Она шла, покачиваясь, а сойдя с лестницы, опустилась, присела на ступеньку. Всплыло в памяти, как здесь, в вестибюле, прошедшим вечером назван был Прохор Гурьевич почтительнейше в третьем лице - "они".
Почему же о нем теперь не сказали - "они", а просто - "такого нет"? Значит, между "есть" и "нет" - пропасть. И что же в пропасти? Время. Время, пожирающее все, не исключая совести и вплоть до надежд.
Анна Тихоновна заметила, что за нею следят все те же двое - выпроводивший ее сверху мужчина и дежурная. Они будто остерегались приблизиться и смотрели на нее, как глядят здоровые на душевнобольных.
"Этого не будет, - подумала она со страшной болью оскорбления, - я знаю теперь цену опекунам. Я обойдусь. Я разогну проволоку "своими руками. Как тогда, в Жабинке. И если опять - слезы, никому не дам их утирать. И если - пропасть… меня столкнет в пропасть одна смерть".
Она поднялась. Не оглянувшись, вышла на улицу. До самого театра она ни разу не остановилась и ни разу шаг ее не сменился бегом. Он стал тем шагом, каким всегда был ей свойствен - стремительно-ровным, и в эти минуты - на ее ощущение - невесомым. Вслед за потрясеньем, испытанным в гостинице, по пути к театру, мысли Анны Тихоновны свелись к одной: молчание! Слишком, много слов она вчера слышала и чересчур легко обольстилась ими, чтобы вновь доверяться словам. И не говорила ли она слишком много сама, чтобы теперь уже молчать и только действовать, только делать, что необходимо?
На тротуаре перед театром стояли Цветухин, Лена и полненький актер из брестской труппы (Анна Тихоновна издалека узнала его по клетчатым штанам). Когда она подошла, все трое будто удивились ей, и мгновенье взгляды их не отрывались от ее глаз. Глядя на Егора Павловича, она проговорила, чуть скандируя:
- Изволили отбыть в двенадцать ночи.
- На машине? - вполголоса-спросил Цветухин, и смуглость его отдохнувшего за ночь лица стала серой.
- Да. Их усадили в автомобиль.
Лена зажала рот рукой. Актер ахнул, дернулся всем телом.
- Как же это, а? Я-то думал, вы меня тоже куда в багажник упакуете!.. И Мишка с ним? - спохватываясь, выкрикнул он.
- Не знаю. Меня не было там в полночь… Что с поездом?
- Ах, с поездом! Не добиться до сих пор, когда сформируют. Гонят одни военные составы… А я как потерял вас, думаю, куда им деться? Ясно, думаю…
Анна Тихоновна перебила актера на полуслове.
- Пойдемте, - дотронулась она до руки Егора Павловича.
- На вокзал? - изумился актер, - Я же только оттуда! Егор, милай! Там же бедлам! Не продохнуть, не вылезти. А тут, плохо-плохо, свои люди. Чего нам еще - старикам?
Анна Тихоновна видела, что Цветухин колебался. Его успели переодеть в чистую рубаху и поверх во что-то похожее на пижаму, один пустой рукав которой был подколот снаружи к плечу английской булавкой. Заботы эти обязывали его. Он нерешительно оглянулся на Лену. Тогда Анна Тихоновна притянула и прижала Лену к себе:
- Спасибо. И скажите от нас с Егором Павловичем спасибо всем, всем товарищам. До свиданья.
- Но зачем вы, зачем… в такую полную неизвестность?! - плачущим и все же звонким голосом вылетело из груди у Лены.
- Неизвестность везде. И что лучше - остаться с нею на месте или попробовать вырваться из нее? - ласково ответила Анна Тихоновна. - Пошли, Егор Павлович.
И правда, ни те, кто продолжал стоять на улице, ни те, кто уходил, не знали с точностью, зачем стоят или идут. Воля обладает взрывною силой, и редкий, кому посчастливилось спасти тонущего, знал наперед, что бросится в воду; Одним казалось, что вернее не двигаться, другим - что надо идти.
Улина с Цветухиным не прошли полсотни шагов, как их догнала Лена.
- Я приду… мы принесем на вокзал, принесем вам… - торопилась она.
- Ничего, родная, ничего не нужно, - успокаивала Анна Тихоновна.
- Нет, мы все равно!.. И я вам не успела сказать. Мы решили и уже послали телеграмму, чтобы нас… чтобы всю нашу труппу считали фронтовой! Вот.
Было что-то наивное во внезапно возникшей ребячливой привязанности девушки, но была и покоряющая прелесть чистосердечия. Анна Тихоновна печально улыбнулась.
- По правде сказать, двадцать лет назад я думала - у нас больше никогда не будет фронтовых театров. Никогда. Ну, что ж! Может быть, до встречи на фронте?
- Ах, я бы так хотела! - воскликнула Лена.
Они еще раз простились как родные.
- Вечный фронт, вечный фронт! И люди нашего театра! Что за славный народ! - произносил Цветухин в ногу с маршем, который старался подравнивать к частым шагам своей спутницы. Он был, как видно, рад покориться твердому курсу, опять настраивался на мажор возвышенной роли, и Анна Тихоновна немного иронично взглянула на него - надолго ли?
Вокзал встретил их не-тем, каким они оставили его и каким актер думал припугнуть Егора Павловича. Совсем другой испуг охватил Анну Тихоновну, когда она увидала нараспашку стоящие двери, полупустые переходы и зал с приютившимися по скамьям унылыми горстками людей. Она сразу вышла на перрон, ведя за собой Цветухина.
Было тихо. Огромный, казавшийся бесконечным, поезд тянулся у платформы. Он пестрел разнокалиберными вагонами - пассажирскими, товарными, русскими, дольскими. Анне Тихоновне не надо было справок, чтобы понять, что произошло. Но первый спрошенный ответил мимоходом: посадка кончена. Кое-где у дверей вагонов, словно приплюснутые к ним, жались молчаливые кучки народа. Двери были закрыты.
- Идем, - сказала Анна Тихоновна. - Идем! - повторила она настойчивее и почти столкнула с места опешившего Цветухина. - Без вас нельзя.
У двери в комендантскую стоял впечатляющего вида железнодорожник, заслонявший собою ход. Его обступала такая же, как у вагона, неподвижная, плотная кучка людей. Анна Тихоновна на ходу сбросила с плеча Цветухина борт пижамы, внакидку свисавшей на забинтованную руку, чтоб она была виднее.
- Пожалуйста, пропустите раненого, - сказала она, выбирая, где бы ближе протиснуться к двери…
Никто не обернулся. Она дотронулась до спины какой-то низенькой женщины и до локтя ее соседа. Они не двинулись. Тогда начались ее дуэли с голосами этой спаянной ожиданьем семьи поневоле. Она все упрямее повторяла, что раненого надо пропустить. Ей отзывались, что тут до нее стоят раненые и что очередь одна для всех. Она громче сказала, что человек ранен в Бресте, но слово будто уже потеряло свою магию: ей ответили - она не одна из Бреста. Тогда она вскрикнула - до каких же пор мучиться человеку, после того как он счет потерял бомбежкам и чудом уцелел в Жабинке? Слово это на момент затушило пререканья. На Анну Тихоновну стали оглядываться, и ей удалось, остерегая руку Егора Павловича, вклинить его в ослабнувшую снизку людских тел. Но сразу раздался грубый или уже сверх меры накричавшийся голос:
- В Кобрине было пожарче твоей Жабинки. От самолетов-то наших ничего не осталось…
- Вы что же, думаете - убитые в Жабинке не заслужили у нашей Родины почитания, которого достойны убитые в Кобрине? - вызывающе спросила Анна Тихоновна.
Несколько человек заговорили с сочувствием к ней. Она еще немного продвинула вперед Цветухина. Страж у двери сказал:
- Ладно шуметь. Приказ всем один - дожидаться другого поезда.
Кто-то выкрикнул с возмущением:
- Дожидайся такой посадки, как нынче: люди штурмом поезд взяли! Вояки…
- Чего вас к дверям поставили? Вон она куда пролезла!
- Да она никакая не раненая. Напустила на себя!
Анна Тихоновна, как в судороге, взбросила к лицу руку, зацепила ногтями корку своей царапины, содрала ее со щеки.
- Ты не в себе, Аночка! - стараясь удержать ее руку, крикнул Цветухин.
Но она не далась и, ухватив пальцами мочку уха, рванула ее книзу раз, другой, пока не оторвала болячку и ухо не покрылось кровью. Она поглядела, на руку и размазала кровь по лицу.
Все, кто стоял вплотную, отступили от нее, тесня друг друга. Железнодорожник приоткрыл дверь, поманил кого-то к себе. Вышел высокорослый человек с красными, распухшими глазами. Ворот его гимнастерки был расстегнут, худая шея тянулась столбиком.
- Что такое?
- Вроде как… - начал было отвечать страж, но только качнул с сомнением головой.
Высокий уже увидел Улину. Встречно глядя на него немигающими глазами, Анна Тихоновна заговорила о том, что должно было окончательно все разрешить:
- Я - народная… народная… - Дальше этого она не двинулась.
Цветухин растерянно поводил кистью руки по очереди на нее и на себя, что было тотчас понято высоким.
- Пройдемте, - сказал он.
В комнате Анне Тихоновне подали стул. Говорить она не могла. Кровь капала из уха на платье. У Цветухина нашелся платок - великодушный дар пинских друзей. Он сам приложил его к лицу Анны Тихоновны и велел держать. Его попросили рассказать покороче, что произошло. Он справился с задачей довольно хорошо.
Через несколько минут они оба шли по перрону следом за высоким. За ним бежали женщины с детьми. На мольбы и плач он отвечал одной фразой: "Со следующим поездом". И лишь иногда, будто не справляясь со своей мягкостью, добавлял: "Да, скоро" или: "Да, сегодня".
У вагона с красным крестом, недалеко от паровоза, они остановились. Он сказал проводнику, что надо посадить.
- Полным-полно! - развел тот руками.
- Надо. И передайте медсестре, чтобы гражданке оказали там… все такое…
Проводник отпер дверь. Высокий нагнул голову на своем тонком столбике и ушел, заарканенный петлей женщин.
Анна Тихоновна с Цветухиным остались на площадке, забитой людьми. Они глядели в дверное стекло и молчали. Очень скоро состав перекликнулся буферами, вагон дернуло и повлекло с тяжким медленным усильем.
Тогда, в последнюю секунду, оба они вскрикнули. Лена и Марина бежали по перрону с узелками в руках, заглядывая в окна, и за ними устало поспешал актер в клетчатых брюках. Никто из них не увидел, как принялись махать им руками Улина и Цветухин. Проводник отворил снаружи дверь, прижав ею к стенке Егора Павловича. Анна Тихоновна успела отодвинуться и зажала все лицо платком в красных пятнах и разводах.
Поезд набирал понемногу скорость.
Так потянулась дорога, исход которой остался позади и был бегством от Смерти. Впереди мерещилась жизнь. Она звала к себе с могуществом, никогда, казалось, прежде не испытанным. И в то же время она внушала сознанию, что бегством ее не отстоишь. Как и чем придется отстаивать - на это еще не могли ответить ни Улина, ни Цветухин. Общими часами испытаний две разные судьбы слились в одну. Но общими часами впереди каждому виделась своя судьба отдельно от других. Какой она будет? Пока они чувствовали себя только беженцами.
На первой большой станции известно стало, что с отходом их поезда немцы высадили в Пинске воздушные десанты. Раскаты брестского огненного изверженья безостановочно ширились над землей. И самой скрытой, а потому самой мучительной боязнью у всех в поезде стала одна: что, если эти раскаты обгонят, забегут вперед, перережут путь?
Поезд уступал дорогу встречным и попутным составам, нескончаемыми стоянками вымаливая себе чуть не всякий перегон от разъезда к разъезду. Но чем дальше пробирался он по неписаному, небывалому маршруту - этот сборный, не составленный, а кое-как сляпанный поезд без номера и литера, - тем больше его изнуренное население накапливало разительных известий о войне. Тогда эти известия начали складываться в новое знание о событии, обрушенном историей на страну.
Война была для Анны Тихоновны Брестом. Теперь же Брест становился лишь одной главой из десятка других глав, с неслыханной мгновенностью вписанных в книгу жизни кровью всего советского народа. Трагедия Бреста не делалась от этого меньше - она открывала собою гордую череду всех трагических превратностей войны.
И в какую-то минуту Анна Тихоновна нарушила молчание задумчивым словом:
- А ведь мы, Егор Павлович, пощажены нашим счастьем с большим великодушием.
Он поднял брови и не отвечал долго, как будто ее мысль была неожиданностью. Потом поскреб ногтями заросший подбородок, улыбнулся.
- Да. Мы, в сущности, отделались крепкими тумаками.
Он привык последние годы не слишком доверять своему жребию, который в молодости рисовался цветистым. Теперь, в конце многотрудного пути, он сомневался в скороспелом решении ехать в Тулу. Не ждет ли его там какой-нибудь новый тумак? не упадком ли духа рожден этот план? Не разумнее ли отправиться к себе в ленинградский угол - одинокий, бедный, но свой, и ждать, когда неизменной верности труду и самой жизни будет поставлена точка?..
На пятый день путешествия голос Анны Тихоновны вывел его из дремоты:
- Видна Москва!
Волнению, овладевшему всеми, было дано слишком много сроку, чтобы перейти в крайнее беспокойство, а затем увлечься и смениться уныньем. Поезд держали на отдаленном подступе к столице. Паровоз отцепили, вагоны заперли, вдоль полотна по обе стороны расставили охрану. Уже к вечеру опять зазвенели сцепы, торкнули буфера, колеса залязгали на стрелках. Но двигались не к вокзалу, а в обход города. Сразу стало известно, что поезд передан на Окружную дорогу и пойдет на восток, в Москве же сходить никому не разрешено.
Но Москва, с ее дорогами на десять сторон, не для одних москвичей означала свободу, к которой все рвались. Улучив момент, когда поезд сильно примедлил ход, Анна Тихоновна и Цветухин выбрались на площадку. Проводник, ожидавший станцию потребовал вернуться на места. Они отказались, уверяя, что умрут в вагоне от духоты. Он пригрозил позвать охрану. Выйдя на подножку, он захлопнул за собой дверь. Поезд тормозил. Проводник стоял, держась за поручень, заслоняя спиной выход.
- Прыгаем? - быстро обернулась к Цветухину Анна Тихоновна.
- Да. Пусти, я первый.
- Нет!
Ухватив ручку замка, она поднялась на цыпочки, всем телом своего легкого корпуса надавила на нее и распахнула дверь. Прежде чем проводник оглянулся и; чтобы помешать ей, вытянул свободную руку, она соскочила на ступеньку, прыгнула на платформу и упала. Проводник, с умелостью железнодорожника, приземлился за нею длинным, плавным шагом, сделал поворот назад, крикнул кому-то - "сюда!"
Анна Тихоновна видела, как спрыгнул Цветухин, Припал на одно колено, но выпрямился, стал подниматься. Два молодых человека уже бежали к нему, словно готовые помочь в беде ближнему, и загородили его. Проводник вскочил на подножку другого вагона. Около Анны Тихоновны тоже стояли двое - девушка с юношей - и девушка взяла ее под руку:
- Не ушиблись?
- Благодарю вас. Ничего.
- Ну, пойдёмте.
И вот Анна Тихоновна и Егор Павлович сидят друг против друга перед столом, покрытым черной клеенкой. В окно напротив видно, как уползает мимо последний вагон беженского поезда. Они в Москве, а если не в Москве, то рядом с нею. За столом перед ними - пожилой сосредоточенный человек в военной форме. Он только что разложил чистые листы бумаги, рядом какие-то бланки и, не собираясь писать, приготовился слушать. Он уже спросил Анну Тихоновну, сохранился ли у нее пропуск в Брест.
- Сохранилась одна я, - не без шутливости ответила она.
Это прошло вполне незамеченным. Егор Павлович предъявил уцелевшее в заднем кармане замызганных чесучовых своих брюк командировочное удостоверение самодеятельного драмкружка с печатью заводского комитета. Бумажка вызвала у военного усмешку, но осталась при бланках.
Задержанные рассказывают свои истории. Военный точно бы проникается расположением к пострадавшей Улиной. Даже замедляет сочувственный взгляд на девушке, которая привела Анну Тихоновну с перрона и осталась при двери вместе с юношей, таким же добровольцем охраны, как она. Щеки девушки покрываются пятнами, и она часто мигает, услышав, как гитлеровцы бомбят на шоссе женщин с детьми. Затем говорит Егор Павлович. Тон его несколько небрежен, будто он хочет внушить, что перенес все ужасы достаточно бодро. Когда на вопрос, зачем спрыгнул он с поезда, Егор Павлович ответил, что едет в Ленинград, а не в Сибирь, - Анна Тихоновна странно поглядела на него. Военный не пропустил ее движения.
- У вас, стало быть, пересадка в Ленинград, - сказал он, - а у вас в Тулу? Интересные точки выбраны.
- Вы не верите? - простодушно удивилась Анна Тихоновна.
- Я вернусь к этому. Сейчас я должен произвести личный обыск.
Она вдруг встала. Бледная, с поднятой головой, сказала глухо:
- После того, что мы пережили… такие же люди, советские люди, как вы, здесь… После всего…
- Сядьте, - остановил военный.
Считай он нужным выкладывать свои мысли, он, наверно, сказал бы: "Не мешайте выполнять обязанность транспортной власти. У вас нет документов. Вы прибыли из военной зоны. Нарушили приказание не покидать поезда. Между собой не связаны ни родством, ни службой. Случайно встретились на границе. Случайно попали в беженский поезд на территории, захваченной врагом. И мы будем отпускать на все четыре стороны, кого бы ни приволок такой поезд?"
Но он сказал то же самое на кратком служебном языке:
- Пройдите в дверь налево.
Анна Тихоновна опять вскочила.
- Это оскорбление… Как не совестно! Позвоните моему мужу, Извекову, в Тулу. Он заместитель председателя исполкома. Меня знают в Москве. Соединитесь с любым человеком из десятка, который я назову… Егор Павлович! - внезапно сменила она пыл на мольбу. - Что же вы ничего не скажете?!
- Что я могу, - пожал он одним плечом. - Первый раз вижу такое обращение с советскими актерами. Как с чумными. Я понимаю - военное время. Бдительность… А вдруг в бинтах моих замотана какая тайна!..
- Бинты тоже посмотрим, - прищурился на него военный.
- Но это же насилие! Над раненым! - обрывисто восклицала Анна Тихоновна. - Люди помогали друг другу под бомбежками, а вы… Почему вы не делаете ничего для выяснения? Вам подтвердят его личность. Позвоните… Соедините меня с Оконниковой, с народной артисткой!..
Существуют имена, один звук которых действует, как горящая спичка, брошенная в сено. Конечно, сырое сено не вспыхнет: далеко не все насторожатся при ином даже громком имени. И Гликерия Федоровна не могла бы рассчитывать, что вся улица обернется, если крикнут - "идет Оконникова", как обернулась бы в свое время, если бы услыхала - "идет Шаляпин!". Но огонь ее славы воспламенял московских театралов.
Военный, видимо, не был театралом. Зато едва произнесено было имя Оконниковой, как девушка, не покидавшая поста у двери, явно сдерживая восторг, спросила:
- Тетя Лика?!
- Да, да, тетя Лика! - обрадовалась Анна Тихоновна. - Позвоните ей! Пожалуйста!
Девушка, осмелев, попросила разрешения найти номер телефона, но начальник манием руки указал ей на ее место. Все же порыв театралки смягчил его. Он достал истрепанную телефонную книгу.
Анна Тихоновна, как только начался разговор, пыталась взять у военного трубку, но указующая его рука делала свое дело. Он не отступил ни на йоту от формы, положенной для такого рода бесед. Лишь удовлетворенный ответами, он проговорил почти уже не служебно: "Передаю трубку гражданке Улиной".
По существу, совершилось восстановление Анны Тихоновны в правах гражданства, и, как при всяком торжественном акте, это мгновение не могло не взволновать. Анна Тихоновна успела крикнуть в телефон - "тетя Лика!" - и расслышать ее голос. Потом она уронила голову на стол и разрыдалась. Военный бережливо вынул из ее стиснутого кулака трубку, сказал:
- Прошу подождать. Гражданка должна успокоиться.