То, что наступило затем, было действительно спокойствием, - наверное, таким, какое живет на большой глубине вод. Но поверхность маленького события, происходившего в этот час на товарной станции Окружной дороги, напоминала скорее шум и плеск разгулявшихся на ветру беляков.
Тетя Лика приехала в сопровождении Доростковой. Обе они сразу сжали в объятиях Анну Тихоновну и не выпускали ее, пока все трое не выплакали первых слез. Потом начался беспорядок вопросов и ответов с короткими всплакиваниями, которые чередовались с наплывами радости и утешений. Потом тетя Лика прижалась к уху Анны Тихоновны.
- Прости ты меня, старуху!
- За что, тетя Лика?
- Господи, да кабы я тебя не втравила в эту поездку!.. Дай, дай я еще поцелую твои ранки, милая.
Она почмокала Анну Тихоновну в давно опять очерствелые на щеке царапины и тут же сообщила самую большую московскую новость:
- Угодил, говорят, Прохор-то Гурьич к немцам. У всех только одно на языке - Скудин!
Анна Тихоновна призналась, что видела его в Пинске, и уверила в благополучном его отъезде. Но в Москве о нем после его отбытия из Пинска не было никаких известий, и - по словам тети Лики - об этом гудят все театры. Анна Тихоновна ни звуком не обмолвилась, как поступил с нею Скудин, и была рада, что в момент разговора о нем куда-то вышел из комнаты Егор Павлович. Перед тем как садиться в машину, она поспела шепнуть ему, чтобы и он ничего не говорил о Скудине никому.
- Он, может, правда погиб. Не надо его винить. Не всегда человек властен над собой.
- А боец властен? - недобро спросил Цветухин.
- Он не боец… Да и мы с вами - какие мы бойцы?
- Положим, мы прошли нашу подготовку, - усмехнулся Цветухин, добавив: - Не все так добры, как ты.
Проводы со станции оказались не тем, чем была встреча. Служащие, искавшие повода взглянуть на артистов во время свидания в комнате, теперь дружно выглядывали из окон, когда они усаживались в черный лимузин тети Лики. Кое-кто вышел на дорогу, и даже сосредоточенный военный солидно тронул пальцами висок, провожая дотоле мало что говорившую ему Оконникову.
Вечер и ночь Улина с Цветухиным были ее гостями. Расходясь по отведенным спальням, они пожелали друг другу покойной ночи. Взаимные улыбки долго держались. Но в последнюю секунду Анна Тихоновна довольно требовательно спросила: - Что вы сказали на этом допросе, на товарной станции? Вы собираетесь в Ленинград?
- Я думал об этом, Аночка. Я ведь уже поправился… И еще как меня встретят в твоем доме, незваного?
- Пока совсем не выздоровели, вы просто в моей власти, - сказала она. - Утром мы едем.
Он поклонился. Быть покорным - иногда это и легче и приятней.
В тульском поезде они почти весь путь простояли рядом у окна, ни о чем не разговаривая, одинаково отДыхая и - кто знает - не одинаково ли думая?
Небо было оживленным - то дымилось тучками, то сверкало лазурью. Русские леса казались созданными, чтоб открывать человеческую душу и полнить ее нежностью к миру.
На мосту через Оку Анна Тихоновна сказала, что эта река почему-то ее всегда волнует.
- Это почти Волга, - ответил Цветухин. - А Волга - что может быть роднее?
Ни слова, ни одного слова не выговорили они о войне, наверно, потому, что не могли забыть о ней ни на минуту. Брест стоял у них в глазах, и они мало теперь смотрели друг другу в глаза. Тот Брест, где ясным утром нарушилось все, что было человечностью. Тот Брест, откуда пошла неутолимая любовь к человеку, обороняющая себя от зверства.
КНИГА ВТОРАЯ. ЧАС НАСТАЛ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Надя Извекова устроила свой чемодан под окном купе. Поезд уже разогнался и лихо тараторил на стыках. Окрестные тульские домишки ускользали порывами, то кучно, то вразброс, как ветреным днем отсохшие листья с дерева.
Так и должно быть. Уносилось, исчезало прошлое. Неужели - исчезало? Ну, до известной степени. Чуть-чуть… И неужели у Нади уже есть какое-то прошлое? Что значит - какое-то (улыбнулась она своему вопросу)? Просто отличное. Но может ли быть, чтобы отличное не вернулось? Конечно. Раз оно прошло. Жалко все-таки, что прошло. Очень жалко. Хотя… разве впереди не будет ничего хорошего? Будет, разумеется. Только совсем другое. А которое прошло - не повторится. Жалко… Но - ничего. То, что впереди, - наверняка неплохо. Даже замечательно. На большой палец, как любит говорить Маша… Чудачка! Выскочила замуж. Восемнадцати лет! А все - Павел… В общем, очень удачно. Он ее любит. Ужасно любит - Надя-то его знает насквозь. И Машу знает. Даже больше, чем его. Влюбилась еще позапрошлым летом. И сразу - по уши. Ревела сколько! Все боялась - мать не позволит. Ну что ж. Счастливая. И Павел… Как все-таки странно: девчонка Машуха, и вдруг - женщина! Уже сегодня. Бог ты мой, какой кошмар… И с кем? С Павлом! На целых тринадцать лет старше ее. Подумать только! Счастливые…
Надя разгладила платье на коленях.
Две женщины сидели напротив, похожие друг на друга, как мать и дочь. Едва тронулся поезд, они стали молча вынимать из опрятной корзиночки и развертывать сначала всякую снедь, потом - замысловатые солоницу, перечницу, складные вилки с ножами, каких Надя отроду не видывала. Закутанные в салфетки вареные яйца они со тщанием раскутывали, ловко раскалывали надвое ножом и выколупывали половинки из лодочек скорлупы. Посолив, поперчив, посандалив половинки горчицей, медленно жевали, глядя за окно.
Надя была довольна, что никого, кроме женщин, в купе не было. Она взяла со столика свою сумочку - недавний подарок мамы ("окончишь школу - можешь носить", - сказала мама). По лакированным бокам сумочки бежал рисунок змеиной спинки - черным по белому, а ремешок был гладко черный, и такая же черная полоска опоясывала края и донышко. Удивительно приятия вещица. Внутри лежали платочек, запасные шпильки, иголка с ниткой телесного цвета (на случай, если "потянется" чулок), маленький флакон одеколона и сбоку, в кармашке, деньги ("береги капитал" - посмеялся в напутствие папа). Необыкновенно хороший у Нади папа!.. Да, так вот. Словно по мерке устанавливался в сумочке Пушкин в бежевых матерчатых корочках - один из двух томиков, которые подарила Наде ее Лариса, закадычная подружка.
…И племена сразились,
Русь обняла кичливого врага…
Откуда это? Ах да! Вот четырьмя строками выше:
…текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…
Лариса читала это на школьном вечере с таким чувством! Ей тогда говорили: ты прямо артистка! И потом все трое, Лариса и Надя с Машей, сошлись на том, что недаром Толстой так высоко ставил Пушкина. У него ведь, совершенно как у Пушкина, младшие братья завидуют старшим, которые уходят умирать. Маша сперва было заспорила с Надей. "Ты, кажется, подозреваешь Толстого в подражании? - сказала она. - Нельзя же, говорит, механически связывать разные эпохи. Пушкин - одно, Толстой - абсолютно другое!" Но Надя легко ее опровергла: речь-то ведь шла о пушкинских и толстовских героях. А герои жили в одну и ту же эпоху. И Петя Ростов до смерти завидовал брату Николаю, что тот пошел умирать. И завидовал Денисову. От этого, в конце концов, и погиб. Кому-кому, а Наде это совершенно ясно: она ведь неспроста писала про Петю, когда задано было сочинение на тему о любимом герое из "Войны и мира".
Да. Это так. Пушкин предвосхитил Толстого. Жалко, что эта мысль пришла на ум уже после того, как сочинение было написано. Вечная история - когда пишешь, ничего такого блестящего в голову яе приходит. Куда-то улетучиваются красивые выражения… "Предвосхитил" - очень интересное слово. Значительное. Но появилось, когда не надо…
И в сень наук с досадой возвращались.
Тоже очень красиво. "Сень наук". Надя едет в сень наук. Только она не возвращается, а едет первый раз. И уж конечно без малейшей досады (опять улыбнулась она). Едет в Московский университет… Какая же она счастливая! И как бьется сердце (она потрогала себя - сердце билось не очень сильно, но все-таки). Завтра, в понедельник, она явится в канцелярию университета. Ее спросят: "На какой факультет?" Она ответит. Ее спросят: "Образование?" Она скажет: "Яснополянская средняя школа". Все сразу обернутся. Все будут смотреть на нее. У всех засветятся глаза. "Ах, из Ясной Поляны!" - скажет делопроизводитель или даже начальник канцелярии… скорее всего женщина, наверно - очень симпатичная. "Ну, давайте ваши бумаги". И Надя подаст бумаги. В Московский университет!..
- Вы не желаете с нами закусить? - любезно предложила старшая визави.
- Благодарю вас, нет. Собственно, да, но погодя. У меня есть тоже… Есть с собой, - сказала Надя, немного краснея за свое "и да и нет".
- Скушайте вот яичко.
- Право, я завтракала дома.
- Вы в Москву? - спросила младшая.
- Да.
- На каникулы?
- Нет. То есть само собой, потому что теперь каникулы. Но я уже окончила школу.
- Неужели! - вежливо удивилась старшая. - Вероятно, будете поступать в вуз?
- Как вы догадались? - почти воскликнула Надя.
Женщины переглянулись.
- Мы смотрим на вас, как вы все время так славно улыбаетесь.
- Разве?!
Голос Нади стихнул. Сидеть и все время улыбаться - глупо. Сочтут за дурочку. К тому же мамаша с дочкой, хорошо закусив, решили, кажется, поразвлечься Надей. Что-то в них старомодное. Впрочем, не учительницы ли они? Этот обмен взаимопонимающимй взглядами - как он напомнил Наде школьных педагогов!
- Куда же вы? В университет? - спросила старшая.
- Почему именно в университет? - слегка дернула плечом Надя.
- Я просто интересуюсь.
Ну, разумеется! Снисходительность прямо-таки присуща педагогам.
- А какую школу вы окончили? - спросила младшая.
Тут наступил миг торжества Нади (ласковые тети сами подготовили его). Она быстро перелистнула две-три странички своего томика, захлопнула его и с таким холодным видом уставила глаза на вопрошавшую, будто хотела сказать: в сущности, это праздное любопытство!
- Я училась в Ясной Поляне.
- О-о, - вместе отозвались обе женщины и опять переглянулись.
"Получили?" - подумала Надя и нисколько не вызывающе, а спокойно отвернулась к окну. Но нет, странные тетушки не унимались.
- Мы слыхали много интересного о вашей школе.
- Простите, я не расслышала.
Можно было, правда, не расслышать - поезд что-то уж очень загромыхал.
- Из вашей школы выходят, вероятно, настоящие толстовцы, - точно поддакивая самой себе, качнула головой старшая.
Нет, это было умилительно! Так обращаются разве с каким-нибудь малышом, когда говорят ему, что он, поди, положит на лопатки самого большого дядю. На этот раз оба плеча подскочили у Нади.
- Это вы могли слышать от тех, кто не совсем разбирается, что такое толстовство.
- Вы разбираетесь? - с серьезной миной спросила младшая.
- Я делала когда-то на эту тему доклад, - небрежно сказала Надя. - Литкружковцам.
- Вон что! - снова удивилась старшая, и потом обе женщины беззвучно засмеялись, а Надя раскрыла Пушкина и тихо-тихо, почти про себя, промурлыкала в нос обрывок какой-то мелодийки. Это была одна из ее особенностей: если она вдруг на что-нибудь обидится - непременно капельку помурлычет, и тогда все станет на место.
В стихах попадались строки, которые Надя знала, но они почему-то казались новыми, и чтобы понять - почему, надо было думать. Думалось очень плохо. Надя облокотилась на столик, прилегла щекою на ладонь. Вблизи за окном отбегали назад, строка за строкой, полоски огородов, крыши изб и дворов, а вдалеке, не поспевая за строками, тяжелым книжным томом сползал под горку темно-зеленый лесной клин. Опять вспомнилась Маша. Она шла в окружении таких вот клиньев засечного лева, по которому этим утром, на восходе, Надя брела со своими друзьями из Ясной после того, как сыграли Машину свадьбу. Минутами было все еще весело, а потом - как-то расстанно-тихо. Словно каждый в душе своей с чем-нибудь прощался: с лесом, со школой, друг с другом. Маша - с девичьей своею волей и с домом на краю деревни, где оставалась мать. Надя - с комнатушкой в этом доме, где целых три года прожила душа в душу с Машей. Нет, разве кто может понять, что такое в Надиной жизни Ясная Поляна? Разве поймут это сладкие тетушки, которые, наверно, так и не задумываются никогда о разнице между толстовством и Толстым.
Надя немного раздвинула пальцы, закрывавшие глаз, и в щелочку поглядела на женщин. Старшая дремала в уголке, младшая, положив голову на ее колени и подобрав на скамью ноги, неподвижно куда-то смотрела. Глаза у нее были синие-синие… Странно, что Надя ни с того ни с сего обиделась на незнакомых женщин. Они простодушны, доброжелательны и заговорили с ней, как обычно заговаривают попутчики - не лучше, не хуже.
Правда, их тон превосходства, и эти переглядывания несносны. Им хотелось развлечься. Им просто было скучно. Их клонило в сон. Вон ведь как слипаются веки у синеглазой. Можно вполне понять… Наде тоже хочется уснуть. Вернувшись домой после свадьбы, она спала не больше трех часов… Можно понять. И, значит, простить. Простить тетушек… Досадно все-таки. Что досадно? Что так неприятно получилось с тетушками… Но ничего… Сейчас - поспать. Поспать и потом уже возвратиться к тому, что неприятно. С досадой возвратиться… Что это? А! Сень наук… Да, да, Надя едет в сень наук…
Она пришла в себя, потому что больно ткнулась носом об стол. У нее затекли руки. Женщины спали. Поезд шел гладко. Под вагоном лился гул. По лицу Нади размеренно проплывали тени, точно за окном вертелись мельничные крылья. Она взглянула туда. Переезжали Оку мостом под Серпуховом. Вода пылала, как сам огонь солнца. В конце моста, около будки, стоял загорелый часовой. И Надя припомнила прогулку по Оке на моторном катере прошедшим летом.
…На маме было оливковое платье, очень открытое, и она сожгла спину. За капитана был Новожилов. Его все слушались. Он велел маме прикладывать к ожогу капустный лист. Надя с папой ходили в деревню, раздобыли кочан. Катер мчался со вздыбленным носом посередине реки, белые гребешки волн барабанили по днищу. Капитан командовал: "Менять галсы!" Ни он сам и никто на катере не знали, что такое "галсы". Папа стаскивал со спины мамы подсохший лист капусты, Надя прикладывала свежий. Капитан наслаждался властью. Но прочеркнулся над рекою серпуховский мост и стал расти, расти и подниматься ввысь. Человек с моста махал катеру рукой. Другой человек бежал с насыпи полотна по земляным ступенькам к воде. Капитан отмахнулся: "Ерунда, проедем!" Тогда человек на мосту вскинул винтовку над головой кверху. Капитан подчинился, выключил мотор, подрулил к берегу. "Пропуск!" - сказал человек, сбежавший сверху, и подцепил катер багорком за борт. "Я - Новожилов", - ответил капитан. "Дозволение на проезд под мост есть?" - спросил человек. "Я - секретарь Тульского обкома", - сказал капитан. "Нам все едино. Вылезай с бота!" Капитану пришлось смолкнуть. Все поднялись на полотно дороги, в будку, предъявили документы, ждали, пока охрана договорится но телефону с начальством. "Бдительность!" - сердито ворчал капитан. "Это тебе не капуста!" - смеялся папа. "Капусту я выдумал", - еще сердитее сказал капитан. "Как выдумали? - изумилась мама. - Она же мне помогла!" - "Значит, мой авторитет", - внушительно сказал капитан… Вдруг один за другим раздались телефонные звонки. Люди из охраны начали охорашиваться. Принеслась, застреляла выхлопами мотоциклетка, соскочил наземь лейтенант, вытянулся, выкрикнул приказание - немедленно пропустить. Тут только и слышно стало: "Товарищ Новожилов, товарищ секретарь". На катер подсаживали всех под локоток. И уже оставалось прыгнуть с берега капитану, как его попридержал часовой с винтовкой: "Дозвольте спросить, как вы есть авторитет, не скажете - средствие это скотине тоже помогает?" - "Что такое?" - "Я про капусту. Жена у меня ягненка кипятком ошпарила". - "А-а! - воскликнул капитан и прыгнул. - Верное дело. Вели прикладывать утром и вечером!" - скомандовал он с борта… Долго потом веселились на катере, и больше всех смеялась мама, которая тотчас произвела капитана в чин "товарища Авторитета".
…Надя будто и теперь слышит ее смех - рассыпающийся под трель волны о суденышко, видит взгляд, искрящийся пляской солнечного огня в реке. Необыкновенно хороша была мама в своем легком оливковом платье, и чудесной помнится сейчас игра ее коротких волос на жгучем лобовом ветру. Как жалко, что теперь из-за неожиданных гастролей мамы в каком-то брестском театре Надя ее увидит не раньше чем через две недели. Зато потом они не разлучатся все лето. Ни за какие блага на свете! А покуда - покуда Надя поживет в Подмосковье со старинной-старинной своей подружкой Женькой!
И Надя стала думать о Женьке. Впрочем, нет, это не так. Она совсем было собралась как следует подумать о Женьке, но из чемодана уже вынута была и свернута жакетка, Пушкин спрятан в сумочку, а сумочка засунута под жакетку, и на этом аккуратном сооружении уже покоилась Надина голова, по скамье же с наслаждением вытянулось и мгновенно, скрестив руки и ноги, замерло тело. Сну, которому так много задолжала Надя минувшие сутки, пришла пора с ней сосчитаться - правда, не до полной расплаты.
Она проснулась от пронзительного свиста. Поезд тормозил, до боли прижимая ее плечо к стенке. В купе находилась только старшая из попутчиц. Она стояла спиной к Наде и, одной рукой вцепившись в столик, другой силилась умять в корзине свертки, кульки, узелочки, которым, казалось, нет числа.
Шумно откатилась дверь. В купе шагнула другая женщина. Она была бледна. Синева влажных, странно недвижимых ее глаз как будто тоже поблекла. Старшая оглянулась на нее сразу, как зашумела дверь, но какой-то момент они молчали.
- Да. Правда, - сказала потом младшая, и быстро обе взялись щелкать замками чемоданов, друг дружке передавая неуложенное добро.
Мельком обернувшись, младшая спросила:
- Еще лежите?
- Москва? - вопросом ответила Надя.
Поезд все сбавлял ход. Дверь в коридор оставалась открытой.
Там продвигались пассажиры с багажом. Спутницы Нади разобрали свой по рукам, осмотрелись.
- Вы что же, не слыхали? - опять, но чуть громче, спросила младшая и, удерживая странный свой взгляд на лице Нади, досказала: - Не слыхали? Война.
- То есть как?.. - помедлив, спросила Надя.
Втиснуться с чемоданами в коридор не пускали тянувшиеся к выходу люди. Женщины замешкались, старшая успела только сказать Наде:
- А вот так, деточка… Всегда так.
Поезд остановился, толчок сгрудил, а потом разорвал коридорную очередь, женщины вклинились в нее.
Надя поднялась. Сборы были коротки, она вышла из купе. Одна мысль начиналась у нее и все не доходила до конца: "Если так, то…" Пассажиры теснились - что-то задерживало в проходе. Она увидела своих спутниц: у них раскрылась корзинка, они собирали рассыпанные по полу пакетики, салфетки. Кто-то поднял им разбитое яйцо. Люди протискивались мимо, перетаскивая над их спинами багаж, но никто не попрекнул их, все молчали. "Если так…" - думала Надя и подвигалась понемногу вместе со всеми вперед, как все - со строгим лицом.
На перроне идти стало просторнее. Но тут двигалась вдруг выросшая, сосредоточенная толпа. Было похоже, что все приехали на службу и боятся опоздать к занятиям.