– Сверчевский, в прошлом штабс-капитан русской службы.
– Тешевич Александр, – эхом отозвался поручик, – в настоящий момент комроты красных.
– Я знаю, – майор долгим, внимательным взглядом посмотрел на Тешевича. – Мне ваш напарник все рассказал, и претензий у меня к вам нет. Больше того, как я понял, вы почти поляк и уже давно решили перейти на нашу сторону.
– Это не совсем так, – Тешевич покачал головой. – Может, такое где-то и предполагалось, но разговоров на эту тему мы не вели из опасения.
– Понимаю… Но ваша сдача в плен на второй день боевого соприкосновения остается фактом, не так ли?
– Это случайность. Все могло быть иначе.
– Конечно, что именно так, случайность…
– Нет, я не то хотел сказать, – Тешевич на какую-то секунду запнулся. – Не знаю, как вы это воспримете, но я не могу разделить Россию и Польшу. Все понимаю, но не могу. Переход или сдача в плен – это для меня не так просто и потом… Потом, то полное безразличие, то внезапный страх… Откуда, почему, я не знаю…
Неожиданно для себя Тешевич истерически всхлипнул, и майор весьма дружески потрепал его по колену:
– Ну не надо, не надо… Похоже, вам здорово досталось. Но теперь все позади. Мы отправим вас в лагерь, а там, поверьте мне, вас долго держать не будут.
* * *
Харбинский "Яръ" чем-то неуловимо напоминал Москву. Наверно, все русские рестораны, "с цыганами", были похожи друг на друга, а может, Шурке это просто казалось оттого, что местная Антипасовская водка уже слегка ударила в голову. В любом случае, обстановка вокруг была сугубо русской, и певица, то ли настоящая цыганка, то ли просто чернявая, в сопровождении оркестра с каким-то щемящим надрывом выводила.
В лунном сияньи снег серебрится,
Вдоль, по дороге, троечка мчится…
Яницкий вполуха слушал песню и сосредоточенно смотрел на зеленую бархатную портьеру. Время от времени, словно встрепенувшись, он вскидывал голову, зачем-то передвигал по столу пустую рюмку и снова погружался в свои невеселые размышления.
Шурке было о чем подумать. Тогда, в городском саду, экспромтом согласившись на предложение Чеботарева, Яницкий действовал просто "наобум Лазаря", а сейчас, когда сам полковник сидел за тем же столом напротив и, не торопя Шурку с ответом, опрокидывал без всяких тостов рюмку за рюмкой, надо было принимать окончательное решение…
В связи с этим поручик снова и снова вспоминал все, что было после их появления в городском саду. В тот день господин Мияги, он же, по словам Чеботарева, майор японской императорской армии, нашел их довольно быстро.
Вежливо поздоровавшись, маленький, тщедушный человечек уселся рядышком на скамейку и, не спуская с Яницкого пристального взгляда, принялся то ли расспрашивать поручика, то ли занимать его ничего не значащим разговором.
В то же время Шурка отлично понимал, что если щуплый японец и вправду господин Мияги, то он, поручик Яницкий, по крайней мере, – балерина. При всем при том его собеседник весьма хорошо говорил по-русски, только уж слишком правильно и с характерным японским выговором.
Потом господин Мияги весьма настойчиво предложил прогуляться по городу и даже от щедрот своих угостил их с Чеботаревым пекинской уткой в невзрачной китайской харчевне Модягоу. А вот в публичный дом, к которому зачем-то привел их японец, Шурка идти наотрез отказался, хотя любопытство взяло свое, и через маленькое окошечко, прорезанное в ярко раскрашенном заборе, поручик все-таки заглянул…
Картина, увиденная во внутреннем дворе, сильно разочаровала Шурку. Там на каком-то помосте сидела с лицом, раскрашенным добела, довольно невзрачная девица, к тому же закутанная по самую шею в цветастое покрывало.
Видимо, разочарование так сильно отразилось на лице Яницкого, что японец сразу прекратил свои приглашения, и вообще довольно быстро с ними расстался, оставив поручика в полном недоумении. К тому же бывший все время с ним Чеботарев от каких-либо комментариев воздержался.
Что же касается самого полковника, то он и дальше продолжал удивлять Шурку. Поселив поручика в довольно приличный номер, из окна которого было видно кафе "Марс", и снабдив его на первое время деньгами, Чеботарев надолго исчез, чтобы появиться только сегодня и, затащив Яницкого в ресторан, после первой рюмки повторить все тот же вопрос…
Ответ, так и так, требовался прямой, и уже просто для очистки совести Шурка спросил:
– А что, других вариантов у нас с вами нет?
– Почему же нет? – пожал плечами Чеботарев. – Ясное дело, есть.
– Какие?
– Можно на "манчьжурку", сторожем, офицеров очень охотно берут… Можно к тому же Чурину, вот только кем… Специальности-то у нас с тобой, друг сердечный, нет…
Шурка плеснул себе водки, выпил и задумался. На какой-то момент ему представился Харбин, таким, каким он наверняка был каждое лето: приветливый, зеленый, с улицами, засаженными деревьями, и одуряюще пахнущими сиренью скверами. Да, жить здесь было можно, но у него не было ни денег, ни счета в банке, ни связей, ни профессии…
Нет, циник Чеботарев был прав, выход у них обоих один – наниматься на службу и исполнять приказы какого-нибудь недобитого атамана, заигрывающего с теми же японцами, пойти в отряд амбициозного генерала, мечтающего о собственной "Хорватии", и на самый крайний случай – податься в советники к косоглазому милитаристу…
Шурка выпил подряд еще две рюмки, выругался вполголоса и хлопнул кулаком по столу.
– Господин полковник, вот вы, я вижу, человек опытный, объясните вы мне, дураку несмышленому, почему же так вышло?..
– Воли… – Чеботарев вздохнул. – Воли державной не хватило… Помазанник…
Последнее слово Чеботарев произнес с такой неприкрытой злостью, что Шурка удивленно посмотрел на полковника.
– Ну чего ты так вылупился, друг мой ситный? Да, я монархист, но хочу, чтоб у меня монарх был, а не тряпка…
За пьяно-дружеской фамильярностью Шурка почувствовал плохо скрываемый надрыв и даже не подумал обидеться на столь простонародное обращение, а скорее наоборот, осознав, что в глубине души он думает точно так же, спросил:
– А генералы?
– А они у нас так, вроде как из говна пуля. Тем, кто мог, ходу не дали, а остальные устроили атаманскую чехарду, вот и вышел пшик. Каждый засранец в Наполеоны метил, а раз не вышло, то и пожалте теперь, господа хорошие, в дворники…
– Но как заграница допустила? Ведь у нас же союзники… Антанта…
– Не смеши меня! – Чеботарев резким движением отодвинул пустую рюмку. – Кому нужна сильная Россия? Запомни, такие перевороты стоят дорого и все, что с нами случилось, сотворено на иностранные деньги!
– Да, я знаю… – Шурка вздохнул. – Немцы…
– Какие там немцы! – махнул рукой Чеботарев. – Если хочешь знать, с этого начали еще японцы, в тысяча девятьсот пятом.
– И вы предлагаете служить им! – возмутился Яницкий. – После того как нас все бросили, а адмирала вообще предали?
– Успокойся, мой юный друг, успокойся…
Неожиданно Чеботарев улыбнулся, разлил водку по рюмкам и совсем другим тоном сказал:
– Это политика.
Шурка взял себя в руки, поднял рюмку и через стекло посмотрел на Чеботарева.
– А у нас с вами что?
– И у нас тоже… Только наша…
Полковник чокнулся с Шуркой, с удовольствием выпил водку и закусил ломтиком ноздреватого сыра.
– Ладно… – Шурка споловинил рюмку. – И кто же наш враг?
– Ясное дело, большевики, – Чеботарев прикрыл глаза и вдруг с неожиданно прорвавшейся злобой высказался: – Это они открыли подлому сословию дорогу наверх, устроили столь милый русскому сердцу грабеж, а когда народишко малость одумался, учинили террор.
– Ладно, – Шурка допил водку. – А почему именно японцы?
– Да потому, что они одни всерьез заинтересованы, остальные – так.
– Согласен, – Шурка в упор посмотрел на полковника. – Раз вы об этом заговорили, значит, я этого господина Мияги, или как его там, устраиваю?
– Ты меня устраиваешь, это я, брат, к тебе присматривался…
– Вы? – Шурка удивленно поднял брови. – Для чего?
– А для того. Помощник мне нужен. Толковый и честный. Если совсем откровенно, один я не потяну, а ты молод… Вот так-то…
Шурка замялся, не зная что и сказать, но тут, на его счастье, к столу подскочил слегка задержавшийся официант. Аппетитный запах только что приготовленного эскалопа перебил ход мыслей, заставив поручика вспомнить, где он. Короткая задержка и присутствие услужающего позволило повременить с ответом. Одновременно умолкнувшая было певица запела:
Ямщик, не гони лошадей,
некуда больше спешить…
И тут, словно по наитию, Шурка понял: японцы японцами, а полковник Чеботарев затеял свою игру…
* * *
Зачем-то держа в руке сразу ставшими бесполезными ключи, поручик Козырев тупо смотрел на медную табличку, оставшуюся еще от прежнего владельца квартиры. Полуоткрытая дверь была перекошена, английский замок сломан и только массивная купеческая "груша" осталась целой.
Вор, скорее всего орудовавший обычной "фомкой", явно не справившись с висячим замком, вырвал ломиком железную скобу из дубового косяка, а потом легко взломал дверь, отжав в сторону слабенький ригель.
В первый момент поручик, бывший последнее время настороже, решил, что это приходили за ним, и даже оглянулся, пытаясь увидеть поблизости соглядатая ЧК, но, почти сразу поняв всю абсурдность такой мысли, осознал простую, как огурец, истину – к нему в квартиру забрались обычные воры.
Подобравшись, Козырев осторожно открыл дверь и, войдя в внутрь, прислушался. В обеих комнатах было совершенно тихо и ниоткуда не доносилось ни звука. Конечно, застигнутый врасплох взломщик мог затаиться, однако при беглом осмотре поручик убедился, что в квартире пусто.
Козырев снова прошел по комнатам, машинально фиксируя и открытую дверцу буфета, и выдвинутые ящики комода, и распахнутый настеж шифоньер. Все это странным образом оставило его равнодушным, и только заметив в передней опустевшую вешалку, поручик испуганно замер – старенького драпового пальто на месте не было.
Еще до конца не отдавая себе отчета в том, что делает, поручик рванул на улицу и, так и оставив взломанную квартру открытой, чуть ли бегом помчался по тротуару, интуитивно направляясь в сторону городской барахолки.
На ходу мысли как бы сами собой пришли в порядок, и Козырев сообразил, что никакой полиции сейчас нет, искать помощи негде и его единственная надежда – это вещевой рынок, где могут попытаться прямо сегодня сбыть краденое.
Придя к такому заключению, поручик припустил еще шибче, опасаясь теперь только одного: как бы до его прихода очередная облава не разогнала и покупателей, и продавцов по ближайшим подвалам и подворотням.
Городская барахолка встретила Козырева слитным гулом, создаваемым выкриками продавцов, перебранкой завсегдатаев и общим движением огромной массы народа. В первый момент поручик обрадовался тому, что сегодня вроде как обошлось без чекистской облавы, но потом, глядя на беспорядочно снующих вокруг него людей, просто-напросто растерялся.
Честно говоря, найти здесь кого-то, торгующего с рук именно его вещами, представилось Козыреву абсолютно невозможным, и он чуть было не повернул восвояси, однако, приглядевшись повнимательнее, понял, что кое-какие шансы у него все-таки есть.
То ли так получилось само собой, то ли между завсегдатаями рынка имелась какая-то договоренность, но некий порядок на барахолке, пожалуй, был. Во всяком случае, желающие продать или обменять что-нибудь предпочитали не слоняться по площади, а выстроились причудливо извивавшимися рядами, вдоль которых, тоже в некотором порядке, двигались покупатели.
Надо было только правильно выбрать направление и, влившись в общий поток, двигаться вместе со всеми, чтобы пересечь рыночную площадь, а потом, перейдя в следущий ряд, плестись тем же манером обратно.
Козырева, упрямо пробивавшегося вдоль первого ряда, толкали со всех сторон. Он торопился и никак не попадал в ритм общего неторопливого движения. В конце-концов, когда столкнувшийся с ним нос к носу солдат в расхристанной шинели грязно обматерил поручика, Козырев смирился и сбавил темп.
Впрочем, так было даже лучше. Во всяком случае, Козырев мог более-менее внимательно присмотреться к тому, что предлагали продавцы. А предлагали тут все что угодно, начиная от всякой дребедени, вплоть до прабабушкиных салопов, и чем дальше поручик забирался в толпу, тем больше убеждался, что полез сюда напрасно.
Во всяком случае, после того как Козырев миновал третий или четвертый ряд, надежда углядеть что-либо из украденного исчезла окончательно, и теперь поручик, почти смирившись с потерей, хотел только одного – поскорее выбраться из этого столпотворения.
Когда до конца очередного ряда оставалось совсем немного, Козырев, смотревший по сторонам уже так, для проформы, вдруг вздрогнул. Его мгновенно обострившийся взгляд четко зафиксировал мелькнувший в чьей-то руке серебряный подстаканник.
Взяв себя в руки, поручик подступил ближе и, вроде-как заинтересовашись товаром, принялся рассматривать черненый узор. Кривой, желтоватый палец с грязью, густо набившейся под ноготь, закрывал часть знакомой монограммы, но ошибки быть не могло.
Козырев медленно поднял голову и заставил себя вроде бы спокойно посмотреть на человека, державшего в руках подстаканник. Это был молодой, вертлявый парень с блудливо бегавшими глазами, который, заметив интерес к своему товару, весело выкрикнул:
– Бери, барин, не прогадаешь! Вещь знатная, буржуйская, чаи со своей мамзелью гонять будешь!
Парень завертел подстаканником, но Козырев на него уже не смотрел. Только теперь поручик разглядел небрежно наброшенное на плечи продавца то самое вытертое драповое пальто. Почти машинально протянув руку, Козырев зачем-то пощупал свободно свисавший рукав и хрипло спросил.
– Продаешь?
Видимо, в голосе поручика было что-то такое, что враз заставило парня насторожиться. Продавец дернулся, глаза его забегали еще сильнее, и он как-то неуверенно протянул:
– А чего… Можна…
Горячая, злая волна ударила Козыреву в голову, и он прошипел в лицо парню:
– Где остальное, сволочь?..
Ухарски взвизгнув, неудачливый продавец рванулся и взмахнул руками, сбрасывая пальто. У Козырева мелькнула мысль, что вор сейчас выхватит финку, и поручик, недолго думая, со всего маху двинул парня в зубы.
Упавший подстаканник звякнул о булыжник рыночной площади, а сам вор, не удержавшись на ногах, треснулся на спину и, как-то по рачьи, быстро пополз назад. Поручик, так и не выпустивший рукав пальто, рванулся за ним, но, наступив на полу, замешкался, и вор, сразу вскочив на ноги, тут же бросился бежать.
В горячке Козырев чуть было не кинулся в погоню, но, понимая, что это бесполезно, остановился, машинально поднял подстаканник и, не обращая внимания на шарахнувшуюся от него толпу, побрел к выходу, волоча пальто за собой.
Уже позже, где-то в ближайшем переулке, поручик окончательно пришел в себя, сунул мешавший ему подстаканник в карман и, взявшись за пальто, с облегчением нащупал маленькие кружки золотых монет, густо зашитых с изнанки воротника…
* * *
То ли майор Сверчевский ошибся, то ли не захотел сказать правды, но Тешевича продержали в лагере довольно долго и выпустили уже после того, как всякие боевые действия кончились. Впрочем, никаких попыток досрочного освобождения поручик не делал.
Он то пребывал в состоянии черной меланхолии, то на него накатывал приступ буйной эйфории, и тогда он пускался во все тяжкие, конечно в допустимых пределах лагерного режима. Правда, порой Тешевич задумывался над своим положением, но это вызывало лишь очередной приступ меланхолии, поскольку представить себе что-либо радостное было трудно.
Прежняя жизнь казалась перечеркнутой наглухо, средств к существованию никаких, и как произойдет переход от военного прошлого к неопределенному будущему, Тешевич предпочитал пока не загадывать. И так получилось, что единственной его реальной надеждой был разговор с Яницким у маньчжурской границы перед тем злополучным боем, который, к удивлению Тешевича, не оказался для него последним.
Дом в Варшаве, возможность встречи с наверняка оставшимся в живых родственником и надежда на какую ни на есть помощь худо-бедно поддерживали Тешевича, именно эти обстоятельства в конце концов привели поручика к кованой ограде с калиткой, от которой ко входу тянулась плиточная дорожка, покрытая сырой изморозью вперемешку с расползающимися комками еще не растаявшей снежной слякоти.
Особняк Яницкого оказался весьма привлекательным, что помимо воли заставило поручика оценить свой собственный вид. Красноармейская гимнастерка без знаков различия скрывалась под довольно потертым штатским пальто, шляпа тоже была не первой свежести, в общем-то, еще неплохие сапоги из-за снежной хляби выглядели и вовсе непрезентабельно. Однако изменить что-либо Тешевич не мог и даже не собирался – сейчас главным было узнать, здесь ли Яницкий.
Прошагав твердым шагом от калитки до входа и уже взявшись за ручку, Тешевич увидел грушу старомодного колокольчика. Секунду поручик колебался: звонить или нет, но пальцы сами надавили латунную лапу, и дверь, к удивлению Тешевича, бесшумно раскрылась. Выходило, что хозяин – дома, и поручик обрадованно влетел в вестибюль, где ему навстречу из какого-то закутка выскочил очень представительный, но почему-то словно вылинявший лакей. По его растрепанному виду и по следам уборки на лестнице Тешевич понял, что дверь осталась открытой случайно, и сразу упавшим голосом спросил:
– Что, хозяин вернулся?
Лакей окинул Тешевича откровенно оценивающим взглядом и, приняв достойную позу, задал встречный вопрос:
– А цо пан хце?..
– Пан хочет видеть пана Яницкого. Где он?
– То не вем, – лакей показал на лакированный столик и с явной издевкой добавил: – Пан может оставить визитную карточку.
– Тебя, болван, не про карточку спрашивают, – начал медленно закипать Тешевич. – Хозяин где?
– Я не вем ни где пан, ни хто пан ест…
– Я Тешевич, – назвался поручик и сердито повторил: – Ну говори же, где пан Яницкий?
– Я не вем, хто ест пан Тешевич, – и лакей невозмутимо-выразительно показал на дверь.
И тут поручик не выдержал. Он схватил наглеца за шиворот и затряс как паршивую собачонку.
– Я тебе покажу, лайдак, кто есть пан Тешевич! Говори, скотина, где хозяин?