Землю господам назад отдать? - спросил Илья.
- Куда опять ворочаешь! Про господ вспомнил!
- Видать, сам ворочаешь. Я назад не тяну.
- Зачем назад? Мужики свое полное право уберегут.
- А Советы смотреть будут?
- А тебя кто кормит? Советы? Илья отмахнулся:
- Кому бог ума не дал, тому не прикуешь!..
Но отмахнуться от раздумок, одолевавших Илью, было не так просто, как от Тимофея Ныркова. Прикуешь ли, в самом деле, ум тому, у кого его нет? И годен ли для этого молот, которым ковал когда-то отец Ильи, кует ныне он сам и хочет, чтобы в будущем ковали его сыновья?
5
В те годы известной на Смоленщине тяги на хутора в Коржиках тоже, что ни весна, разбиралась какая-нибудь изба и до распутицы - бревнышко за бревнышком - переползала на лесные вырубки, подальше от деревни. Корчевались пни на новых выделах, жглись кусты. Старые лесные дороги новоселы перерывали канавами, заваливали сучьями, чтобы народ не заезжал куда не след: от лишнего глаза добра во двор не жди. Стали жить по-заветному - всякий Демид себе норовит.
Поначалу у Ильи дела двинулись бойко. Чего только не сковал кузнец и кто не перебывал у его горна, пока починяли мельницы, крупорушки, плотины на старых прудах, пока хуторяне обзаводились постройками, ладили инвентарь, телеги, перековывали своих сивок и каурок, пригоняли к амбарам новые засовы. Била кувалда, приговаривал ей меткий ручник, распевала наковальня. Про Илью начали говорить: пошел в гору! Он держал молотобойца, подраставший Матвей с каждым годом помогал ретивее, уже и младший сын, Николай, становился не только едоком, но и работником, и отец скоро позабыл, как на первых шагах Мавра Ивановна дула горн, а приходилось - бивала и молотком.
Понемногу Илья расплатился с братом Степаном. Была у него задняя мысль: авось, примирившись, брат иногда поможет раздобыть на своем путейском хозяйстве железного лома, который, после разрухи, уже везде успели прибрать к рукам. Но мысль эта позабылась вместе с другими расчетами Ильи.
Когда свили свои теплые гаюшки хуторяне, стало меньше появляться народа в кузнице. Деревенская жизнь, на глаз Ильи, будто приостановилась, и чаще начал он опять вмешиваться в споры об этой жизни, такой неспокойной в своих излучинах и поворотах.
Было над чем поразмыслить. Мельники вперевалочку похаживали под ветлами своих плотин, выстраивая в очередь подъезжающих помольщиков. Осевшие на хуторах хозяева укромно пасли в лесу скот, гулявший "в дезертерах" от налоговых властей.
Деньги вошли в силу, и, казалось, как прежде - куда деньга пошла, там и копится: богатые пузатели, бедные тощали.
Раньше Илья надеялся - вырастут сыны, все пойдет легко и складно. Но вот они, молодцы, не ступят в хату, не нагнув под притолокой голову, а жизнь все ковыляет от одной нехватки к другой.
- Ой, Илья, - сказала раз Мавра, - видно, наше с тобой счастье - вода в бредне.
- Какого тебе счастья захотелось?
- Мне что! А намедни парни за стол сели, спрашивают - что это, маманя, в горшке одни луковки плавают?
- Велела бы круче посолить, - отозвался Илья. Он было занес ногу через порог, но остановился.
- Кто тебе про луковки-то? Матвей?
- А не помню.
- Поболе бы еще с ним зубоскалила.
- А с чего слезы-то лить?