- Довольно. Ты приехала ко мне. Сегодня-то я тебя не отпущу. Отдышись… И знаешь, Надька? Мне тоже не сладко. Один брат ъ армии, другого вот-вот… я не хочу об этом, не хочу! - чуть не прикрикнула она. - И не поддамся. Ни за что! Исторические события? Ну и что? Обедать, что ли, не нужно? Как бы не так! Пошли. Пошли, говорю я! Живо.
Она заставила Надю выбраться на улицу, перебежать, озираясь, дорогу, стать в очередь к тележке с газированной водой. И только было Надя сделала первые, обжигающие льдом глотки, как Женя сунула ей свой недопитый стакан и рванулась опять на дорогу. Из "эмки" выгружалось у телеграфа какое-то семейство. К машине устремились со всех концов охотники за такси. Она раньше других юркнула в "эмку", через открытое окно замахала рукой Наде, будто и не замечая переполоха подлетевших конкурентов.
Обе уселись. Женя ангельским голоском отворковала водителю, что ехать надо на Можайку и потом прямо-прямо, а дальше она будет говорить, куда и как.
- Я взмокла, - кончила она, отваливаясь и толкая коленкой осточертевший чемодан. - Разберем твои манатки, сбегаем на пруд, выкупаемся. И я тебя уложу спать.
Она отрывистым пожатием стиснула пальцы усталой Надиной руки.
- Ох, совершенно, ну совершенно задыхаешься в этой несносной Москве! Правда?
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Чарли сидел на цепи, потому что Пастуховым должны были привезти кирпич, жестяную трубу и вентилятор, - возчик мог бы испугаться собаки.
Чуть не на другой день войны, за утренним кофе, Юлия Павловна заговорила о том, что котельную дачного отопления легко приспособить под очень уютное бомбоубежище.
- Котел прекрасно можно убрать. Ведь лето. Александр Владимирович хмыкнул:
- Обаятельная фантазерка… Москву? Германцы? Ха! Он закрылся газетой и, минутку почитав, сказал в нос:
- Отыщи в энциклопедии букву "м-мы", - он длиннее промычал это "м-мы", - справься, на какой долготе ты живешь.
- Не понимаю.
- Не понимаешь, тогда, Юленька, возьми свои маникюрные ножнички и отсчитай по карте, сколько до нас от границы. От нынешней границы. Поняла? До Москвы. Поняла?.. Что такое масштаб, ты еще помнишь?
Юлия Павловна взяла не ножницы, а другую газету и, махом развернув ее во весь лист, тоже закрылась. За кофе они еще не принимались, кофе стыл.
Газеты с каждым днем читались у Пастуховых больше и больше. Александр Владимирович прослушивал не раз в сутки радио, чего в мирное время не терпел.
Ровно в конце первой военной недели вечернее сообщение известило, что наступательный дух немецкой армии подорван. Пастухову казалось, что если бы этот самый дух не был подорван, то слово "наступательный" в сообщении вряд ли мелькнуло бы. Говорилось дальше, что продвижение прорвавшихся моторизованных частей противника на Минском направлении остановлено. И опять Пастухов подумал: если бы продвижение не было остановлено, то как было бы узнать, что противник прорвался к Минску? А Пастухов узнал. Узнали все. И, значит, ничего не утаивалось, обо всем становилось известно, когда приходил черед.
Но, черт возьми, почему черед пришел так быстро за Минском и приходил так медленно за известиями о прорывах? Нет, нет, неверно. Сообщалось ведь и о том, что отходящие от госграницы, наши пехотные части прикрытия ведут ожесточенные бои и что продолжается сражение крупных механизированных масс на направлении Луцком.
Да, сообщалось о многом. Не слишком ли о многом для семи дней? На прямой от Минска лежала Орша. За Оршей, тоже по прямой, виделся Смоленск. Он виделся в уме - со своей историей, в своих седых камнях, со своими былями, сказками, распевами.
Ум выкутывал его из туманов памяти. Ум твердил одно и то же слово - исконность: бои шли за исконные земли. Они уже шли на исконных землях.
Перевал на вторую неделю войны был отмечен в известиях новым рывком противника - все шире разевал он клещи, наложенные на Белоруссию. В этот день, дойдя глазами до слов "Барановичское направление", Пастухов швырнул газету, поднялся, выговорил подавленно:
- Чудовищно.
Пробегавшая кабинетом Юлия Павловна не расслышала. У нее теперь прибавилось дел, и каблучки ее туктукали то тут, то там.
- Что ты говоришь?
По обыкновению, он выдержал паузу обдумыванья и ответил с расстановкой:
- Ты обладаешь, Юленька, даром предвидения.
Она сделала кривую в своей пробежке, оттопырила губки и не поцеловала, а едва-едва приблизилась ими к его щеке, так что вся прелесть заключалась не в прикосновении, а в звуке, и притом тоже таком изящном, что его не столько можно было расслышать, сколько о нем догадаться.
- Я теряюсь, Шурик. О чем ты мог подумать? Но когда ты находишь во мне что-то необыкновенное - я это так люблю!
Она убежала. У нее действительно было много дел: на этих днях Александр Владимирович молчаливо передал ей бразды правления, и на крепостном валу быта она вела оборону, как хотела.
Он поднял брошенную на пол газету. Он запомнил этот день именно как день, когда он бросил и потом поднял с пола газету - день, когда сказал: "Чудовищно".
Он стал смотреть в отворенное окно. Бомбоубежище отстраивалось. В сад въезжала телега с небольшой выкладкой кирпича. Скучный возчик шагал обочь, подскакивая на одну ногу, незлобно выговаривая что-то толстобрюхому мерину. Чарли облаивал пришельцев, отбегая назад, когда ошейник туго прихватывал его, и с ленцой кидаясь снова на полную цепь. Он не очень ярился, потому что было жарко и, может быть, его немножко обижало, что мерин не повел на него и глазом. Возчик начал складывать кирпич у той дыры в цоколе дома, которую продолбили, чтобы вывести из котельной трубу вентилятора. Из-за леса доплыл и потом разлился звон рельса - дело шло к полудню, колхоз колотил отзыв на обед.
Но обычно плавный звон сразу захлебнулся - в него беспорядочно стало насыпаться что-то стукающее, поспешное, будто бивший по рельсу торопился скорее отзвонить и частил удары и набавлял в каждый все больше силы. Дело шло к полудню, но шло, как видно, не к обеду.
Насторожила уши лошадь. Остановился с кирпичами в руках возчик, прислушиваясь. Смирненько вполз в будку Чарли, подобрав хвост. Из сторожки вышел Нырков, обвел взором небо по верхушкам деревьев, глянул на возчика, а тот - на него.
Наверно, вместе с этими переглянувшимися работниками Пастухов подумал: не пожар ли где? Он успел только это подумать, слегка наклониться над подоконником, опершись рукою об открытую створку, когда над лесом раздался грохот. Отдача его перевалами пророкотала по далекой округе.
Нырков присел - это успел заметить Пастухов, сам отшатнувшись от окна, и поглядел на створку, которая, словно под дуновением воздуха, прикрылась за ним (он, впрочем, тут же сообразил, что потянул ее за собой - кругом ничто не шевельнулось). Набатные звоны рельса опять стали слышны, и слышен стал топот взволновавшейся лошади, и затукали по лестнице каблучки Юлии Павловны..
И тогда грянул залп орудий, казалось, совсем подле дома, и дом жалко дрогнул.
Что это был орудийный залп, Пастухов не усомнился - когда-то, в гражданскую войну, довелось ему слышать залпы, не так близко, правда. Выстрелы прогремели со стороны юга, и тотчас ударило залпом с востока еще ближе, и дом весь зазвенел ответно в неудержимом, чудилось, испуге, точно все в нем до этих секунд таило свою жизнь, а тут выдало себя и ужаснулось, как ужасается все живое. Опять ухнул залп с юга, и за ним на севере - из-за леса, откуда прогрохотал первый гром, и потом опять с востока.
Дом был в кольце пальбы и содрогался, и уже нельзя было понять - пальба ли это или разверзается земная кора.
Пастухов прижал руку к сердцу. Оно забило ему в ладонь. Он снова шагнул к окну. Он себе не отдавал отчета - зачем шагнул. Ему казалось - чтобы закрыть окно и, может быть, взглянуть кверху и увериться, что там, в небе, - вражеские самолеты. Но он не сделал ни того, ни другого: глаза его, выросшие, зазеленевшие, остановились на том, что разыгралось внизу.
Лошадь с опрокинутой набок телегой шарахнулась в сад. Она переломила оглоблю, порушила сучья крайней яблони, вскинулась, повалилась с дыбков на другую, подмяла брюхом ее ветви и стала рваться, вывертывать на себе хомут с дугою, не в силах ни вытянуть зацепившуюся о дерево телегу, ни оторваться от нее.
Словно состязаясь с лошадью, бился на цепи Чарли. Он подпрыгивал, взвивался, греб в воздухе передними лапами, захлебываясь. Ошейник душил его. Долгий красный язык в лад с прыжками болтался обок разинутой пасти. Вдруг цепь разорвалась. С длинным ее обрывком Чарли ринулся к открытым воротам и мигом исчез за ними.
Все произошло словно бы в полной немоте - пальба поглощала собою все остальные звуки. Только в кратчайшую паузу между раскатами залпов слабо донесся женский визг, и Пастухов увидел соскочившую с черного крыльца Мотю - она побежала в лес. Пастухов не приметил, куда девались возчик и Нырков.
Он все держал ладонь на сердце. Ему тоже хотелось бежать, и, может быть, он помчался бы куда глядят глаза, если бы, повернувшись, не обнаружил Юлии Павловны.
Она скорчилась в кресле. Лица и кистей ее рук не было видно - их закрывали волосы, свесившиеся над головой.
Пастухов смотрел на эти волосы, так непохожие на Юленькину прическу - раскосмаченные, потерявшие свою холеную волнистость. Казалось, каждый волосок трясся непрестанной дрожью, и в этой мелкой дрожи одних волос - тогда как сжавшееся тело Юлии Павловны неподвижно застыло - виделось больше страха, чем испытывал Пастухов.
Ему явилась мгновенная мысль, что судьба вечно миловала его - он никогда не бывал на войне, и вот война пришла к нему. С тою же мгновенностью он решил, что самая худшая низость на войне - бегство, что он не подумает бежать, и с этим ответом на жгучее стремление куда-то мчаться он не очень верным, изо всех сил сдерживаемым шагом пошел к жене.
Приблизившись, он вставил в трясущиеся ее голубые космы, как в конскую гриву, свою раздвинутую пятерню и прижал голову Юленьки себе к бедру. Но, ощутив это прикосновение, он тотчас почувствовал, что у него дрожат ноги. Он сразу же выпутал из ее волос пальцы, дернулся, чтобы отойти, и не успел: жена обвила его руками, еще крепче прижимаясь, по-прежнему с низко опущенным, спрятанным за космами лицом.
Так они побыли какое-то время, казавшееся нескончаемым, одинаково думая: конец всему. Пальба длилась. Дом будто доживал последние минуты и в то же время был полон странной жизни, как никогда раньше.
Потом что-то медленно начало меняться: поредели залпы, рокот их раздвинулся, падая или уходя ввысь. Умолкнул север, за ним - восток. Вот и с других сторон не стало доноситься ударов стрельбы, а только еще ворочался, укладывался грозный гул. Но вот и там все улеглось. И тишина восстановилась.
Дом стоял как дом. И лес не шевелился. Небо блаженно сияло. Сердито прожужжал по кабинету и с разлета щелкнулся о стекло залетевший шмель. Из сада донёсся добродушно-грубый голос:
- Н-но, спятил, дурак!
Пастухов высвободился из рук Юлии Павловны. Она с одного взмаха головой откинула назад волосы, спросила изумленно, как спросонья:
- Все?
- Не надо было выключать радио, - сказал он хрипло и, откашливаясь, повернулся к ней спиною.
Она ожила, вскакивая с кресла, попеременно оправляя платье и пробегая нервными пальчиками по прическе.
- Пойдем, пойдем!
Он пошел за нею, нарочно тяжело ступая по лестнице, чтобы прибавить уверенности. Юлия Павловна уже настроила приемник, когда он спустился в столовую. Победный марш бравурно встретил его. Он остановился среди комнаты. К нему возвращалось самообладанье, но медленнее, чем хотелось бы, и так как он испытывал почему-то неловкость, то придал позе вид спокойно-величавый.
- Сделай потише, - велел он.
- Что это было? Налет?
Судя по голосу, Юленька приходила в себя скорее его. Превосходство было досадным. Он ответил небрежно:
- Успокойся… Представь, Чарли от страха сорвался с цепи.
- Боже мой! Где он?
- Удрал.
- И ты… Ты говоришь, будто ничего не случилось!
- Ну, кое-что случилось, - ухмыльнулся он. - Но я постарался не дать деру за собакой следом.
- Это жестоко! Бедный пес!
Юлия Павловна бросилась к выходу. Пастухов удержал ее.
- Я сам.
Это был удачный повод, чтобы окончательно восстановить над собой власть - выйти из дома, навести порядок, как подобает хозяину. Но только что он хотел шагнуть с террасы на ступеньку крыльца, как его нога отпрянула, будто от огня: со дна тишины всплыли опять звонкие удары по рельсу.
Щемящая сила потянула Пастухова назад в дом, и он вернулся бы тотчас, когда бы не увидал Ныркова, который показался из-за угла.
Он шел исподволь, улыбаясь и слегка прищуриваясь от солнца, а дойдя до Александра Владимировича, стал на приличном расстоянии и все молчал, оглядывая хитроватым глазом его лицо.
- Отбой, - наконец выговорил он благосклонным тоном, каким утешают испугавшихся детей.
Пастухов расстегнул ворот рубашки, ухватил ее под мышками в щепотки и слегка повеял, выгоняя жар. С облегчением и как бы между прочим он сказал:
- Угостили немчиков!
- Которых это? - удивился Нырков. - Иль радиво не слухали? Тарелка в сторожке у меня исправная: отбой учебной тревоги.
Еще лукавее почудились Пастухову его глаза, и, спускаясь по ступеням в сад, он внушительно пригрозил:
- Значит, угостим. Если сунутся…
Лошадь, выпряженная и привязанная к яблоне, пряла ушами, - беспокоящий звон продолжал литься по простору. Возчик мудрил, приладить изломыши оглобли друг к другу.
- Вишь, дело какое, - покачал он головой.
- Военное действие, - весело сказал Нырков.
Пастухов обиженно мигал на изуродованные стволы, поломанные сучья и ветви яблонь.
- Обпилить надо, - сказал он.
- Д-уж теперь пили не пили… - отозвался Нырков.
- Давай ставь телегу, - сказал ему возчик.
Они обошли ее, взялись за грядку, подергали, потянули. Не пускал сук яблони, в который упиралась торчавшая кверху задняя ось.
- А пила, видать, снадобится, - рассудил Нырков.
Пастухов с неожиданной быстротою подцепил сук обеими руками и, жмурясь, отворачиваясь от хлестнувших по лицу ветвей, стал оттягивать его от оси. Раздался треск. Нырков одобрительно засмеялся.
- Ч-черт! - со злобой ругнулся Пастухов и крикнул - Взяли вместе, ну!
Ухватившись втроем за телегу, они раскачивали ее до тех пор, пока тяжесть не перевисла на них и она сама грузно не ухнула на колеса.
Александр Владимирович неторопливо отряхнул ладони. Было в этом движении столько солидности, что он почувствовал, как начинает приливать к сердцу спокойствие, и, уже уверенный в себе, пошутил:
- Чарли-то! Дезертир, а? Искать придется паршивца.
- Явится! На то собака, - махнул рукой Нырков. Пожалуй, теперь от всего происшедшего не оставалось у Пастухова ни испуга, ни неловкости. Но что-то противное в мыслях свивало себе новое гнездо или шевелилось в старом. Противен был Тимофей Нырков. За его ужимками проглядывало злорадство, а в речах слышалась не одна насмешка, но и угроза. Она запала в память Пастухова с печального утра в саду, когда, проводив гостей, увидел он хмельного Тимофея, который показывал пустой дачной веранде кулак: "Тря-се-сся?.."
Вспомнив сейчас это пьяное словечко, Александр Владимирович посмотрел на сторожа и брезгливо отвел взгляд. Синяк, припечатанный Ныркову шофером, расплылся по скуле и едва только начинал желтеть. "Так тебе и надо", - подумал Пастухов, с надменным видом направляясь к воротам.
Он постоял за калиткой, покурил. Дымок поднимался над головой - было тихо, пустынно на дороге, недвижимо вдали. Возвращаясь на дачу, он больше не глядел на пострадавшие яблони, на рассыпанный, побитый кирпич у котельной. И когда на террасе встретила его Юлия Павловна стремительным вопросом - не видел ли он Чарли, он почти хладнокровно ответил:
- Попробуй, детка, узнать, не продается ли где хороший щенок.
- Как не стыдно! - воскликнула она в крайнем расстройстве.
Конечно, Александру Владимировичу было не безразлично - найдется собака или нет. Но чуть не единственный за целый день разговор о Чарли слишком остро возвращал его к предмету, куда более значительному.
2
Этим предметом, который он тщетно хотел бы изгнать из головы, был вопрос - удастся ли по-прежнему делать свою излюбленную и единственно мыслимую работу? Или же войной, грозящей опрокинуть всю жизнь, его работа будет снята с очереди, как снятой оказалась театром его последняя пьеса - лучшая, наверно, из многих, им созданных? Все ли уже теперь нужно менять в эту грянувшую войну, подобно тому как менял он все в далекие годы войны гражданской? Годен ли он, драматург Александр Пастухов, годен ли, чтобы опять заново переучиваться, кинув прочь инструмент, всецело ему подвластный, и взявшись за иной, который подчинить себе, быть может, и недостанет власти? Самому ли придется менять себя или за него сделает это страх - коварнейший из властелинов? Что останется от его забот после того, как страх собьет его с ног? Вот только лишь тенью страха дунуло на его игрушечную крепость, как он дрогнул вместе с нею. Странно устроен человек: сам изо всех сил нагоняет на себя ужас и от ужаса зарывается в землю как можно глубже. Сооружает под домами убежища и разрушает эти дома, погребая убежища под руинами. Странно, трагично и… смешно! Смешно подумать, что драматург Пастухов полезет под пол. Спрячется и будет трястись от страха - где же? В котельной!
- Черт побери! - оборвал свои размышления Александр Владимирович.
И нельзя было бы не оборвать: он не выносил смешного, если смешное переступало границы его пьес, распространяясь на самого автора. Томительным напряжением воли он заставил себя взяться за привычную работу над комедией, начатой до войны. Вопрос - придется ли менять привычное на непривычное, оставался вопросом.
Но тут Юлия Павловна под каким-нибудь невинным предлогом вновь напоминала о собаке. Чарли не объявился ни днем, ни к вечеру. На розыски был послан Нырков, выполнивший поручение без всякой охоты, считая его блажью. Прошла ночь, минуло утро, исполнились сутки с пропажи Чарли, а его не было. В конце концов, Пастухову не оставалось ничего, как уступить жене: едва жара спала, он отправился разузнавать - не встречал ли кто собаку в деревне.
С дороги он свернул на тропинку, которая вела лугом к оврагу. Он тихо шагал над самым обрывом, изредка постаивая на месте, когда медлительный ручеек проблескивал со дна оврага сквозь заросли черной ольхи. Никто не встречался ему, и он был рад помолчать один на один с природой, утишающей все боли. Ему становилось легко, и, когда с изгиба пути завиделся порядок редких дач и первой - мансарда художника Гривнина, он решил заглянуть к нему и, может быть, попить с ним чайку.