Очень долго для своего возраста, лет уже за тридцать, успев добиться известности на сценах Поволжья и отправить в школу дочь, Анна Тихоновна сохраняла все еще девичью стать и иногда на нее нападала необоримая застенчивость. Войдя в пышную комнату Скудина и застав его окруженного людьми, она остановилась в уголке. Кончался какой-то спор, все поднялись, с шумом топтались у стола, так что она ничего не видела, кроме спин. Потом грянул дружный хохот, несколько человек пошли к двери, жестикулируя, смеясь и не обращая внимания на Анну Тихоновну. Позади стола видно стало плосколицую, с большими ушами, седую голову на коротком, ловко округленном туловище. Нерешительность приковала Анну Тихоновну крепче к месту: словно жар хлынул на нее от этой крупной скудинской головы с лицом, застывшим в изумленной серьезности, и с маленькими, голубоватыми, ярко-лукавыми глазами, которые вопросительно передвигались с одного собеседника на другого, будто недоумевая, чего они хохочут. Вдруг Скудин крикнул в тот дальний угол, где стояла Анна Тихоновна:
- А вы, девочка, зачем?
- У меня к вам письмо, - сказала она, не решаясь сделать шага.
- А! Ну, погодите, милая.
Минуту спустя собеседники кончили разговор, вышли, и Скудин поманил ее согнутым указательным пальцем к столу, как манят детей. Он, не присев, разорвал конверт письма воткнутым под язычок толстым красным карандашом, насадил роговые очки. Окончив чтение, ниже нагнул голову, точно собираясь боднуть Анну Тихоновну, пристально рассмотрел ее поверх очков.
- Ну, хорошо. А где же эта самая дама Улина?
- Это я.
Он встряхнул голову кверху, разглядывая Улину уже через очки, вдруг скинул их, бросил на стол.
- Деточка моя! Да что же вы сразу-то… Чего же вы там забились в угол, а?
Он тихо шагнул к ней, с благоговением взял ее голову в ладони и, давя на щеки так, что у нее губы выпятились дудочкой, притянул к себе, чуть наклонил и поцеловал в темечко. Глаза его быстро заволоклись слюдяной пленочкой влаги.
- Как же, как же, родная, - говорил он проникающим в душу мягким голосом, - счастлив, счастлив! Довелось, увидал… Ах, что же это, а? Ну, совсем ведь девочка! А сколько уж лет о вас слышим, как же, как же… То-то вас за глаза зовут все Аночкой!
Вон ведь и тетя Лика пишет… Вон как, вон…
Он повел Анну Тихоновну к дивану и, хоть не очень долго, но и не торопясь, посидел с ней, продолжая растоплять се сердце своим воркованием, изредка оглаживая то одну, то другую ее руку.
Оказалось, в пьесе, которую он собирался ставить, не совсем удачно "расходились" роли, как раз такая актриса, как Улина, могла бы подойти вместо намеченной неподходящей исполнительницы. Скудин поэтому, как подарком судьбы, был порадован приходом Анны Тихоновны и обещал всенепременно и наискорейше ее посмотреть, чтобы потом уже и пригласить на постоянную работу в Москву, что ему в письме советовала сделать почитаемая Гликерия Федоровна.
- Слово ее священно, - говорил на расставание Прохор Гурьевич, - тетя Лика для меня - закон. А в столицу, милая, вам давно пора.
Что-то, впрочем, помешало ему посмотреть Улину, пока она была в Москве, - из радужного плана ничего не получилось. Но знакомством с ним Анна Тихоновна была до глубины тронута и эту первую встречу с Прохором Гурьевичем называла незабвенной.
Немного позже ей довелось быть на юбилее Скудина (чествовали его нередко, но и не настолько часто, чтобы лаврам примелькаться, а красноречию хвалителей поблекнуть). Он был радушен с Анной Тихоновной, спросил, не сетует ли она на него, и - услыхав восторженное "ни капельки!" - сказал, что ведь и нельзя сетовать: на режиссерском поприще ему не повезло, и залучи он Улину в московский театр - прибавить ей успеха он не сумел бы. Слава, мол, у нее и без Москвы на всю Россию. Пусть любезность прозвучала благожелательно-шутливо - Анне Тихоновне услышать такое было лестно. Но еще больше взволновало совсем уже неожиданное признание Скудина, когда она на банкете подошла к нему с бокалом вина и он, чокнувшись, тихо взял ее за локоток.
- Единственно, чего я хочу вам, это счастья, - сказал он так, что слышно было ей одной. - А свались на вас какая беда, осчастливьте и меня - сообщите, дайте случай доказать, как вы мне дороги.
Анна Тихоновна пошла к своему месту, едва не шатаясь. Тетя Лика, которая сиживала званой гостьей на всех больших актерских юбилеях, тотчас привалилась к ее ушку.
- Чего он тебе, этаким бесом, нашептал? Присватывался, что ль?
- Ах, он такой чудесный! - воскликнула Аночка, сама, как юбиляр, сияя.
Она радовалась, что чудодей заставил ее гордыню трепетать от похвалы. Радовалась, что - ни звуком не намекнув Скудину о невыполненном обещании - убедилась, как крепко он о нем помнит (хотел ведь выполнить, но что поделаешь - не мог! Совестлив, значит, и добр)…
Теперь, в пинской гостинице, опять лицом к лицу с Прохором Гурьевичем, она покорялась доверию к нему, которое не переставало теплиться в ее памяти, а тут начало быстро согревать сердце.
- Сбегай, Миша, насчет чайку, - сказал он. - Звонками-то буфетчика не дозовешься.
- Один минут, Прохор Гурьич! - имитируя полового, выкликнул оживший администратор и даже кинул себе через руку, для пущего сходства, какую-то тряпчонку и лакейски засеменил к выходу.
Сценка была словно выхвачена из старомосковской чайной. Да ведь и само имя Прохора Гурьевича купеческим созвучием своим настраивало на былую московскую гамму, и этой нечаянной актерской импровизации Анна Тихоновна улыбнулась.
На мгновение иной мир отразился в ее улыбке - мир превращений, игры и наитий, родной мир, о котором за истекшие два дня она позабыла думать.
5
Наедине с Анной Тихоновной Скудин без заминок и междометий перешел на деловую речь. Он отдавал себе отчет, насколько Улина и Цветухин нуждались в помощи, и сказал, что не только всей душой хочет, но считает долгом друга сделать для них все, что в его силах.
- Да вот беда, сам-то я на казарменном положении.
- Как на казарменном?
- А так. Начальством здешним настрого приказано никуда не выходить, сидеть, дожидаться, чего прикажут дальше. И театр тоже сидит. Всей труппой смирненько ожидает телефонных распоряжений.
- Но все начальство, говорят, сбежало? - не утерпела Анна Тихоновна.
- На телефонах, кого надо, оставили…
Тут Прохор Гурьевич картинно рассказал, как он очутился в Пинске и что испытал за два первых военных дня. В истории было нечто похожее на злоключения Улиной, хотя и более легкой, воодушевляющей вариации.
Скудин приехал посмотреть репетиции пьесы с участием двух дорогих ему учеников. Появление его не обошлось без чествования, нисколько будто бы не подготовленного, однако сопровождавшегося овациями. Прохор Гурьевич, говоря об этом, повел ручкой на букеты пионов с охапками поздней махровой сирени, которые пышно громоздились на полу и столиках за спиной Анны Тихоновны (ароматы перенасыщали просторный номер - она это все больше чувствовала). В воскресное утро сон Прохора Гурьевича потревожен был отдаленным грохотом. С улиц виднелся на горизонте струящийся дымок. Передавался слух, будто во время учений на одном из аэродромов возник пожар. Кое-кто с сомнением покачивал головой, но легковеры были в большинстве - город собирался проводить праздник как ни в чем не бывало.
Утренняя репетиция в театре шла не просто своим чередом, а на том взлете всех способностей коллектива, когда артисты знают, что за игрой следит обожаемый ими мастер. Он воспламенял их. Лицо его, молодея, вторило каждой удаче исполнителей, передергивалось болью на каждом промахе, и тогда он хватался, за блокнотик, черкал в нем, не переставая косить глазом на игровую площадку.
- Вдруг слышу (здесь Прохор Гурьевич перемежил рассказ паузой), отворяется дверь, кто-то входит в репетиционный зал, и - тихое этакое шевеление на стульях позади меня. Я было сморщился, думал обернуться, но… не поверишь: шаги!.. Ох, милая моя, кабы ты слышала! Не знаю, что было у него на сапогах, у этого пришельца - чугун или камень? Только я как сидел, так и остался. Потом слышу рядом где-то голос - негромко, но колюче так для уха выговаривает: "Скажите Прохору Гурьевичу, чтоб остановил репетицию". Я вздрогнул… понимаешь? Кто посмел, думаю. Но - опять те же шаги… И проходит передо мной на площадку, чуть не прямо к артистам, вроде бы замухрышистый человек, - ну, не понять - он ли, этакого росточка, нагнал на меня страху? Останавливается, оглядывает нас и опять так негромко говорит: "Товарищи! Сейчас по радио…" Прохор Гурьевич махнул рукой.
- Как в бреду! - прошептал он и съежился, пригнулся в кресле. Анна Тихоновна потянулась его поддержать, но он выпрямился.
- Одно скажу: шаги!.. Кто со мной их слышал, запомнит на всю жизнь. Каменный гость!..
Он подождал, легонько потряс у большого своего уха согнутым указательным пальцем, вдруг замер, прислушиваясь к чему-то, и было это так заразительно, что Анна Тихоновна тоже прислушалась. Но он беззвучно засмеялся.
- Вообрази! Это был председатель исполкома. Встречал меня на вокзале. С букетом. Речь мне сказал. А в эту минуту, как явился на репетицию, я его не признал. Подменили человека… Ну, что дальше рассказывать? Кинулись к радио - немцы марши свои барабанят со свистульками: там-тарарам, фить-фить-фить! Чуть Москва прорвется - опять что есть мочи там-тарарам. Высыпали мы на улицу, а уж тут гонка машин с беженцами. Так-то вот…
Она слушала Прохора Гурьевича, не прерывая. Его беда рядом с той, которую перенесла она, казалась ей разве что беспокойным стечением обстоятельств. Но он страдал, ей было больно смотреть на него, и только не исчезала из головы одна мысль - зачем же он все время уходит от самого главного: как быть ей дальше, на что надеяться? Она собралась вернуть его к этому главному, когда он неожиданно спросил:
- Как ты, в общем, думаешь обо всем?
Он увидал, что она не поняла его, удивился, настойчиво сказал, втолковывая:
- О войне, о войне!
- В общем?.. Я не подумала еще. Не успела. Больше думала о том, что под носом…
Она ладонью обвела вокруг своей исцарапанной щеки, не дотрагиваясь.
- Ах, ах! - зажмурился он. Жалостливо смеялись его морщины, но он пересилил волнение и стал говорить, сам себе задавая вопросы один другого жестче: - По пословице рассчитал действовать немец? Обманом, мол, города берут? Угоститься к нам идет? Нагишом от нас домой воротится! Нагишом! Разгневанный, вскочил, сделал несколько поспешных, узеньких шагов, остановился у незастегнутого портпледа, прижал руку к сердцу, усмиряя его.
- Сперва бы только нас догола не очистил, - сказал тихо.
- Я-то уж почти голая! - с горьким смешком отозвалась Анна Тихоновна и, распрямив ноги, показала на них.
Прохор Гурьевич обернулся, воскликнул изумленно:
- Не успела и чулок надеть?!
- Одним перетянула Цветухину руку, другой - не знаю. Сняла… потеряла.
Вдруг он чуть не подбежал к ней, нагнулся, быстро сказал:
- Завтра поутру начальство обещает вывезти меня машиной. Не обманет - возьму тебя с собой. И Егора возьму… Тш-ш! Молчи!
Она охватила его шею, готовая повиснуть на ней.
Он вырвался, ткнул пальцем на дверь, еще сильнее зашипел: "Тш-ш!"
Что-то звякнуло в передней, и в ту же секунду раздался голос администратора:
- Насилу добился! Выстоял! Вымолил!
Расшаркиваясь, он внес на блестящем подносе чайник и стаканы.
- Вашим именем, Прохор Гурьевич, вымолил. Магическое у вас имя! Буфетчик голову потерял. Один за всех! А как услышал ваше имя…
- Ладно, ладно, Миша, - говорил Скудин, нюхая, каков заваренный чай, - Куда спрятал лимон? Достань живей. И сухариков. Сухарики оставались, подай тоже.
Он уселся, вынул из Жилетного кармашка ножичек, отрезал горбушечку лимона, налил чаю, аккуратно запустил в стакан сахару, помешал ложечкой.
- Подвигайся, Аночка, к столу.
Пока она глядела, как медленно длилось это священнодейство, у нее кружилась голова. Но с первыми глотками кровь встрепенулась в ней, окутывая мягким теплом. За всю свою жизнь, кажется, она не испробовала ничего похожего на такое лакомство богов! Глядя в расплывающееся лицо Скудина, она видела себя - как больше и больше она ему нравится, как хорошеет, становится собою в его глазах.
- Ах, если бы стаканчик этого чаю нашему Цветухину!
- Голубушка, - в смущении развел руками Прохор Гурьевич, - чего было бы лучше, когда бы я вас обоих взял к себе в номер!
- Что вы, что вы! Нам бы с Егором Павлычем только чайку на заварку. Да разве еще в придачу в кулак… рубликов пять. А уж (Анна Тихоновна мельком взглянула на администратора), а уж… выстоять да вымолить на вокзале кипятку я сумею.
Все еще не опуская разведенных рук, Скудин потряс ими с безнадежностью.
- Не поверишь, милая: сижу на бобах!.. Театру нынче из Минска дали распоряжение - взять в банке деньги, раздать штатным работникам. Я-то ведь не в штате!.. Покумекаешь! - Он слегка щелкнул пальцами по лбу, потер его, собираясь с мыслями.
- Вот тебе мой совет, - сказал он твердо. - Отправляйся-ка сейчас с Егором в театр. Актеры везде свои люди. Поделятся чем богаты. Переночуете. А утром прямо ко мне.
Он оторвал от газеты четвертушку, завернул надрезанный лимон, положил его перед Анной Тихоновной. Поднялся, достал из брючного кармана смятые деньги, вытянул за уголок синенькую бумажку, шепотом повторил: - Чем богаты… - и присоединил бумажку к лимону.
Она тоже встала, приблизилась к нему. Он оглянулся, строго сказал:
- Миша. В чужом городе и днем потемки. А сейчас на улице, поди, глаз выколи. Покажешь, как идти в театр. Да смотри…
- Нет! - не дала кончить Анна Тихоновна. - Я сама. Я знаю.
Она сжала руку Прохора Гурьевича и, быстро выпустив ее, пошла к двери.
- Да что ж ты, Аночка! - испуганно вскрикнул он, схватил лимон с деньгами, догнал гостью в передней. - Неужто обиделась на старика? На, на! - Вдруг заговорил на ухо: - Мишка прибился ко мне, что поделаешь? Не выгонять, чай. Ты завтра приходи с Егором пораньше. Бог даст, устрою вас обоих.
Анна Тихоновна обняла его. Сказать что-нибудь в ответ она не могла - залубенело горло.
Но порыв нахлынувших сил чудом нес её по темной лестнице, и людской толчее вестибюля, и по сумрачной улица, пока она не спохватилась - верно ли идет? Прохожий показал дорогу на вокзал - "вон, куда пошла машина, прямо". И если бы не мрак, она бегом кинулась бы этой дорогой - прямо, прямо. Ей чудилось, - все теперь ясно, все распрямилось, стало видно далеко, впереди. Отлегло от сердца, и она почти пожалела, что не простилась с болтуном-администратором. Много ли спросишь с человека в дни таких потрясений? Ну, пусть несчастный прибился к Прохору Гурьевичу. Каждый ведь брошен на произвол, каждый ищет, к кому бы прибиться. И счастлив, кто встретит великодушие, как встретила его Анна Тихоновна.
На вокзале мудрено было отыскать Цветухина. Над дверями и по переходам одиноко светились лампочки, обмотанные синими тряпицами, а в зале ожиданий еще не сделали затемнения и царствовала тьма. На ощупь пробираясь среди человеческих теней, она по памяти старалась угадать, где место, которое занимал Егор Павлович. Не раз и все громче она звала его, пока, наконец, он не откликнулся и перед нею не забелела перевязь его руки, когда он привстал со скамьи.
- Вот она, наша синица! - бормотала Анна Тихоновна, развертывая лимон и поднося его к лицу Егора Павловича.
- Гм… Это что? От Прохоровых щедрот?
- Да, да! Я говорила - вы не знаете, какой он, наш чудесный Прохор Гурьич, не знаете!
Она наскоро выложила радужный план, рожденный в номере отеля и выросший в ее воображении до воздушного замка. Слова ее взбудоражили Цветухина - он заявил торжественно, что чувствует себя мобилизованным. За время отсутствия Анны Тихоновны ему сделали в медпункте вокзала перевязку, и на вопрос, хорошо ли сделали, он отговорился, повеселев:
- Чулок был лучше.
Он заторопился с выполненьем ее плана из трех пунктов: напиться чаю, послать телеграмму в Тулу, отправиться на ночевку в театр. Они поплыли друг за другом в слепой темноте зала, обсуждая по пути, что написать в телеграмме Извекову. Текст вызвал нечаянное разногласие. Анна Тихоновна составила такой: "Жива здорова возвращаюсь".
- А про меня? - тотчас спросил Цветухин.
Они тут же столкнулись с каким-то встречным. Когда разминулись, она ответила:
- Я вас привезу сюрпризом.
- А сюрприз не получит от твоего Кирилла по затылку?
На них налетели плачущие дети, потом женщина, и, лишь добравшись до двери, Анна Тихоновна сказала:
- Дорого будет стоить.
- Что?
- Телеграмма. Много слов, если еще о сюрпризе.
Над ресторанным буфетом теплился мертвый синий огонь. Но света было довольно, чтобы разглядеть множество голов, которые чуть-чуть шевелились, заслоняя стойку. Толпа томилась, как повисший на ветке пчелиный рой.
Они спросили, чего народ ждет. Им ответили: "Пошли за кипятком". Они решили сначала отправить телеграмму.
- Достаточно двух слов: "здорова возвращаюсь", - рассудила Анна Тихоновна. - Если здорова, значит, жива.
Цветухин не ответил. Ему хотелось чаю.
- Вы пососите лимон, - сказала она. - Это очень бодрит.
На почте было темнее, чем в ресторане, - только несколько лиц подсвечивались у телеграфного окошечка. Но позади них нависал такой же изнывавший от нетерпенья отроившийся клубок пчел, как у буфета.
- Не лучше ли нам сразу в театр? - вдруг спросила Анна Тихоновна. - Вы можете дойти?
- В театр? - громко вырвалось у Цветухина. - В театр я дойду и мертвым!
Этот поход им обоим казался самым важным в спасительном плане. На вокзале оставались обманутые надежды - поезд все еще не был сформирован, народ маялся в ожидании. А в тревоге мрачных улиц билось движение. Оно обещало перемены, и каждая машина своими линеечками просветов в заклеенных фарах торопила, звала к манящей дали.
Торкнувшись понапрасну в одну, другую дверь театра, Анна Тихоновна напала на открытый вход. Егор Павлович не выпускал ее руку из своей. Они остановились. Темень была полной. Но где-то в неизмеримом на глаз отдалении тлели и вперемежку загорались красными зрачками папиросы.
Анна Тихоновна осторожно подвела Цветухина к безмолвным курильщикам, спросила, можно ли увидеть директора либо заведующего труппой. Ей сказали, что оба на огороде.
- Где?
- Со всеми вместе, на огороде. За театром. В курилку их не отпускают, чтобы, чего доброго, не улизнули.
- Нынче навыворот, - вмешался другой голос. - Живем на улице, курить ходим в хату.
- Наружи нельзя чиркать спичками, - сказал опять первый. - А вы кто?
Улина назвала себя. Папиросы, как по команде, дернулись кверху, раздвинули свои огненные зрачки. Прояснело, и в пурпурном свечении видны стали четыре несхожих головы с глазами, уставленными в ее лицо. Пурпур сейчас же начал потухать, немного задержавшись на чьей-то лысине и потом исчезнув в дыму.
- Анна Улина? Откуда это вы? - недоверчиво спросил лысый.