Бокатов подался немного вперед, мигнул Придорогину, сказал тише:
- А на тот счет, как полагаешь?
Придорогин поднял плечи, сделал руками такое движение, словно на его кисти надели моток шерсти и он помогает перематывать ее на клубок.
- В оппозиции он словно бы не был, - сказал он на низкой ноте. - У него, братец мой, позиция, а не оппозиция.
- Своя позиция и есть оппозиция.
- Не скажи. Дисциплину он понимает. Ни одного ему выговора, говорят, не записали до этого случая.
- Говорят и другое. Ни одного будто предложения не примет, если нет особого постановления. Всякое, мол, предложение принимать - и своего ума не надо.
- А разве не верно? - довольно громко возразил Придорогин. - Не успеет человек себя на каком деле показать, как на него пошли сыпаться предложения - давай это, и то, и другое, и там тебя ждут, и тут ты нужен. Приучают народ к работе спустя рукава, плодят формалистов. Извеков не формалист, он - работник.
- Разделяешь, значит, его установки? - не без колкости вставил Бокатов.
- На кой он мне сдался!
Разговор приостановился, как будто собеседникам надо было дать себе отчет - одобряют они Извекова или порицают и до какой черты допустимо то или другое.
- Работник! - скептически начал Бокатов. - Все мы работники, а приходится иной раз поработать не то, что хочется… У Извекова всегда шло по шерсти. Чего захотел, то и получалось. И постановления насчет его работы поспевали как раз такие, которые ему нравились. Рука у него наверху, в аппарате… Оно и получалось.
- Ты кого думаешь? - требовательно, но опять потише спросил Придорогин.
- Рагозина. Слыхал?..
- Думаешь, один ты слыхал?.. Рагозин в военном отделе, а Извеков по тяжпрому.
- А военный отдел голоса, что ль, не имеет в тяжелой промышленности?
- Ну, коли хочешь знать, Рагозин нынче Извекова против шерсти и погладил!
Бокатов вроде как удивился, но промолчал из соображения ответственности предмета, который всплыл по его же вине, и решил несколько отступить:
- Странно все-таки. Не чужак ведь какой. Надо было - воевал, торговал, речной флот восстанавливал. Буксиры-то, говорят, к Нижегородской ярмарке кто под пары ставил? Извеков. Пришло время заводы строить - он в первом ряду. На автомобильном конвейер при ком налаживали? Не хуже спецов-инженеров справлялся. Учился, совершенствовался. Не клевал носом, не спал.
- А кончил - с чего начал: коммунхозом! - усмехнулся Придорогин и вдруг крепко ударил друга по коленке. - Непонятная одна в нем черта: всегда он словно бы на втором плане стоял, до настоящего руководства не подымался, в замах ходил? При его-то партстаже, а?
- Знаешь, ведь есть люди, без которых настоящего дела не сделаешь, которые ценности создают и этим свою гордость питают. У которых что голова, что руки - золото.
- А руководители - безрукие, что ли? - укоризненно заметил Придорогин.
- Одни руки водить предпочитают, другие делать работу. Сам говоришь, что Извеков - работник. Завод-то ехал на нем, так?
- Это все разговоры. Неизвестно, какими он их фактами подтвердил. Зачем-то ему надо, говорю, в полутени держаться, не на солнышке, не на припеке самом, а?
Придорогин отвалился в угол дивана, закрыл глаза. Он обладал способностью мгновенно задремывать, и даже прихрапывал легонько при этом, вздувая обширный, живот, но, так же быстро и неожиданно пробуждаясь, он мог, как ни в чем не бывало продолжить прерванный спор или начать любой новый. Бокатов знал это за ним и, хотя на сей раз Михаил Антипович уснул надолго, спокойно дождался момента, когда тот поднял веки и глазами лунного света оглядел купе.
- Вот так-то, братец мой, - сказал Придорогин, устраивая свое тело удобней. - А в чем, собственно, самая что ни на есть закавыка этого случая, мы с тобой так и не знаем! Про Извекова-то…
- Ошибка, говорят.
- То-то что говорят. Кто говорит-то?
- Ошибка с каждым может случиться.
- Это мы понимаем. Только мало нынче что-то слышно, чтобы ошибки случались ни с того ни с этого. Вот так иной копошится в тени, на свет не выпячивается, а глядишь - он воду мутил, да вдруг на каком-нибудь этаком процессе в полном освещении и предстал!
- Такое не с одними замами бывает, - сказал Бокатов.
- Тоже верно. Иной всю жизнь мораль преподавал, к верности заветам призывал и прочее такое, а глядь - ведут, голубчика, без пояса, и два красноармейца по бокам, при винтовочках. Вот тебе и мораль…
- Время такое. Ни за кого без проверки не поручишься.
- О том и говорю. Послали к нам для первоначала товарища Извекова городской канализацией заниматься, а погодя да присмотревшись к его портрету - цап сокола да на цепочку…
- Да, - согласился Бокатов, - уж больно самостоятельного ума человек.
- То-то и есть, - заключил Придорогин. - Знавали мы этаких гордецов!.. Вставай, Филипп Филиппыч. Пора.
Они поднялись, разложили по карманам папиросы, причесались.
Уже взявшись за ручку двери, Михаил Антипович остановился, обнял другой рукой Филиппа Филипповича, приклонил голову к его уху:
- Товарищ Новожилов встретил Извекова очень, передавали, сочувственно: но старой работе будто бы знаком. Неосторожно все-таки, думаю я. Пес его знает, что у Извекова за спиной. Поглядим. Представят бумаги в кадры - будет нагляднее.
Он с силой отодвинул дверь, шагнул в коридор, где уже толпились с чемоданами пассажиры, и во весь голос сказал:
- Ну вот и матушка-Москва!
Правда, словно отвечая его возгласу, из всех тарелок громыхнула по радио песня, почему-то прямо с середины припева: "Страна моя, Москва моя…"
И Придорогин бодро попал в тон: "…ты самая любима-я!"
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
В тот раз, четыре года назад, Извеков не придал особого значения, что его вызвали в ЦК. Вызовы в Москву по телефону происходили часто. На его плечах лежало основное производство завода, и год был особенно хлопотный из-за расширения программы выпуска автомобилей. Бурлила кухня уточнения, согласования, утверждения проектов, планов, смет. Бывало, он поутру вернется домой из поездки в столицу, предпринятой по своему почину, а ночью его приглашают опять выехать по почину наркома либо кого-нибудь еще.
Он остановился, как всегда, в гостинице "Москва" и сразу позвонил в Отдел тяжелой промышленности, давнему своему товарищу.
- Кто? - переспросил знакомый голос.
Извеков повторил свою фамилию, добавил неизменное "здорово", сказал, что прибыл по вызову.
- Слушаю, - ответил товарищ.
- Ты что, стал глуховат?.. По какому делу меня требуют, не знаешь?
- Сейчас справлюсь.
Извеков успел только подумать, что, наверное, совсем запарились в аппарате отдела - лишнего слова некогда сказать, - как неизвестный красивый бас ровно выговорил в трубке:
- Это товарищ Извеков?.. Вам надо позвонить по телефону… (И еще ровнее продиктовал номер.)
- Кому позвонить? Чей это номер?
- Это телефон КПК.
- Благодарю.
- Пожалуйста.
В таких случаях Извеков коротко нажимал пальцем на рычаг контакта и, не мешкая, набирал нужный номер. Но на этот раз привычка изменила ему - он положил трубку.
В Комиссию партийного контроля могли вызвать по любому делу, не касающемуся непременно лично его, - это была первая мысль, и в нее влилась другая, явно безответная, о том - чье же это может быть дело, требующее его явки? Известные ему партийцы были неисчислимы, перебирать их в уме не было смысла, он только попробовал вспомнить, не знает ли кого-нибудь из членок КПК, но не припомнил и кончил тем, с чего должен был начать, - позвонил по телефону, который ему дали.
Отозвалась женщина, попросила подождать, и он дожидался так долго, что уже хотел отложить разговор, когда она секретарски-корректно сообщила назначенный ему час, подъезд и комнату, куда он должен прийти. Он спросил, кто его вызывает. Она ответила:
- Вам скажут, товарищ Извеков.
Недоговаривание было вполне обычно, но толкало, помимо воли, выискивать причину вызова.
До назначенного часа оставалось некоторое время, но не такое, чтобы его можно было занять большим делом. И тут пришел ему на ум Рагозин - старинный друг. Они встречались последние годы исключительно на разных заседаниях и совещаниях, редко и мельком разговаривали, всегда уславливались повидаться, как следует, но вечная срочность дел мешала то одному, то другому, и Рагозин пошутил однажды, что уж, мол, выйдем на пенсию, тогда отведем душу за самоварчиком. Извеков решил пойти к нему.
В здании ЦК, подымаясь по широкой, устланной ковровой дорожкой лестнице, Извеков испытывал знакомое состояние некоторой торжественности, внушаемой важным деловым спокойствием этого большого дома с беззвучно скользящими лифтами, с закруглениями площадок между маршами, с лейтенантами при дверях, ведущих в безлюдные коридоры, с такими же дорожками на полу.
Секретарь по приемной Военного отдела пошел доложить о прибывшем. Возвратившись, он придержал за собой дверь, наклоном головы показывая, что можно войти в кабинет. Но не успел Извеков подняться с дивана, как навстречу вьгшел Рагозин.
- Заходи, заходи, - проговорил он и, не выпуская из своих сильных пальцев руку Извекова, продолжая отрывисто ее пожимать, заставил его пройти вперед.
Они немного постояли посередине кабинета, молча сравнивая свои сложившиеся представления друг о друге с тем, что теперь видели их встречные взгляды.
Петр Петрович Рагозин был настолько уже лысым, что лишь окоемка сивого пуха узенькой тесьмой тянулась от ушей к загривку, и казалось, даже брови вылезли у него и усы поредели, тоже сивые, но по-старому - колечком. Он носил одежду, к которой привыкли и которую считали даже чем-то значительным многие большевики, прошедшие гражданскую войну, - галифе и нечто вроде френча. Этой форме оставались верными, допуская в ней одну вольность: она могла быть стального цвета вместо прежнего хаки. Рагозин называл ее гражданской военного образца. Галифе своими пузырями словно шире раздвигали обруч его выгнутых ног, и это особенно бросалось сейчас в глаза, когда он, стоя на месте, покачивал длинный, тяжелый свой корпус. В нем исчезла былая жилистость, он стал грузноват.
Кирилл одевался обычно, но долгополый пиджак не очень к нему шел. Он делал его еще приземистее, а подложенные плечи и стрелки отворотов острее вычерчивали и без того прямоугольное его сложение. Лицо его мало менялось, только смуглая кожа резче темнела на бритых щеках да виски сильно посеребрились. Глаза, как в молодости, были ясны и редким цветом своим похожи на крепкий чай.
- Все тот. Разве что красивей, - сказал Рагозин.
Извеков, довольный встречей, хотел сесть в кресло спиной к окну, но Петр Петрович опять взял его за руку и усадил в противоположное кресло. Кирилл улыбнулся:
- Совсем забыл: посетителю положено лицом к свету.
- Привычка, братец, - не придавая значения улыбке Извекова и обходя письменный стол, сказал Рагозин.
Он сел на свое место за столом, положил локти на стекло, прикрывавшее лист с отпечатанными номерами телефона, известного под именем "вертушка", и в отражениях белых оконных бликов, бронзы чернильного прибора.
- Да и что ты за посетитель? - продолжал он, тепло глядя в глаза Извекова. - Не знаю, кого больше хотел бы я повидать, чем тебя.
- Я тоже. Но ты не хуже меня знаешь…
- Мне как доложили, - не дал докончить Рагозин, - доложили, что ты пришел, я подумал, не опять ли ты в армию захотел? Соскучился по шинели?
- Просто на тебя взглянуть, - чувствуя внезапную нежность, сказал Извеков. - Не простишь ведь в конце концов, что так часто бываю здесь и никогда не зайду.
- Не прощу, - строго подтвердил Рагозин, и оба засмеялись, припомнив этот особо выделанный под суровость тон, пугавший тех, кто хорошо не знал Петра Петровича.
- Рассказывай, как живешь, - потребовал он и налег грудью на стол, раздав локти, показывая удобством позы, что приготовился слушать долго.
Они переговорили обо всем, что было Кириллу близко, - Рагозин сам подсказывал, о чем говорить, и, выспросив о матери Извекова, Вере Никандровне, тогда еще здравствовавшей, спрашивал о дочери, ее ученье, даже ее росте (в тебя? коротковата? вон что, на полголовы выше! в четырнадцать-то лет? фору, значит, отцу дает, вон как), а потом, с настойчивостью, о жене (об артистке-то своей, об артистке! любят, слыхать, ее на Волге, правда?).
- Как же это ты, братец, - сказал он с неожиданной серьезностью, - как же столько лет ты с ней почти всегда врозь живешь и все еще не развелся?
- По поговорке, Петр Петрович: врозь-то скучно. Оно и крепче, - весело ответил Извеков.
- Нет, не горазд ты идти в ногу с временем. Нынче мужья куда прытче. Сидит жена дома, - почему не работаешь? Развод. Ходит на работу, - чего не сидится дома? Опять развод. А ты, вижу, соглашатель, - как по ее, так и по-твоему.
Хитрый глаз Рагозина поблек, он перевел взгляд за окно, и Кирилл не нашелся, чем прервать вдруг наступившее молчание: он знал, что вторая жена Петра Петровича, прожив с ним больше полутора десятков лет, умерла почти внезапно, никогда прежде не болев. Одиночество было Рагозину знакомо по его первому десятилетнему вдовству, но ои не мог с ним свыкнуться и в одну из мимолетных встреч с Извековым непрошено признался, что нет на свете доли горше байбака поневоле, да к тому же на пороге седьмого десятка.
- А что, скажи, этот, как его? - быстро спросил Рагозин, явно уходя от разговора о себе. - Забыл, как же его… Да брат твоей Анны Тихоновны!
- Павел?
- Ну да что ж это Павел… Он ведь студент как будто?
- Давно уж инженер.
- Да что ты? Где же он?
- На Оружейном, в Туле. Разве твой Иван ничего не говорил о нем? Он ведь дружит с Павлом.
Рагозин широкой своей ладонью медленно провел по всей лысине, что могло означать довольно очевидную неохоту говорить о сыне, но он решительно оторвал от стола локти, распрямился.
- С Павлом дружит, а вот с отцом не шибко. То помиримся, то опять поцапаемся. Да уж коли поцапаемся - надолго.
- Чего вы не поделите?
- Я себя проверяю иногда, может, сам виноват, - не умею подойти? Да нет - вроде пробовал со всей мягкостью, можно сказать, как с дамой изъяснялся. А выходит - все одно поругаемся. И он тоже будто не хочет меня обидеть, а получается… - Рагозин посмотрел на Кирилла с неловкой, извиняющейся улыбкой. - Очень, понимаешь, обидно получается… Ни с того ни с сего меня этаким профаном выставит. Я тебя, скажет, уважаю, но ты ничего не смыслишь в моем деле…
- Об искусстве, значит, изъясняетесь, - чуть насмешливо повторил Извеков рагозинское словечко.
- О живописи, ясно. О чем еще с Иваном говорить можно? А тут - только держи! (Рагозин сжал губы, опять отвернулся к окну.) Скоро год, как глаз не кажет, - проворчал он. Но, видно, ему самому послышалась в ворчне этой жалоба, и, резко поворачивая голову, глядя прямо в лицо Кирилла, он заговорил как человек, вдруг решивший выложить все, о чем долго принуждал себя молчать. - Я его последний раз прогнал. Сказал, ступай от меня, болван. Он пошел. Потом останавливается, говорит: ты будешь раскаиваться, что так сказал. Я ему ответил - никогда! Но я помирюсь с тобой, когда поумнеешь, говорю ему. А он в ответ: для тебя, говорит, поумнеть - означает во всем тебе покорствовать, а искусство, говорит, послушанием не добывается. Повернулся и этаким, знаешь, рыцарем вышел. И дверь за собой не затворил. Сам, мол, за мной затворишь…
- Оставил бы ты его своим умом жить.
- Да разве я против ума? - с некоторой воинственностью изумился Рагозин. - Тут принцип!
- Чей принцип, Ивана?
- Зачем Ивана? Мой! - воскликнул Рагозин. - У Ивана каша в голове. Заладит: двигаться надо в живописи, двигаться! Двигайся, пожалуйста, никто не возражает… Летящий, говорит, камень мхом не обрастет. Откуда у него такой афоризм - не знаю. Но не возражаю. Тоже правильно. Только куда ты летишь, спрашивается. Ежели - в пропасть, то зачем же?
Рагозин повел плечами и, успокаивая себя, сказал помедленнее:
- Может, ему вывихнули мозги, когда он еще по детским домам ходил? Там тогда разные левые лады пропагандировали.
- Дети и без пропаганды всегда левых направлений, - сказал Извеков.
- Вот-вот! Иван мне тоже втолковывал, что, мол, художник в совершенном виде встречается только в ребенке. А что такое совершенный вид? Непременно разве левый? Домики да лошадок рисуют все дети. А потом из одних рисовальщиков фашисты выходят, из других - честные люди.
- Ну, а принцип твой в чем? Из-за чего ваша драка-то?
- Вот он принцип мой тут и есть. Не домиками с лошадками мы дорожим, а людьми. Иван мне что говорит? Я один раз смотрю его живопись, спрашиваю: это какой породы у тебя дерево? Он мне: ты хочешь, говорит, чтобы я пересаживал на холст деревья из ботанического сада? Может, говорит, дощечки с надписями прикалывать - мол, кипарис вертикальный или там… олеа фрагранс? Хочешь, говорит, из художника садовника сделать? И пошел! Я, говорит, не выходя из комнаты, могу написать любой пейзаж вселенной. Воткну, говорит, вместо натуры старые кисти в миску с зелеными щами и создам мой ландшафт.
- Ну, хорошо, Петр Петрович, его ландшафт, - смеясь, сказал Кирилл. - Но что все-таки ты от него хочешь?
- Ты слушай! - ответил Рагозин наставительно. - Я иду ему навстречу. По-мирному. Пусть, говорю, зеленые щи. Но ты смотри, говорю, на свою натуру в миске, а думай об идее. О какой, спрашивает он. То-то что - о какой! О своей. А коли у тебя ее нет, говорю, так тебе и писать нечего… Опять мы врозь!.. Последний раз так и вышло. Он снова мне толковать пошел о летящем камне. О поисках художника, о мастерстве. Я ему отвечаю, что, мол, пойми ты, кривая голова, - все дело в назначении твоих поисков, в назначении, а не в них самих. Что же он мне на это? Азбуку твою, говорит, понять нетрудно. Я, говорит, знаю ее с молодых ногтей. Мастерство, говорит, будет посложнее азбуки. И беда, вдруг заявляет, беда в том, что твердишь ты о назначении искусства, а думаешь на самом деле о его утилизации! То есть вроде как я двоедушничаю, так ведь? Я его за эту утилизацию и прогнал…
- Представляю себе ваши стычки, - сказал Извеков, немного будто заскучав. - Стоит ли только разрывать с сыном из-за споров о картинах, может, даже о вкусах?..
Рагозин горестно махнул рукой:
- Да я бы и не стал! Пусть там поиски… летящий камень… Но во что это в жизни превращается? Непутевость какая-то! Классы Академии художеств бросил. Приехал в Москву, стал заниматься у мастеров-живописцев. Один не понравился, с другим не сошелся. Вернулся в Академию, опять не кончил, опять начал прилепляться к художникам. Слышал я, специалисты о нем неплохого мнения. Талантом будто называют. А у него с ними никак не заладится - все впоперечь. Талант не талант - время уходит ведь, как ты думаешь? А толку не видно.
- Да, время не стоит, - согласился Извеков непохоже на прежний участливый тон, а как-то чересчур общепринято.
Рагозин тонко уловил перемену, и по ответу его видно было, что он готов сменить порыв откровенности на полный нейтралитет.
- Образумиться пора бы Ивану. Мужик вымахал давно под стать отцу.