- Да, - ответила Анна Тихоновна, мигом поняв вопрос. Пышка подняла пальчик к ее лицу.
- Это вас… они? - придержала она свой шепот на слове они.
- Да.
С каждым "да" маленькую женщину передергивало, как от озноба, она все шире распахивала подведенные свои глаза, и могло показаться - вот-вот убежит, если бы не мешало убежать любопытство, пылавшее в этих глазах. Ни разу не мигнув, она безошибочным движением открыла пудреницу, потрясла ею над ладонями Анны Тихоновны и в то же время не утерпела с новым вопросом:
- Страшно?
- Где страшно? - едва уже не шутливо спросила Анна Тихоновна, щепоткой беря у себя из горсти пудру и накладывая ее на царапины.
- Там, - прошептала пышка, больше прежнего ужасаясь.
Анна Тихоновна растерла остаток пудры в ладонях, мягко омыла ими все лицо, оторвалась от зеркала.
- Не очень, - медленно и учтиво сказала она. - Не очень страшно, - повторила, засмеявшись, и опять оборотилась к зеркалу.
- Господи! - перепугано воскликнула пышка и начала было выбираться из толчеи, но остановилась, откопала на дне своей пузатой, чем-то звякающей и шуршащей сумки палочку губной помады, подала ее Анне Тихоновне.
- Нате!
- Что вы! Зачем?
- Нате, у меня две! Возьмите! Ах, скорей, пожалуйста, скорей! - неожиданно со слезой в голосе пробормотала пышка, насильно всовывая помаду в руку Анны Тихоновны, и вдруг юрко пронырнула между женщин и исчезла.
Без долгих колебаний Анна Тихоновна мазнула по губам помадой, тщательно разровняла ее пальцем. Цвет ей понравился. Он был не темный и не светлый. Он был ее цветом. С чувством, похожим на удовольствие, испытываемое после переодеванья, она возвратилась в зал и, увлеченная людскими потоками, поддаваясь первому из них, очутилась на улице.
У нее не было никакой цели, или перед ней было так много целей и они так заплелись в голове, что надо было их немедленно расплести, расставить в разумном порядке. Она была уверена, что сейчас же что-то предпримет, как только уяснит, на каком месте находится это "что-то". Вернувшиеся к ней силы требовали, чтобы она добилась посадки в поезд для раненых или хотя бы в беженский; чтобы Цветухину сделали, наконец, настоящую перевязку; чтобы вместе с ним она попила чаю из стакана, а не пресного пойла из жестяной кружки на цепочке, за которым они уже отмаялись в очереди к кипятильнику; чтобы послать в Тулу телеграмму о том, что жива, несмотря ни на что - жива, и едет домой; чтобы, прежде всего, чтобы сию же минуту поесть! Это главное, с этого и начинать - с какой-нибудь еды. Тогда остальное само собой отыщет свой порядок, и чего она ни предпримет, все разом осуществится.
Ах, если бы она зажимала в кулаке хоть самую малость денег вместо губной помады - куда все было бы проще! Кругом сновал, толпился народ, осаждая ларьки, магазины, оцепляя продавцов. Не было видно человека без кульков, кошелок в руках - всех била лихорадка купли и вдруг очнувшегося от дремоты обычая мены тряпья на продукты. Что могла бы выменять на еду Анна Тихоновна? Она все катала пальцами в горсти холодный футлярчик с помадой.
Мужчина того редкого сложения, которое называют представительным, в охапку прижав к бостоновому отличному своему пиджаку тяжелые буханки хлеба и ворох пакетов, шагал наискосок через дорогу к старенькому рыжему автомобилю. Перед ним отворилась дверца, и он, наполовину всовывая громоздкое туловище в машину, вывалил на сиденье всю добычу. Анна Тихоновна подбежала к нему.
- Скажите, вы уезжаете… вы оставляете… - заговорила она, никак не попадая сразу на подходящее выражение, и вдруг, поймав его, выпустила очередью, как в мишень: - Эва-ку-иру-етесь, да?
Спиною в полкорпуса к Анне Тихоновне, представительный незнакомец, в пару с шофером перекладывал покупки с переднего сиденья назад, где стройно высились чемоданы.
- Допустим, - громко ответил он, пыхтя и не оглядываясь. - Что от меня желаете?
- У меня раненый. Известный артист. Он не тяжело, легко ранен. Я тоже. То есть артистка. Народная артистка республики. Мы…
С трудом нагибаясь, мужчина вытащил из дверцы туловище, распрямил себя в рост перед Анной Тихоновной, обмерил ее отчетливым взглядом.
- Фамилия как?
- Улина. Анна Улина.
- Не слыхал. А его как?
- Это уважаемый, старый артист…
- Постойте, это который… - не давая досказать, спросил он с некоторым интересом… - Этот, как его? Знаю, знаю! Видал…
- Конечно, очень возможно, он ведь популярен, его имя… - обнадеженно торопилась Анна Тихоновна, но он, не слушая, говорил вместе с нею:
- Видал… Так он что, ранен? Где это его? Третёва дни сидели еще с ним в соседних ложах… Овацию ему устроили. Как его, черт, вылетело!.. Скудин, ну как же! Скудин!
Он обернулся к шоферу, довольный, что вспомнил:
- Слыхал? Приезжий-то актер попал под бомбежку, а? Она сказала удивленно:
- Почему Скудин? Я говорю о Цветухине. Артист Цветухин.
- Цветухин? - будто даже оскорбился незнакомец. - Народный?
- Нет, но поверьте мне, известный драматический…
- Не слыхал, - опять перебил он, теперь уже спиною вталкиваясь в машину и в повороте прижимая своим весом шофера.
- Возьмите, прошу вас, довезите нас только до первого города! - все быстрее говорила Анна Тихоновна, ухватив дверцу, которую он подтягивал к себе.
- Это как такое взять? - прежним строго-отчетливым взглядом посмотрел он и кивнул на чемоданы. - Куда взять?
- Поймите, я забочусь, я сопровождаю раненого!
- Вхожу в положение. Раненых много. Хлопочите, чтобы в организованном порядке… Сожалею!
Он захлопнул дверцу. Шофер нажал стартер. Анна Тихоновна закричала, спохватываясь:
- Вы говорите - Скудин! Он здесь?
- Вчерась был здесь, - раздался сердитый голос за стеклом, - а нынче… Что он, дурак - сидеть в Пинске?
Автомобиль уже двинулся. Она не расслышала последние слова, постояла мгновение, не шевельнувшись, и скорым, решительным шагом пошла на вокзал.
Цветухин сидел на старом месте, протянув на полу ноги. У него был сонный вид, он тихо покачивался, поддерживая руку, но улыбнулся Анне Тихоновне.
- Ты долго, - слабо сказал он.
Она присела против него на корточки.
- Здесь Скудин, в городе! - ясно и с такой значительностью проскандировала она, будто одного этого известия только и ждал Егор Павлович. Но он едва качнул головой.
По ее убеждению получалось, что Скудин поможет во всем - у него связи, несравненное влияние, его повсеместно уважают, он необыкновенно дружески относился к Анне Тихоновне и, конечно, не мог позабыть Цветухина: в провинции они начинали карьеру в одно время. У Скудина, безусловно, должны найтись деньги, он с радостью даст взаймы. Анна Тихоновна, не теряя ни минуты, разузнает, где он остановился (ну, там, по телефону, через театр, - как удастся!), и пойдет к нему.
- Потерпите, Егор Павлович, миленький, совсем еще немножечко, часочек! Потерпите - и сегодня мы ужинаем в буфете и - вот увидите! - отправимся с первым же поездом!
Пока она выкладывала свой план, Цветухин слушал с безразличием, но стоило ей дойти до ужина, как он снова улыбнулся, и на этот раз - с хитринкой.
- Синица в небе, - сказал он, - ступай, лови ее у своего Скудина. А я - чем бог послал.
Он не спеша достал из кармана и положил ей на колени бумажный сверточек.
- Оставил тебе. Я уже поел.
Это был ломоть черного хлеба в пол-ладони, с побелевшими сырыми краешками ноздрей по поверхности.
- Он не мокрый, он посоленный. Ешь, ешь, - приговаривал он. - Соль - это сахар нищих, изрек когда-то Беранже.
Она мгновенно вспомнила, что он уже говорил об их нищете - тогда, под кладбищенской стеной, до ранения, - и хотела попрекнуть его, но не удержалась, откусила подряд раз, другой от пахучего ломтя и с полным ртом, прожевывая, спросила:
- Откуда это?
Он показал на окружающих женщин, молча следивших за ними.
- Не без добрых людей…
- А я все-таки пойду за нашей синицей! И вы, милый, увидите, увидите! - сказала она с горячим упрямством и быстро поднялась.
Продолжая с наслаждением жевать, она погладила взлохмаченную гриву Егора Павловича. Он поймал ее руку за палец, заставил нагнуться и сказал на ухо, ласково подмигивая:
- Война войной, а грим-то наложить исхитрилась!..
Она засмеялась и ушла, прокладывая себе дорогу зубчиком в усеявшей весь пол непокойной толпе, ощущая приток волнений от не сравнимого ни с чем запаха ржаного хлеба.
4
В городе, спрашивая у встречных, как пройти в театр, Анна Тихоновна рассудила, что надо также искать и лучшую гостиницу: еще бы, - где иначе подобало остановиться актеру Скудину? Но, узнав, где гостиница, она испугалась, что не застанет Скудина, что он мог уехать, а может быть, и вовсе не жил тут - зачем бы ему понадобился какой-то Пинск? О чем напоследок сболтнул отъезжавший в автомобиле барин? (Она с негодованьем припомнила, как сердито отряхивал он свой бостон, глядя на нее через стекло, и мысленно обозвала его не только барином, но и чинушей и рвачом.) И все же, несмотря на возраставшую боязнь не найти Скудина, она почти влетела в неосвещенные двери гостиницы и - в полутьме, сквозь толчею людских теней, между наставленных повсюду чемоданов, тюков - добралась до портье. Ей сразу ответили:
- Они у себя.
- Правда? - вскрикнула она на весь вестибюль, вне себя от счастья.
Ее особенно в этот момент восторгнуло позабытое словечко - "они". Это так шло Скудину, его маститости, его ореолу - эта старомодная, заочная почтительность множественного числа - они! Впрочем, - подумалось Анне Тихоновне, когда она чуть не ощупью поднималась в номер по темной лестнице, - впрочем, Скудин мог ведь находиться у себя не один, настало быть, она сочиняет чепуху о множественном числе - он, единственный в своем роде, способный вызвать восторг в эти страшные дни.
Она постучала и услышала за дверью стариковский, с трещинкой хрипотцы голос:
- Пожалуйте! Кто там?
В номере пылала люстра, окна были занавешены. Скудин стоял посередине, под лампами, держа стакан с чаем, притеняя другой рукой лицо и щурясь в переднюю, куда вошла Анна Тихоновна. В сторонке от него, на полу, спиной к передней, кто-то затягивал ремнем объемистый узел в портплед. Так как длилось молчание, то этот работавший человек, продолжая упираться в узел коленкой, покосился назад, вглядываясь в темноту передней. Через мгновение он выпустил из рук еще не застегнутый ремень, сам повернулся со скоростью свистнувшего в пряжке ремня и сел на узел, раскрыв рот. Он, наверно, закричал бы, но Анна Тихоновна стремглав вошла в комнату:
- Неужели не узнали? Прохор Гурьевич!
Скудин отступил на шаг. Чай слегка брызнул из его стакана на ковер.
- Голубушка, - проговорил он. Голова его задвигалась в том слабом трясении, которое отличает чувствительных стариков.
В то же время вскочивший с узла человек, опомнившись, воскликнул нвудержимо-восхищенно:
- Прохор Гурьич! Да это наша… Бог ты мой! Анна Тихоновна! Нечаянная радость! - кинулся он к ней, прихватив по пути и подставляя стул.
Взгляд ее невольно отошел от Скудина: перед ней расшаркивался, пританцовывая по мягкому ковру, администратор брестской труппы. На лице его плясали самые противоречивые мины, и казалось, раз начав восклицать, он не мог остановиться:
- Знаю! Все знаю и понимаю, все вижу, несравненная Анна Тихоновна! Вижу, что пострадали! Клянусь, вся душа истерзалась о вас! Подумать, вы меня сочтете своим злым гением! Но не вините, не вините! Видит бог - с опасностью для жизни искал вас, искал по всему Бресту! В страхе перед смертью - все ради вас, трепеща за вас, милейшее вы создание! Разве я иначе мог? Примчался к вашей квартире - вас нет. Думаю, Цветухин собирался вечером к вам - не увел ли вас куда? Я - к нему. Я туда, сюда!.. Спросите вот Прохора Гурьича: я выложил ему все как есть. Правда, Прохор Гурьевич, правда?
Он лгал слишком уж явно, и Анна Тихоновна, не перебивая, только сильнее и сильнее кусала губы. Скудин участливо, поглядывал на нее, вздыхал, но, видно, ничего не имел против, что зачин нежданной встречи проводится хоть и дешевым, но опытным оратором.
- Вы гневаетесь на меня, Анна Тихоновна. Вы думаете - перед вами похититель вашего спокойствия, вашей безопасности! Вывез, мол, из столицы и бросил на лютую казнь. Будь проклят час, когда я посмел увлечь вас на роковой этот шаг! Ведь он мог нам стоить вашей жизни! Да кто же во всем свете, кроме проклятых фашистов, предвидел сатанинский их план? В несчастное утро, когда я… ведь я под бомбами, в пламени огня, забыв самого себя…
- Вы забыли не одного себя, а всю труппу, с которой обязаны были… - оборвала его Анна Тихоновна, но оратор не дал ей кончить.
- Труппу? - вопросил он с видом уязвленной гордости. - Да труппа-то наша, коли угодно знать, неоцененная Анна Тихоновна, труппа теперь от здешних мест предалеко-далёко, если не подъезжает уже к Москве! И кто, как не ваш покорный слуга, обеспечил ее транспортом? Сам-то вот насилу добрался до Пинска, и ежели бы не благодетель Прохор Гурьевич…
Он сменил гордый тон на растроганный, но Анна Тихоновна остановила его резко:
- Вы, кажется, в такие минуты привыкли падать на колени?
- В такие минуты! - негодующе переговорил он. - Не ждал, не ждал от вас злопамятства. Да ведь это же тра-ге-дия! Исторические минуты! В такие минуты короли Лиры рождаются!
- Или бессовестные болтуны, - добавила быстро Анна Тихоновна и стала к нему спиной.
- Миша, уймись, - с болезненной мольбой сказал Прохор Гурьевич, - пакуй шурум-бурум, дай поговорить.
Он нежно взял за обе руки Анну Тихоновну, усаживая ее, и сел напротив, касаясь ее колен своими. Глаза его источали добрый, стариковский жидкий голубой свет. Не отпуская ее рук, тихо оглаживая их, он опять назвал Анну Тихоновну ласковым именем: голубушка!
Вдруг собрав силы, она высказала ему одним духом все, что пришлось перенести ей с Цветухиным: как их подобрала на дороге молодежь брестской труппы, как после бомбежек под Жабинкой выбирались они с поля смерти, не зная, кто из труппы уцелел, не понимая, каким чудом уцелели они сами. Когда она помянула первый раз имя Цветухина, Прохор Гурьевич взялся за сердце:
- Ранишь меня, ранишь!
Голова его затряслась чаще, он, видно, старался пересилить слезы.
- Что ж ты все врал, Миша? - сказал он огорченно своим душевным голосом с трещинкой, оглядываясь на беднягу, который потерял речь и сидел с закрытым лицом.
- Ранишь, ах, ранишь, - стонуще причитал Скудин, вновь, обращая кротко слезящиеся глаза к Анне Тихоновне. - Рассказывай, душенька, как оно в сам деле было, рассказывай, Ах-ах!
"Ужель притворство? Какой артист!" - с удивлением думала она, слушая его вздохи, страдая за себя вместе с ним и отгоняя непрошено-обидную мысль: нет, самой природой, казалось, ему было отказано в лукавстве. Он плакал горько.
…Прохор Гурьевич Скудин был одной из наиболее видных примет одушевленной театральной жизни Москвы. Уроженец старой столицы, он в молодости, как делали нередко москвичи, ушел искать свою звезду в провинцию. Ему не очень долго пришлось испытывать гороскоп - счастливая планета, поводив его по губернским сценам, вернула домой почти готовым любимцем публики. Натура его изобиловала качествами, которые в особо красочном подборе встречаются в московских талантах с их непринужденной простотой повадок, с громами смеха и задушевностью бесед, с умом суждений, радушной шуткою и хитрой подковыкой, с бесшабашным размахом в пировании - до дыма коромыслом - и с тонким соображением насчет копеечки. Он был жарок в работе и терпим к мелким прорухам, умел простить, но, раз невзлюбив или разгневавшись, помнил нелюбовь и туго сменял гнев на милость. Зато в симпатиях бывал прямо неистов, требуя себе не менее двойной меры ответного чувства. Все вперемешку уживалось в нем совершенно так, как в русском его лице уживались кое-как смётанные и словно бы на разный масштаб закроенные черты, связь которых, однако, была на редкость привлекательна. Связью этой и служила его чувствительность, столь живая, что Скудин слыл у всех, кто бы его ни встретил, человеком отзывчивой, нежно-женственной души.
Судьба Прохора Гурьевича обладала полным равновесием таланта с оценкой его зрителем, что не так уж повседневно в делах искусства. Газетам ничего не приходилось о нем выдумывать, они только низали на строчки то, что думал о нем зрительный зал, обмануть который не легко артисту, но гораздо труднее критику. Популярность его была буквальной, то есть была народностью его имени, и ей во всем помогала живописная натура Скудина. Словом, он считался одним из чудес артистического мира. О нем так и говорилось, случись ему выступить даже в провалившемся спектакле: "А вот Скудин все-таки был чудесен".
Личное знакомство с Анной Тихоновной произошло у него около десятка лет назад. В то время он пробовал свои силы в режиссуре. Исполнитель бытовых ролей, он превосходно знал театр Островского и решил, что приспела пора блеснуть перед Москвой любимым классиком в истолковании постановщика Прохора Скудина. Он был упоен начатой работой, и его целыми днями облепляли, как комары, люди всех театральных цехов. Тогда-то Анна Тихоновна и явилась к нему с письмом от своей покровительницы Гликерии Федоровны Оконниковой.