Илья грохнул дверью. С Маврой всегда так - сама начнет, сама отговорится. Да и правда, лишнего стала она с Матвеем лясничать. Плохо, плохо, а не слыхать, чтобы кузнецы пустые щи хлебали. Молодым парням только бы потешиться. До того ли им, что иная потеха отцу в досаду? Мало Илья наслышался попреков - не хватало от своих слушать! То его корили на деревне, будто он заодно с господами, то - заодно с комбедчиками, то теперь - с хуторскими. Каждому угождать - собьют с толку.
"Сам по себе был, - думал Илья, - сам по себе останусь".
Но нехитро было подумать, да мудрено самобытничать. Все больше ходило в округе толков про колхозы, все сумрачнее хмурились хозяева на хуторах. И нет-нет Илья Антонович словно мимоходом накажет сыновьям при случае добыть газетку, вычитать, что нового, а то задорно спросит младшего:
- Ну, про что нынче калякает твоя гвардия? (У Николая водились на селе приятели - из комсомольцев.)
Мавра Ивановна оставалась, какой была всегда, но мужу чудилось - она все веселее с пасынками, скучнее с ним. Жалоб он от нее не слышал, а иной нечаянный ее вздох с неохотой встречал поговоркой:
- Не одни наши сени подламываются. Другой раз и добавит в сердцах:
- Повесила нос! Придет Матвей - рассмешит… Она как-то не вытерпела:
- Грех перед богом, Илья! Присоромить меня хочешь - Матвей да Матвей… Скорей бы, что ль, его в армию забрали, - может, опомнишься.
Илья иногда сам себе дивился - что это ему втемяшилось примечать за женой и сыном всякий шаг? Матвей был парень общительный, веселый, но не потешник, не ветрогон. В работе не меньше отца был затяжным, на людях - степенен и не болтлив.
Илья знал это лучше, чем кто другой, держался с сыном уважительно-строго и прямо не высказывал недовольства так, как Мавре. Но пересмешки их между собою сердили его.
- Завидки, что ли, берут? - останавливал он себя, когда странная тоска начинала теребить больнее. Завистливым он не был, но тут взглянет на Матвея - как он, молодцуясь, одергивает свою чистую рубаху, огребает кудри округ белого лба и статно умещается за стол как раз против Мавры, - взглянет Илья и увидит себя рядом с ним чуть что не хилым, и опять защемит горечь. Что скоро Матвею призываться в армию, он думал частенько, но мысль эта не столько тешила, сколько бередила сердце. Как обернется дело, когда Матвей уйдет? В кузне он успел сделаться силой, младшему сыну вряд ли его заменить, а, самому Илье давно нажитая болезнь снова потихоньку подсказывает: памятуй, дружок, я тут, под ложечкой!
Пока Илья Веригин ожидал перемен, ему и не терпелось - скорее бы они наступили, - он и побаивался, как бы на переменах не обжечься. Но вот пришла пора, которая все за него решила, - не понадобилось ударить и пальцем о палец. Сколько он ни заглядывал в газетки, сколько ни слушал споров о землеустройстве, о мелком и. крупном хозяйстве, все-таки ему показалось, что, как в свое время вдруг явилось слово нэп, точно так теперь вдруг прозвенел грозовой зов: сбивай замки с амбаров! Был этот зов не кличем вольницы, и не толпа призывалась им к буйствам, а был он законом самой революции: приспели сроки на деревне взыскать с кулаков, как раньше взыскано было с помещиков. Никогда прежде не повторялось издавнее словцо кулак так часто, как в эту годину, и сама она навечно запечатлелась в памяти своим именем - раскулачивание. Илье Веригину иной раз чудилось, будто попал он под холодный дождь в чистом поле: куда ни повернись - все мокро и не видать, где укрыться. Выбор был не богат - либо оставаться с артелью, которая помаленьку начала сколачиваться в Коржиках, либо бежать. Крепясь и помалкивая, думал Илья перетерпеть непогоду, а дождь все хлестал его по бокам и в загорбок.
Хуторские мужики примером своим двоили мысли Веригина. Кое-кто из хуторян неохоткой поговаривал, как бы воротиться в деревню. Кое-кто, заколотив избу и опустелый двор, подался, с узлами, ребятишками, на железную дорогу и дальше, невесть в какие города.
Раньше всех, тихой невеселой ночью, исчез Тимофей Нырков, и о нем первом долетел со станции в Коржики слух, что видали, как он силком пропихнул мешок-пятерик в тамбур вагона и вскочил на подножку. Передавали, что его нельзя признать: обрился начисто, и только по узким скулам да по губам догадались, что это он, - губы у него багровые и нижняя грибной шляпкой, а верхняя тонкой веревочкой. С ним будто бы удалось перемолвиться, и он сказал:
- Нырков своего счастья выждет!
Его спросили насчет жены.
Он ответил:
- Коли жалеет меня - найдется.
С тем и отъехал.
Много ли в слухе было правды, неизвестно. Но Коржики в рассказ поверили, особенно потому, что Тимофей незадолго показывал ребятишкам бритву-безопаску и похвалялся, что вот, мол, грабельками разок гребну - бороды с усами не бывало, и опять девки за мной гуськом. След его простыл, а жена в ответ на расспросы только выла.
Илью Веригина приключение это сперва озадачило. Не взять было в толк, как мог решиться сквалыга Нырков бросить дом со всем добром и женою вдобавок? Но потом Илья Антоныч рассудил, что на свой аршин мерить маклака нельзя - у него свои маклачьи соображения. Что же теперь Веригину - посмеялся Илья - наклеить, выходит, бороду и - наутек?
"Мое дело особое!" - говорил он себе, поглаживая короткий пеньковый ус и чистый подбородок (бриться он не переставал с царской солдатчины).
Может быть, мысли его еще долго бы качались маятником, если бы жизнь не распорядилась без него одним махом за другим.
Тем годом Матвей ушел в армию. Проводы были без гулянья - отец отказал в деньгах, но выставил накануне четверть самогона, велел Мавре испечь пирогов и сгибней, позвал Матвеева крестного - кроткого мужичка, незадолго овдовевшего и на каждом шагу со слезой поминавшего покойницу. Пили стаканами, здравничали, чокались. Крестный поплакал - кто, мол, за здравие, а я за упокой! - начал целовать кума, обоих парней, жалостно заголосил, вдруг оборвал себя, принялся, не вылезая из-за стола, топать лаптями о половицы, неотвязно припевать на подходящий лад вывернутую песню:
Вси быяри яяы пьють и ядуть,
Один хрестник ён ни пьеть и ни есть.
Илья больше молчал, покашивался на Мавру. Она была невесела, хмель ее не брал. Он спросил:
- Что не поёшь?
- Тебя жду. Запоешь - подхватим с ребятами, - ответила она, не мешкая, но, смолкнув и посидев немного, рывком поднялась, вышла из горницы и долго не возвращалась.
Илья выпил стакан залпом, опьянел, стал несогласно махать на всех рукой, стуча размягшими пальцами об столешницу. Мавра повела его на постель, он дал себя разуть, продолжая отмахиваться и бормотать под нос.
Матвей с Николаем проводили домой крестного, еле двигавшего ноги, и пошли деревней назад, в обнимку. Стояла ночная тишь, осень выдалась сухой, и, когда спросонья тявкала собачонка, лай стеклом откликался высоко в воздухе. Ни в одном окне не светился огонь. Коржики спали. Покачиваясь, братья дошли до двора, взобрались на крыльцо, глянули в небо.
- Помнишь, ты мне маленькому велел слушать, как звезды звенят? - спросил Николай.
- А что, не слышишь?
- Это свет дрожит.
- Ученый будешь, - засмеялся Матвей.
Ударив брата ладонью в плечо, он повернул его к двери.
- Раньше деревня новобранцев уважать умела, - сказал он тихо. - Нынче не то… Свет дрожит, - вырвалось у него слово нечаянно, и он опять засмеялся. - Айда спать.
Утром, после снеданья, Мавра собрала Матвею подорожной еды. Все отправились с ним. Отец поджимался, вздыхал, похмелье только начиналось.
- Болит, что ли? - спросила Мавра.
Он ничего не сказал.
Почти из каждого двора кто-нибудь выходил или выбегал и шел с Веригиными от своей избы до соседней, останавливался, прощался с Матвеем. Старшие напутствовали его добрым словом, молодежь обнимала, приятели с девчатами дошагали до околицы, и отсюда Веригины двинулись одни скорым шагом.
Они миновали ближний выгон и пажить, где старый, не по годам легкий пастух Прокоп шустро перекрестил Матвея, повторяя ласково: "Дай бог, когда что, ворочайся здоровый, дай бог…" И Веригины вошли в лесное угодье.
Тут желтый свет берез бесшумно играл и осыпался наземь с листвою, и грустно и сладко было молча шагать по золоченому коврику дороги, прощаясь с родным лесом. На выходе из березняка и кончились проводы. Илья первым остановился, первым обнял и, обдавая Матвея перегаром, трижды накрест поцеловал его в щеки. Потом Матвей простился с братом. Они поцеловались долгим, сильным поцелуем, так что стукнулись, встретившись, зубы. Матвей вгляделся в намокшие глаза брата, сказал:
- Когда теперь свидимся, Николка?
- Может… в армии? - будто робея, выговорил Николай.
- Я, чай, отслужу, как тебе идти.
И вдруг Мавра пошатнулась и бросилась на грудь Матвею. Она прижалась к нему, вскрикнула, на один миг стихла, потом неожиданно чужим голосом завопила, давясь обрывистыми всхлипами и еле договаривая одно только слово:
- Сыно…сыно…очек!
Вопль ее колыхался в лесу перекатами. Она вздрагивала, билась лицом о плечо Матвея. Он силился отстранить ее, бормотал напуганно:
- Маманя… Мамань!..
Илья шагнул к ней, схватил под руки, оторвал, оттащил ее от сына.
- Ступай! - прикрикнул на Матвея с белым своим колючим взглядом.
Матвей отдал всем неторопливый поклон, крупно зашагал подымавшейся отсюда дорогой на село.
Ежели подвести счет, думал он, то вышло по положенному: было вино, были песни, были пьяные слезы, пролились и горючие. И вот идет он, с мешком за спиной, на сборный пункт в сельсовет, тоже как положено. Прощай, Коржики! Вспоили, вскормили молодца, обучили его славному рукомеслу. Чего лучше? Шагай - ать, два! Унывать не к лицу. Не таким его растил батюшка, чтобы вешать голову, не таким - мачеха. Эх, мачеха, маманя Мавра Ивановна! Спасибо тебе, что была ты пасынку не меньше родимой матушки!..
6
С уходом сына Илья Веригин слег. Поначалу утешал он себя, что перепил, занедужилось от вина и болезнь скоро пройдет. Но время убегало, а он не вставал. Был позван фельдшер. Он легонько ощупал Илью Антоныча, долго, шевеля губами, составлял рецепт, сказал, чего нельзя есть, и под конец спросил, как думает больной насчет колхозов. Лекарство его не помогло. Тогда звана была известная по округе знахарка-баушка, говорившая, что лечить надо не болести, а слаботу тела. Она охулила фельдшерскую кухню, присоветовала свою, пожирнее, и наказала, пока Илья не выхворался, чтобы и в думках не было поступиться чем колхозу, особливо (избави бог!) животиной, потому-де без молочной сыти один конец всем - что хворым, что здоровым.
От баушкина леченья Илье тоже не сделалось легче. Кто к нему ни заходил, давал свои советы, и, хоть он был несговорчив, боль нудила пробовать, что ни скажут, пока он не начал свыкаться с нею: чему быть, тому не миновать.
Навещали его всю осень и зиму, не-столько чтобы проведать о здоровье, сколько потолковать о заботах, и одни отговаривали идти в артель, другие наумливали записаться. Он всем отвечал:
- Встану, тогда решусь.
Но наедине с собою Илья в прятки не играл. Хозяйство легло на одну Мавру, кузница - на Николая. Парень хотя и сноровился ковать домашнее подручье - рогачи, кочерги, сковородники, да ведь надолго его у наковальни не удержишь. Дружки частенько сиживали с ним у кузницы, раскуривая самосадный табачок, калякая о том, кто куда подастся работать, учиться, пытать счастье. Уйди Николай в город за своим счастьем - что делать? Если и поднимется Илья, все равно в полную силу ему уже не потрудиться, а взять работника - не то время. Вот и гадай. Жена к тому же не советчица - знай себе отшучивается:
- Аль мы хуже людей? У всех ничего, и у нас столько же!
Раз зимней ночью, когда Илья маялся приступами боли, Мавра подогрела на щепочках заваренный с утра липовый чай и, подавая испить, наклонила к мужу раскосмаченную голову, зашептала:
- Ты смерти не зови. Зови житья не короткого. Вот рожу тебе сына, будет помога.
Он оторвался от кружки. Догоравшие щепки чуть вспыхивали на шестке. В полутьме ему плохо видны были Маврины глаза. Он тихонько отвел от лица ее густые, по-ночному черные волосы, всмотрелся. Она глядела ласково.
- Иль не в своем уме? - сказал он.
- Ума тут много не надо, - улыбнулась она, но без своей обычной шутливости, а словно задумываясь.
- Правда, стало быть?
- Правда.
Он смолкнул и все смотрел ей в глаза.
- Попей, покудова не остыло, попей, - сказала она, поднося питье к его губам.
Он вынул из ее рук кружку, стал медленно допивать. Остановившись, проговорил:
- Дождаться еще надо… помогу-то твою…
- Нашу, нашу с тобой помогу, - опять шепотом сказала Мавра.
- Все жданки съешь…
- Жить ради чего будет! - как в горячке, добавила она.
Он выпил чай, она отнесла посудину на стол, вернулась, поправила мужнину подушку, взбила свою, тихо легла рядом.
- Отпустило тебя маненько?
Он молчал. Ему хотелось спросить, когда жена ждет родов, но что-то не допускало до вопроса, и он знал - что не пускает, и дожидался, когда она скажет сама.
Не то чтобы он нарочно загадал, но получалось, как в загадке: ежели Мавра не испугается, скажет, стало быть, все как есть правда истинная, а ежели забоится, промолчит, тогда какая ей вера? Он прикидывал понятные ему сроки и высчитывал - сойдутся они по тайным его приметам или нет.
Этими расчетами и загадываньем Илью будто кто-то дразнил - они забегали вперед всех рассуждений, над которыми работала голова. Не позабылось, как на другой год после свадьбы Мавра родила недоноска. Сколько они потом ни надеялись, детей не было. А жили без нужды. Самая бы пора. Стареть Илья тогда еще не собирался.
- Девку не послал бы бог, - со вздохом подумал он вслух.
- Клясться не стану, а сердцем чую - парень, - сразу отозвалась Мавра.
Они лежали по-прежнему тихо, и он спросил:
- А коль одна останешься?
- А не покидай, тогда и не останусь, - сказала она и, придвигаясь, обняла его. - Выздоравливай. К началу капусток крестины справим.
- Не раньше? - сорвалось у Ильи.
- Вроде бы не ране как к здвиженью.
Он слегка похлопал ее по круглому плечу и оставил лежать на нем руку. Получалось, что говорила Мавра правду истинную, - счет его сходился. Но чтобы не выдать себя, он сказал упрямо:
- Растить тяжело будет.
- Привыкать, что ль? Твоих вырастила, свово, чай, не тяжельше.
- Время трудное.
- Сам ты трудный! - бойко сказала Мавра. - Ах да ох не пособят… Вечор сустрела я председателя. Спрашивает, не пора ль, мол, веригинскому двору в артель идить. Я говорю, хозяин, мол, лежит хворый. А он мне - ступай, мол, сама. В артель-то. Нынче, мол, права одинакие. Что у мужиков, что у баб. В колхозе хозяйки тоже записанные. Ну, я ему свое: где муж, мол, там и жена.
Она переждала, не ответит ли Илья, но он смолчал. Тогда она повторила:
- Где муж, там и жена, говорю. А про себя соображаю, может, тебе с кузней выгода какая аль еще чего произойдет, коли меня запишут?..
Илья отнял руку с ее плеча.
Председателя артели он давно знал. Это был его сверстник, по прозвищу Рудня, крестьянин соседнего села. Они вместе призваны были из запасных и ушли на войну. Но земляк попал в австрийский плен, вернулся домой много позже Веригина, уже когда на деревне устанавливались комитеты бедноты, и - грамотный, натерпевшийся в неволе, к тому же из маломощного двора - пошел работать в комбед. Слух о коржицком кузнеце, который прослыл комбедчиком, свел его с Ильей, но столковаться им не удалось, дороги разминулись. Рудня ушел в город, на текстильную фабрику, и только десять лет спустя вернулся в село коммунистом, в самый разгар коллективизации. Тут он снова начал заглядывать к Илье в кузницу, втолковывал ему колхозный порядок, затевал споры с хуторянами - если кто из них случался к разговору, - убеждая, что кромешной их жизни пришел конец, пожили, дескать, особняками, опричь общества, и хватит - поворота назад не дождетесь. С Ильей он говорил мягко, дельно, и расставались они всегда по-хорошему, со смешком.
- Силком я тебя брать не собираюсь, ты мужик головастый, сам до нас придешь, - уходя, прощался Рудня.
- Где мне, колдыке, до вас догнаться! - отсмеивался Веригин.
- Доскачешь не хуже кого. Хромота тебе не помеха…
Ночной разговор с Маврой не выходил у Ильи из головы.
Все было неожиданно, и он не знал, чему дивиться - тому ли, как жена подводила дело к записи в артель, или тому, с каким нетерпеньем ждет она ребенка? А что, если, правда, можно и с колхозом поладить, и кузницу оставить за собой? Родится сынок - одной ботвой с огорода его не поднимешь. С кузней двоих вон каких молодцов вырастил. И третий подойдет за ними. Глядишь, Николай не скоро сбежит в город, поработает до призыва на службу, а там и Матвей вернется, станет опять у горна. Славно все может обойтись с легкой руки Мавры Ивановны, право. Нет, давненько не говаривалось Илье Антонычу с женой так душевно, как в ту тихую, темную ночь. И как ведь хорошо она под конец спросила: "Полегчало тебе от чайку-то?" А он и забыл, что попил чайку! Той ночью боли будто смилостивились над ним, отстранились, и он заснул.
Спустя недолго председатель явился к Веригиным самолично - забежал на минутку, по привычке постоянно спешить. Нехитро было Илье смекнуть, что его прихода Мавра поджидала: все у ней оказалось под рукой, хоть она и причитала что-то о госте нежданном, засуетилась, заахала, приглашая его садиться на кут. Рудня прошел в красный угол, пошутил:
- Не опоганю тебе святых-то?
- Святым-то что! Тебе б от них чего не попритчилось, - в лад ему смеялась Мавра.
Она встряхнула чистой скатеркой, покрыла стол, но Рудня - сказал:
- Ты не хлопочи. Мне некогда. Да и праздновать рано. Ударим по рукам с Ильей Антонычем насчет артели, общее собрание тебя примет, тогда отпразднуем.
- Ты что, вроде разводить меня с женой собрался? - угрюмо спросил Илья.
- С женой кто тебя разведет? А самая бы пора тебе с кузней, Илья Антоныч, тоже в артель податься.
- Отходную, стало быть, читать пришел, - сказал Илья и, спустив с кровати ноги, тяжело поднялся. - Собирай, Мавра, собирай на стол. Кутью по рабу божию ставить рано, не одубел еще, ну, а кузнецов Веригиных помянем, чем богаты.
- Бог с тобой, - испуганно втянула в себя шепотом Мавра, опускаясь на лавку. - Беду на беду накликаешь!
Илья тоже сел прямо против гостя.
- Полно, Илья Антоныч, плести вздор, - негромким голосом, но жестко сказал Рудня. - Послушай, что хочу тебе предложить. А там ругай иль жалуй.
То, о чем он сначала заговорил, было Илье не внове. Приближалась весна. Собранный по раскулаченным хозяйствам инвентарь ждал починки. Колхозу нужна бы заправская ремонтная мастерская, но, пока она будет, придется обойтись тем, что есть.