- Наверно, все-таки ты тянешь побольше, - улыбнулся Извеков.
- Нашему брату тоже бы двигаться надо, не только живописцам. А я как после гражданской войны расстался со строевой, так только из кабинета в кабинет и передвигаюсь… Заговорил я тебя. Торопишься? По части своей индустрии приехал?
- Нет, понимаешь ли, зачем-то вызвали в КПК, - очень живо отозвался Кирилл.
- В Контрольную? - переспросил Петр Петрович с маленькой паузой и, приподняв тонкую стопочку чистой бумаги, постучал ею по стеклу, сровнял листы, положил на прежнее место.
- Да. Не слышал случайно, что там сейчас за дела разбираются?
- Где слышать? У нас дела особые, - раз, два, шагом марш! - шутя скомандовал Рагозин, в такт ударяя легонько кулаками по подлокотникам кресла. - А что у тебя может быть? Нажаловался кто?
- Понятия не имею.
- Что же, прямо от меня - туда?
- Да, уже пора.
Они поднялись.
- Ты зайди, как освободишься, - сказал Рагозин, - расскажешь, что там.
- Непременно. Не очень ты занят?
- Приходи, я буду здесь до вечера. - И Рагозин несколько раз качнул головой, как показалось Кириллу, с ободряющим выражением.
"Значит, он полагает, что меня надо подбодрить, - подумал Извеков, выходя из кабинета, - это странно, однако, если ему неизвестно, зачем я вызван…"
Оставшись один, Петр Петрович подошел к окну. Внизу, ровно вписанный в массивные, высокие фасады домов, лежал по-комнатному тщательно убранный двор. На нем никого не было и у стен не стояло никаких обычных дворовых предметов, так что он был как бы не двором, а особым помещением смежных домов. Перед решетчатыми воротами виднелась будка дежурного поста, и по другую сторону ворот, за их чугунными прутьями, недвижимо сиял черный лимузин, казавшийся сверху длиннее самого себя. И эти ворота, и будка, и лимузин говорили о жизни вне стен домов, о близости улицы, о том, что пространство между домами все-таки - двор, а не комната.
Рагозин глядел на двор, на этажи домов с их начищенными окнами, за которыми белели вздернутые или приспущенные шторы и кое-где по бледно-тепловатой подцветке угадывались зажженные потолочные лампы в белых абажурах колоколом. В окнах, как и во дворе, никого не было видно, и вся картина была неподвижной и неподвижностью знакома Рагозину настолько, что, глядя на нее, он ее не замечал, а лишь принадлежал ей, как она принадлежала ему. За каждым из окоп со шторами, в кабинетах, похожих на рагозинский, находились люди, работа которых состояла в том, что они рассматривали поступавшие дела и готовили по ним доклады, заключения, предложения, либо, получив по делам решения, исполняли их, составляя по ним предписания, директивы, инструкции, разъяснения. Хотя Рагозин не мог видеть людей, заселявших кабинеты за окнами, но они были столь известны ему, что словно бы находились перед взором, и, не глядя на них, он их видел и чувствовал свою общность с ними. Его работа тоже заключалась в том, что он изучал прибывавшие дела и по одним исполнял, по другим принимал решения.
Он постоял так у окна не больше минуты, вовсе не осознавая ни своей принадлежности неподвижной картине домов и двора, ни общности с людьми, сидевшими за делами по кабинетам, - ему незачем было об этом думать, потому что это было ему дано, как даны пять чувств. Но минута была ему нужна, и ее было достаточно, чтобы закончить неожиданные размышления, на которые толкнул его Извеков, - закончить тем, без чего он вообще не мог размышлять, то есть определенным решением.
Он зажег потолочные лампы, вернулся к столу. Водрузив на нос очки в роговой, устаревшей оправе, он долго водил щепоткой пальцев по стеклу, отыскивая на телефонном листе нужный номер. Уселся, взял трубку "вертушки". Особенным пониженным голосом, каким говорил только по телефону, он спросил у своего товарища, старого работника КПК, не знает ли тот, по какому поводу вызван в Комиссию Извеков. Товарищ, в свою очередь, спросил, не собирается ли Петр Петрович привлечь Извекова к военной работе. Рагозин ответил, что не собирается, но и не прочь бы, потому что хорошо знает Извекова по его старой службе в Красной Армии. На это было замечено с дружественным оттенком, что с тех пор порядочно утекло воды и, значит, привлекать его опять к старой службе никакого спеха не было, да, видно, и теперь нет. Кроме того, был задан вопрос:
- А что, он к тебе с просьбой, что ль, обращался?
- Нет, просто в приятельской беседе сказал, что идет в Комиссию по вызову.
- Так он сейчас у тебя, что ли?
- Нет, заходил и пошел к вам.
- Так вот, так, - сказал помедлив, товарищ.
Из его коротких слов Рагозин сделал вывод, что решение, принятое у окна, было правильно. Оно было правильно с двух сторон: во-первых, в КПК будет известно, что Рагозин находится с Извековым в старых приятельских отношениях (от чего Петр Петрович не подумал бы отрекаться) и что он отзывается о нем хорошо, но, впрочем, это ничуть не означает, что Рагозину надо делать секрет из беседы с Извековым у себя в кабинете; во-вторых, из разговора для самого Петра Петровича вытекало, что некое дело Извекова действительно имеется и оно таково, что если Извеков обратится с какой-нибудь просьбой, то идти ему навстречу не следует, не говоря о том, что его нельзя подпускать к военной работе (да это Петру Петровичу и не приходило в голову).
В общем, оправдывалось привычное рагозинское правило - решать все немедленно, но не торопиться. Так хорошо уяснив себе обе стороны вопроса, Рагозин все-таки снова задумался. Он постукивал сложенными очками по стопочке бумаги, повернув голову все к тому же безмолвному окну, будто именно там заготавливались ответы на мысли, которые, прежде никогда не могли возникнуть в связи с Кириллом Извековым, а теперь начали пятнать его, как мокрый снег пятнает человека, вдруг вышедшего из-под крова на улицу. Просидев в раздумье немного дольше, чем стоял у окна, Рагозин внезапным движением кисти оттолкнул очки, скользнувшие по стеклу в сторону, и сказал еще тише, чем говорил по телефону:
- Нет, невозможно поверить!
Но спустя мгновение он тяжело потянул плечами вверх и точно в бессилии опустил их. Наверное, припомнились ему случаи, когда и невозможное в жизни оказывалось возможным.
Извеков в эти минуты уже находился в передней другого подъезда. Широкая дверь лифта щелкнула за ним, и по дуновению воздуха стало ощутимо, что лифт быстро пошел. Лейтенант перед входом в коридор, нагнувшись к столику, сверил по списку инициалы и фамилию Извекова с его партийным билетом, взял под козырек, сказал:
- Прямо и налево, товарищ Извеков.
Казалось, такими же коридорами час назад шел Кирилл к своему старому другу и нога так же мягко уходила в глубокий ворс красных, с цветами по краям, дорожек. Но теперь у него было чувство, как будто он уже лишался какого-то подразумеваемого высшего доверия, так приятно поднимавшего его уважение к себе в этой безукоризненной обстановке.
Справа и слева линейно-точно тянулись желтые полированные панели и двери, и он заметил, что не пропускает взглядом ни одного номера комнат, словно номер, который был нужен, мог выскочить из всякого порядка и очутиться перед ним нежданно. Но когда наконец очередь искомой цифры пришла, на дверях вовсе исчезли номера - на одной, другой, - и Кирилл невольно примедлил шаги.
Вдруг на третьей двери он увидел отсвечивающее, золото большой надписи под стеклом и прежним шагом пошел вперед. Он прочитал надпись от слова к слову: это был кабинет председателя Комиссии - комната, куда его вызвали.
2
Извеков явился в назначенное время, но пришлось долго ждать. Он заставлял себя думать о делах, которые можно было попутно исполнить в Москве, но не мог сосредоточиться. Он не волновался, или ему казалось, что не волнуется. Он только заметил, что следит за своими движениями, но и это объяснил тем, что не научен терять время на ожидания.
В комнате, кроме него, находились секретарь приемной - женщина с пепельным острым личиком и - у круглого стола рядом с дверью в кабинет председателя - молодой человек в темно-синем костюме, читавший газету. Вероятно, сидел он за ней с начала рабочего дня, потому что у него смежались веки и, как приметил Кирилл, он каждый раз, одолев дремоту, читал одно и то же место.
Секретарь входила в кабинет, возвращалась и, не взглянув на Извекова, садилась за свой стол. Ему хотелось спросить, доложила ли она о нем, но в ушах еще звучало отточенное ею приглашение: "Посидите, товарищ Извеков", - и он молча дожидался. Ему подумалось, что это было предусмотрено - не, принять его сразу, а выдержать при дверях, и он спросил себя: не подготавливают ли в этом преддверии по мудрости изречения - смирись, гордый человек? Усмехнувшись сперва такой мысли, он тут же почувствовал раздражение и решил напомнить о себе. С готовой фразой к молодому человеку - "разрешите газету, - вы, кажется, уже прочитали?" - он встал, но поймал вдруг направленный на себя бодрствующий, будто никогда не дремавший взгляд и, сам того не ожидая, повернулся к секретарю:
- Можно взять газету?
На столе лежала пачка газет - наверно, вся утренняя почта, и секретарь, быстро пропустив их между пальчиков, как книжные страницы, спросила, какую он хочет. Извеков ответил:
- Какую дадите.
Тогда пальчики будто недовольно захватили едва не всю пачку и подали ее Извекову.
- Неужели так долго я не буду принят? - спросил он.
Острое личико улыбнулось, видимо оценив изящество вопроса, но в этот момент, по неуловимому для Извекова сигналу, женщина поднялась и пошла в кабинет. Он не успел отойти к своему месту, - она вернулась, повела рукой на открытую дверь:
- Пройдите.
Кабинет был мягко освещен. Торцом к письменному столу тянулся другой - накрытый зеленым сукном, по сторонам обставленный стульями, похожий на предусмотренную дистанцию, которую вошедший должен был пробежать взглядом, чтобы в некоторой отдаленности увидеть председателя.
Хотя он сидел в обычной позе наклонившегося над бумагами человека, было видно, что он низок ростом и изрядно плотен. Он не ответил, когда Извеков поздоровался, но через секунду, не отрываясь от бумаг, словно застуженным, хриповатым голосом утвердительно произнес:
- Задержал я тебя, - и это как бы заменило приветствие, и даже с отзвуком извинения.
Еще через секунду он поднял голову. Его глубокие маленькие глаза через весь кабинет деловито оглядели стоявшего в дверях Кирилла.
- Садись поближе, товарищ Извеков, - показал он против себя на первый из стульев, выстроенных вдоль зеленого стола.
Пока Кирилл проходил комнату, выдвигал стул, усаживался, он осматривал его, слегка пожевывая губами. Потом снова начал прочитывать бумаги, будто забыв об Извекове.
- Двадцать семь лет у тебя партийный стаж-то, - выговорил он неожиданно, не то спрашивая, не то удивляясь.
- Да, - подтвердил Извеков.
- Большой стаж, - сказал председатель.
Оба они глядели теперь друг на друга, точно в равной мере от каждого зависело приступить к делу, но каждый предпочитал не начинать.
Взгляд председателя был взыскательно-пристален, отягощенный, почти прижатый лбом с вылысевшими высокими затонами над висками. Нижняя часть лица, будто не подчиняясь сильному черепу, одутловатая, плывучая, смягчала облик, и главным в нем были подвижные губы, на свой особый лад пояснявшие речь.
- Большой стаж, - повторил он. - Беречь надо такой стаж. Уметь надо дорожить.
Он потеребил пальцем в ухе, словно туда налилась вода, что-то брезгливое изобразили его поднявшиеся к носу губы, он стал листать бумаги, уже совсем не глядя на то, что листает.
- Вот, рассматриваю дело, в которое затесалось твое имя. Расскажешь, как оно затесалось. Для того велел тебя вызвать.
Он замолчал.
Извеков хотел спросить, в чем состоит дело, но его сдержало чувство странной невозможности так же просто сказать председателю "ты", как говорил он. Обратиться же к нему на "вы" - значило бы поставить себя вне обычая доверия, от которого он сам не счел нужным отказываться. В председательском "ты" был заключен именно обычай. Это казалось Извекову несомненным, иначе "ты" было бы не товарищеским, грубым, а Извеков был прямо назван товарищем.
- Хочешь что-то спросить? - будто прочитал его колебания председатель.
- Мне незнакомо дело.
- Познакомишься. Не в прятки играем. И не в кошки-мышки. Разговор будет начистоту.
Председатель опять замолк, долго смотрел в глаза Кирилла.
- Проступок твой возымел тяжелые последствия. Некоторые товарищи считают тебя недостойным звания коммуниста. Вопрос будем ставить.
Кирилл поднял руки на стол и с силой вдавил ладони в скатерть. Ощущение чуть прохладного сукна дало ему возврат к жизни, из которой на мгновенье его словно вытолкнули.
- Не знаю за собой никакого проступка. Кто эти товарищи?
- Кто они - не относится к твоему проступку. Не из тех они людей, с которыми ты себя связал.
- Я могу назвать всех, с кем связан.
- Должен будешь. Без утайки.
- Мне нечего утаивать.
- Не ершись. Забыл, где находишься, - отечески сказал председатель. - Тут вот кратенько составлена справка, где ты работал. Я прочитаю. Скажи, если что пропущено.
Он стал читать с маленькими остановками, изредка вскидывая глаза на Извекова и особой своей мимикой рта выражая то вдруг сомнение, то как бы удивленное согласие, - оттопыривая губы, прикусывая по очереди верхнюю, нижнюю или поджимая обе сразу.
Кирилл держал на столе руки, как они легли, будто найдя верную опору для неподвижности собранного своего тела и для полноты внимания.
То, что он слушал, что было известно ему до мелочей и что вспыхивало в памяти, как только назывались, одно за другим, места его давнишней работы, - все это было пунктиром обыкновенной биографии старого партийца. В иной стране такая биография не могла бы сложиться, а если бы сложилась, ее считали бы чудом. Но здесь, в мире, которой делался и отстаивался такими же людьми, как Извеков, она была обыкновенна. Его шаги ступали вослед событиям, и где находился он, находилась сама современность, - он создавал ее совершенно так, как она - его. И все, что он слушал, говорило не против него, а за него, так что он не мог понять, зачем нужно чтение анкетного прошлого, когда прошлое исключало возможность в чем-нибудь его обвинить. Шаг за шагом оно напоминало торжество Октября, защиту Советов от мятежей, гражданскую войну, победу над анархией, подавление банд и первый, веселый удар топора по свежеокоренному бревну - воскрешенный труд, первый вздох мирного возрождения, молодость, детство новой жизни с ее азбучной наукой штопать, починять, ставить латки, с ее жадным лозунгом: учиться, учиться всему - торговле, арифметике, политграмоте, гигиене, вежливости, технике, отдыху, дисциплине, гражданственности и чтению, чтению без конца! О, как потом все это стало воздвигаться, шириться! Как из азбуки росла, зрела, мужала наука строить дотоле небывалый мир общности, единства целей! И те, кто еще вчера, взрослыми, садились с грифельной доской за парту и учились писать палочки, сегодня осуществляли индустриализацию страны, создавали университеты, академии и уже не хуже знали цену каким-нибудь астрономическим исчислениям, чем сапогам и мылу. Дорога этих побед была трудна, как трудна карнизная дорога в непроходимых горах, и ей были отданы, принесены тяжкие жертвы. Но она работалась, отвоевывалась, мостилась народом, по слову гимна - своею собственной рукой, и потому что обещала быть не только своей, но всечеловеческой, становилась все драгоценней. В борьбе за нее были преподаны и выполнены железные уроки жизни. Они решались Извековым в строю таких же, как он, рядовых истории, и он был счастлив, что число рядовых растет и они все дружнее теснят противников, врагов этой крутой, но чарующей дороги по не доступным никогда раньше карнизам дух захватывающей высоты.
Чем дальше выслушивал Кирилл нечаянный перечень своих трудов и дней, тем яснее чувствовал себя ободренным, что так за него хорошо подсчитано все сделанное им, будто кто-то решил заранее очистить его имя от подозрений или наветов. Сам он вряд ли рассказал бы о себе так коротко и полно.
- А в Ленинграде работал? - спросил внезапно оборвавший чтение председатель.
- Работал. На Ленинском, бывшем Невском судостроительном.
- Что же Молчишь, что пропущен Ленинград?
- Не хотел перебивать. Пропуск я заметил.
Председатель брезгливо опустил углы губ.
- Больно деликатен, погляжу я: не хотел перебивать!.. В каком году работал на Невском?
- Меня направили туда из Сормова. Завод в то время переводили с судостроения на турбины. Пришлось переучиваться. Было это в тысяча девятьсот тридцать…
- Вот тебя и переучили в Ленинграде, - не дал договорить председатель и громко спросил: - Хлебцевича знаешь?
- Хлебцевич… который во Внешторге?
- Был во Внешторге, - сказал председатель с укоризненным упором на "был".
В тот же миг Извеков вспомнил, как добрый год назад из случайного разговора узнал, что Хлебцевич снят со своего поста в Народном комиссариате внешней торговли. Он считал, что Хлебцевич, человек очень способный, заслуженно подвигался по работе в комиссариате, и его удивило - почему он снят. Извеков тогда спрашивал у хорошо знавших Хлебцевича, что с ним произошло, но никто не мог или не желал сказать ничего определенного. Потом это забылось.
Извеков хотел подтвердить, что знал Хлебцевича, но его опередил вопрос:
- С какими иностранцами связан?
- Связей нет и не было, - резко ответил Извеков. - Я согласовывал с иностранцами номенклатурные списки наших заказов. Чаще всего с немцами.
- С американцами, - вставил председатель.
- Да, тоже. Но всегда в присутствии работников Внешторга.
- Значит, иностранные связи те же, что у Хлебцевича, - сказал председатель.
- Мне неизвестны связи Хлебцевича. Меня он приглашал на консультации. Были заседания, больше ничего.
Председатель протянул через стол лист бумаги с отогнутым нижним краем.
- Твоя подпись? - спросил он, встряхивая в руке бумагу. - Привстань, привстань!
Опираясь кулаками на стол, Извеков приподнялся, посмотрел на свое бесспорное, с нажимом по опущенному хвосту "з", тяжело поднял глаза. Кровь прилила к лицу, - он проговорил медленно, насилу удерживая голос:
- Я не знаю, под чем стоит эта подпись.
- Надо знать, под чем подписываешься! Хочешь, чтобы я тебе доверял, а мне не доверяешь? Думаешь, ловушки тебе будут ставить? Читай!
Председатель толкнул бумагу в воздух, она взмыла вверх и, остановившись, плавно опустилась, далеко скользнув по сукну, так что Извеков должен был отодвинуть соседний стул, чтобы до нее дотянуться. Едва он увидел первые строки текста, как возмущение, которое толкало его к резкости ответов и которое он сдерживал изо всей силы, вдруг улеглось. Он сказал с каким-то доверчивым недоуменьем:
- Так ведь это моя характеристика Гасилова! Старая характеристика, - я ее дал, кажется, еще в Ленинграде…
- Опять, стало быть, Ленинград… - будто одному себе проворчал председатель.